M E R C Y

Леспедеца… толокнянка… девясил… В ступке тонкая рука упорно измельчает каменным пестиком листья, и по хлеву с разожжённым в очаге худым пламенем плывёт травянистый душмар. Амарант… голова адамова… папоротник… Губы тихо шепчут, рука — толчёт. Если шептать истово и сердечно, трава особенно сойдёт духом в воду. Запарит в воздух. Исцелит. Клубится лёгкий парок, тяжёлый здесь срывается только с фавновых губ. Все раны его переложены травами, компрессами, лоскутными бинтами. Тонкими корочками сорванной разрыв-травы, любовно сотворёнными перевязями — потому что если лечить, то от всей души. И раз не суждено было ему погибнуть не захотел сам умирать, воспротивившись судьбе то нужно его поставить на ноги, а там… выкинуть, прогнать, забыть. А если не уйдёт добром?.. Хейла сжала зубы. Она ничего об этом не знает и потому думать не будет. Пока он дышит хрипло, будто по верхам, а лицо — зубастый и рогатый череп да кожа, его обтянувшая — напряг так, что лежит с гримасой боли, сведённый мукой. Тихо обтереть его, снять испарину с заломленных судорогой мышц. Кожа серая, как у коня мышастого шкура, как гранит, как хмурое осеннее небо или камни под водой. Пахнет лесом и сейчас ещё — лекарствами, гулко и звонко. Опалённую грудь с выгоревшей шерстью она освободила от обломленных стрел и вытащила железные наконечники, собрав их в ветошь — вышел увесистый кулёк. Ворожила долго девушка, пропадая над Фавном часами: чтоб незаметно было её отсутствие, лгала искусно в лицо родным — путала всех лисой. Одним скажет, что ушла на кладбище, другим — что в лес, третьим — в поле… Тяжко было с едой в это время, на людей разгневалась сама природа. Лишённые жертв Фавны в самый покос этим летом, не получив на жертвеннике людской крови, уничтожали посевы и не давали культурам взойти, отчего сейчас, полуголодные и больные, люди перебивались с одного на другое. Зима грозила многим стать последней, но не Фавну. То Хейла поняла уже в четвёртый раз, навестив своего узника — так она прозвала его про себя. Фавн собирался задорого продать свою жизнь и боролся, хотя сил не было даже встать. Под широкими ладонями его, налагавшего руки на повязки, травы давали запах особенно яркий и искристый, такой, словно растения были не чахлыми найдёнышами по жалким закромам Хейлы, не остаточками в заиндевевшей почве, сорванными её холодными руками, а сильными, налитыми жизнью, волшебными — из самой лесной чащи, куда человеку вход воспрещён. Магия его пусть и была слабой, но всё же давала свои плоды. Страшные раны затягивались, оставляя покрывавшие тело рубцы. А перебитая чьим-то клинком спираль во лбу у лесного Короля слабым фиалом светилась между рогов, но что-то подсказывало Хейле — может, горечь в золотых глазах твари? — он колдует отныне не вполсилы даже… Как повредили ему магический символ, так утратил он крепкую связь с лесными тотемами и идолами, древними деревьями и местами, дающими силу. Чувствуя в себе лишь самую малость, Фавн по крупице вкладывал остатки в травы, умело наложенные человеческой рукой на его раны. Он дивился, что девочка знает, как правильно,и когда смог наконец видеть — избавляясь от застилающей глаза болезненной пелены — всмотрелся в простое веснушчатое лицо, в смуглую кожу, в обкусанные губы, в волнистые тёмные волосы и худые ключицы под болтающимся платьем. И своё жуткое лицо отвернул.

***

Blanco White — Colder Heavens

Что она голодала, он догадывался. Лежал уже месяц, без своей магии лечился потихоньку, стараясь окрепнуть и отомстить. Ни секунды не сомневался бог плодородия, полей, жатвы, пастбищ и животных, покровитель волков и подземных гадов: если выйдет он живым из этой ветхой человеческой хижины, несдобровать тем, кому не посчастливилось его не добить. Но пока Хейла бегала к нему, взметая прохудившимися ботинками старое сено и новую, подстелённую ею под могучую фавнову спину соломку, он решил не кусать руку, которая его кормит. Прокормить же его было непросто… Хейла таскала ему сперва битых рябчиков и куропаток, по одному с охоты, потом стало с этим худо и она брала только требуху. С охотой становилось неважно, звери и птицы ушли глубже в леса, так что Хейла носила теперь по два куриных яйца в день, и бидон молока, надоенный спозаранку, пока даже мать спала, и ещё — собственный отданный хлеб. Сглатывая слюну, Хейла, сложив на переднике руки, смотрела, как острые зубы Фавна в секунду перемалывают её порцию, и оголодавший зверь жадно смотрит ей в лицо, словно спрашивает: и это всё? Но больше нечего было ему дать. Разводя руками, она просила его: потерпи до завтра, а наутро уже прибегала, красная, озябшая с холода и задохнувшаяся, с новым бидоном — иначе пропажу в надое могли заметить. Ставила молоко, чтоб не расплескать, и, присаживаясь близ чудовища, помогала Фавну подняться, держа за плечи. Прислонясь к деревянной стене, она его жёсткий затылок привлекала себе на плечо, потихоньку выпаивая и выкармливая бога, а он покорно ел и пил с её руки. Сил в нем было разве что на самый мизинец. И он, и она знали, что ему не хватает этой еды, чтобы выжить и залечить раны, а ей не хватает, чтобы быть здоровой. На щеках у девчонки вскоре появился лихорадочный румянец, спорящий с общей бледностью. Пальцы стали тонкими, как веточки — того и гляди сломаются. Голод смеялся в её теле сладким напевом: теперь перед Но она с достойным упорством цеплялась за спасаемого и им только жила: лишь бы не памятью об утраченном друге, не далёкими обрывками мыслей о давно убитом брате. Всю боль из-за потери Джона она своим ежедневным трудом преобразовала в странную, слепую и глухую привязанность к чудовищной твари, поселившейся на краю городка, и к середине ноября своего добилась. Фавн встал. Случилось это морозным утром, когда от росы хрупко дрожала последняя жухлая трава, сминаемая подошвой ботинок. Хейла, как всегда украдкой, торопилась к старому хлеву, озираясь и проверяя, нет ли за ней догляда и следа. Каждый раз сжимающий горло страх шептал: ты зайдёшь в хлев, а он околел и лежит на спине, совсем как Джон, и руки повисли плетьми. Отгоняя тёмные мысли, Хейла сдула волосы со лба и убрала получше их под капор, стянув на горле худенький плащ, почти лысый из-за вытершегося меха. Часто заговаривала она с Фавном, просила его то повернуться, то привстать, то поднять руки, если надо было перебинтовать ему грудь, а то отползти куда требуется. Перебитые ноги ещё не держали его: опалённая шерсть так и не отросла, осталась короткой на бёдрах и голенях, и совсем вытерлась, как оленья замша, по всему телу, сделав его маслянисто-засаленным, гладким и плотным. Прятавшиеся под шерстью внушительные мышцы богато перекатывались под кожей. Сам же Фавн был молчалив. Он смотрел в приоткрытые ворота с глухой тоской, серебряный в лунном свете, покинутый благодатью и обожжённый — в солнечном. Одни дни сменялись другими; но в тот, когда смог он подняться впервые за долгое время и распрямить спину, пошёл мелкой пылью снег, сыпящий с неба, как блёстки в песке, поднятом с речной стремнины. Говаривали, здесь золото в реках водилось, за что когда-то давно жители Сентфора согнали красных, обитавших с Фавнами в мире и согласии сотни лет до них… Почуяв в себе силы, он рванулся вверх, поднял подбородок и напряг шею, вытянулся и извился вдоль стены, зарубив её насечками от острых когтей. Подтянул себя на руках, припал на колено, неспособный встать сразу… Перебитые молотами и топорами ноги медленно срастались, и только ночной ворожбой смог он кое-как починить сломленные кости. С высоты своего немалого роста — выше самого рослого сентфорского мужа — Фавн отвёл длинные острые уши назад, сверкнул в затухающем солнечном горниле золотым блеском серёг… С выдохом усомнился, что сможет, но сделал шаг, держась за стену. Второй — не вынимая когтей из дерева. Тут ворота скрипнули, приотворились; от неожиданности лесной сын дрогнул, подломил копыто и упал на колено и ладони. — Ты пошёл! — услышал он над собой дрожащий знакомый голос. В нём было столько искренней радости и восторга, что Фавн поднял настороженный взгляд, и хмурая костяная гряда над глубокими глазницами чуть разгладилась. — Как твои ноги?! Значит, срастаются? Погоди, не двигайся, я помогу сесть… Поставив бидон на землю, укутанная в свой коричневый неприметный плащ Хейла подскочила к рогачу, привычно обхватила его поперёк груди, чтобы подсобить — и он отвалился на локти, болезненно кривясь. И нежно обняв своего питомца, от радости Хейла совсем позабыла, что обнимает недруга, убийцу и бога. Отпустив с улыбкой, кое-как ухватила за когтистую руку и спросила: — Ты сможешь теперь ходить? — Кто знает, — хрипло и низко ответил Фавн. Он говорил с ней очень редко и очень мало, и Хейла ёжилась от звуков его неземного, нечеловеческого голоса, похожего на рокот разбивающегося о камни водопада. Лесной бог привстал на локте, и пасть его растянулась в оскале, выдыхая в воздух холодный, густой пар. Седая дымка окутала на миг лицо Хейлы: так близко к Фавну она была. — Тебе есть нужно лучше, чтобы поправиться, — заметила она и, устроившись на коленях подле него, принялась как обычно проверять повязки. — Нет ничего у тебя, что бы ты могла дать мне, — проговорил Фавн, проницательно глядя на девушку. — У вас нечего есть. Амбары пусты, в закромах голодно. Дичь не бьётся в лесах, олени обходят ваши земли стороной. — Не иначе проклятие постигло, — пробормотала Хейла. — Наше проклятие, — неприятно растянул вдруг губы в ухмылке Фавн: это он так улыбался… и Хейла незаметно вздрогнула, перебирая отрезы ткани руками и поправляя на его животе сбившуюся повязку. — Всё, — сказала она наконец, закончив со своим делом. — Как седмица кончится, перестанем тебя перевязывать. Раны почти зажили, корочки пошли. Фавн молча слушал, опершись локтем о старые доски, крытые соломой, и вдыхал разреженный, густой запах дыма из деревни и холода от земли. Хейла сосредоточено поджала губы, проверяя и перевязи на перебитых ногах. Её сперва стесняло и волновало, что они от колен совсем нечеловечьи, конские или скорее козлиные — с мохнатыми чулками и шерстью, плотно ложащейся на костяную коричневую глазурь копыта. Он был прежде куда более косматым, чем сейчас — о том говорила грубая длинная шерсть снизу, что свисала длинными клоками. Вот только прочую шерсть выжег огонь. Фавн хмуро проследил за её взглядом и бесшумно оскалился, обнажив острые, как ножи, зубы. Куда смотрит, неразумная? Интересно ей стало, что с ним делали? Он горел как факел, его били по спине и груди, по лицу и рукам огнём. Вот он и сгорел весь за всю травлю, как серная спичка, и стал ровно половиной себя — посечённый, раненый, с перерезанной спиралью, источником его магии. Не такой могучий как был, и со шкурой не такой богатой, а прежде была на его плечах и бёдрах настоящая шуба, коричневая, почти чёрная, цветом как душистый чернозём тёплой весной. Фавн смотрел на бледные девичьи пальцы. Хейла торопливо меняла повязку на его бедре, испачканную сукровицей, и устало склонила набок голову. Тёмные тусклые волосы легли на худые ключицы. Под глазами залегли смурные тени. — Закончила? — спросил Фавн, когда она поднялась с колен и отряхнула юбку и передник. Вздохнув, Хейла кивнула, подняла замученный взгляд на него. «Сбегай к мужчинам, снеси им обед, пока лес валят. Выпеки лепёшек, с молоком не выйдет — муку растолки пожиже в воде… намой полы, вымети двор… забери корову со стада, уж в последние разы водит его пастух, пока не лёг снег». Эти слова, слова матери, жгли ей голову и теснили мысли. В голове всё колготилось, как несушки, если начнут бегать по двору. Ей столько всего требуется успеть! Стоит только представить — уже запястья ломит. — Закончила, — выдохнула Хейла, и бледное подобие улыбки озарило её лицо. Фавн задумчиво согнул в фаланге когтистый палец, шевельнул им по тяжёлой складке юбки и заставил заколыхаться грубую ткань. От такой странной близости Хейла переступила подальше от него и вздрогнула. — А раз закончила, ступай. Но где держите домашних птиц, положи вот это. Он поднял из соломы обыкновенный камушек, ничем не приметный, облипший осенней грязью. Хейла дрогнула бровями, не понимая, зачем ей это — этот мусор — но промолчала и убрала камень в передник. Она собралась молча уйти, когда Фавн перехватил её за лодыжку, обхватив её большой тёплой рукой, и посмотрел прямо в лицо удивительными золотыми глазами: — Не вздумай выкинуть, девочка. Сделай как сказал. За это будет тебе маленький подарок от меня. Хейла непонимающе качнула головой и отвела тёмные пряди от лица под капюшон: — А что… — Ступай, — уронил Фавн и лёг, закинув руку под рогатую голову. Он прикрыл глаза и вроде бы намеревался поспать, но вслушивался всем телом в человеческие лёгкие шаги, способный уже отличить их от тысячи подобных, и улыбнулся, когда земля подсказала ему: камень она не выбросила, а бережно положила…

***

Крутясь как белка в колесе, Хейла вспомнила про камень только когда ложилась спать. Она положила его у стены курятника, изнутри, сразу, как пришла от Фавна. А вот сейчас устроилась на худой лежанке, накрылась одеялом из лоскутов, сшитым ещё бабушкиной рукой, и крепко задумалась: зачем же он дал ей этот камушек и о каком подарке говорил? «Не всё ли равно» — хмуро подумалось ей сперва. «Нет, — возразил тут же другой голос, — любопытно, что может подарить такого лесной бог. Быть может, это какой необычный камень?» «Ну да. Валялся в хлеву, в грязной соломе. Не иначе расколется, а под чешуёй из земли — самородок!» Фыркнув и улыбнувшись себе под нос, Хейла завернулась в одеяло и вслушалась в тихое сопение брата за простенком. Сестра лежала у неё под боком, греясь тело к телу. Мать ещё хлопотала. Пора и ей уснуть. Ночью свирепствовал холодный ветер, ерошил уже мёрзлую траву на границе леса, задувал в щели домов и даже своротил кое-где невысокие плетни. В хлеву зябко мекнула коза, но ветер заглушил своим воем любой звук. Теснее прижав к груди колени, Хейла обняла рукой жёсткую тонкую подушку и задремала… В голосе ветра ей слышался тихий напев флейты. Почему-то снился Джон. Он стоял к ней спиной и перебирал камни в реке, закатав для того штанины по колени, чтоб не вымочить. Кругом была весна. Шумела река и пели взахлёб, в странном возбуждении, птицы. Ветер шептал травами, жужжали над цветами пчёлы. Хейла подошла к другу, обрадовавшись, что он живой, и ласково коснулась рукой плеча. В ладонях у Джона ровным ореолом светился золотой песок. — Так ты не лгал? — изумлённо выдавила Хейла, подивившись тому, как всё вдруг разом смолкло. И Джон осторожно сжал песок в кулаки, опустил голову и молча повесил голову на грудь. Тяжкая тревога легла на плечи Хейлы, когтистой рукой вонзилась в грудь и сжала сердце. Она начала вспоминать, что в реальности, а не во сне, Джон мёртв, а это значит… С глаз словно спала пелена, и девушка отшатнулась назад, спотыкаясь и падая в воду. Вместо рук у Джона белели кости, сквозь которые мерцал проклятый песок. Хейла вскричала, потому что Джон начал оборачиваться… на локтях отползая прочь, она в ужасе думала, что будет, когда он всё же повернётся… и вдруг услышала в звенящей тишине, как громко вскричала мать: — Вставай скорее, это же чудо какое, не иначе! Ну! Сестра тоже затрясла её за плечо, восторженно крикнула в ухо: — Там у курятника такое!.. Девушка открыла глаза и проморгалась, медленно поднялась с постели, решила, что заправит потом. Прежде чем выйти, хорошенько оделась и встала у двери, боясь тронуть ручку. «А ну что там будет, — со страхом подумала она вдруг и спросила сама у себя то, что так взволновало. — Неужели это всё фавнов камень…» Снег валил хлопьями снаружи, почти весь двор уже белел маленькими сугробами. Оттого было неожиданно тепло, будто землю укрывало пуховым одеялом, и даже ложась на запястья, оголённые из-за того, что рукава плаща были слишком коротки, снег не жёгся, а ласково таял на тёплой коже. — Рано лёг, — прокомментировал брат, прячась на террасе под крышей, — это хорошо. Весной без урожая не останемся. — Ты сюда лучше смотри! — восторженно прокричала мать и рассмеялась. Хейла добрела до курятника, озадачено заглянула за опрятно сколоченную дверь… и охнула, приложив ладонь к груди. Куры неслись плохо все эти дни, но сейчас!.. Сейчас яиц хватило бы не только на один день. Обычная курица даёт три, ну пять яиц за седмицу, а тут под каждой — по шесть или семь… — Что за чудеса такие, — мать взяла корзинку и принялась собирать яйца. — Крупные какие! Ну-ка… «Знать, это его рук дело» — подобрав вторую корзинку, Хейла сноровисто принялась за работу и смущённо кашлянула, оттого что в груди у неё стало очень тепло. А затем она испугалась и похолодела от макушки до пяток. «Но если кто-то вдруг догадается, что дело тут нечисто…» — промелькнула в её голове опасная мысль. Мать была так счастлива, что даже не задумывалась ни о чём. Она могла бы теперь часть яиц обменять на муку, масло или молоко — с ним тоже было неладно в последние дни. Да, плохая то была зима для Сентфора, а особенно для тех жителей, что жили подобно им в далёких от центра подворьях. — Пойду отнесу яйца миссис Бигглз, — нашлась Хейла, собрав всё из-под несушек. Мать была всё ещё взбудоражена. Она кивнула: пора уж корову доить, стоит до сих пор обделённая вниманием. — Только сперва отварю парочку? — Завтракай да собирайся. Но она отварила не парочку, а целых десять штук. Такому здоровяку как Фавн можно и больше, но вместо того Хейла сложила в чистую тряпицу нагретые в печи лепёшки. Обувшись и одевшись так тепло, как могла, она обвязала вокруг головы платок, нацепила капюшон и почти бегом устремилась к старому амбару, постоянно озираясь, чтоб за ней кто не проследил. Пусть час и был ранний, но осторожность она соблюдала. Фавн уже полулежал на локте и посмеивался, глядя в горящие глаза Хейлы. Она влетела в двери амбара, впустив с собой снег и холод, и поставила перед богом корзинку с тёплой тряпкой, куда завернула всё, что могла принести ему. «Благодарная» — подумал Фавн и прищурился. Хейла не могла даже сказать ничего по первости. Открывала и закрывала рот, собиралась с мыслями и смотрела на него, как на колдуна какого. — Твой камень помог? — спросила она наконец, и Фавн оскалился снова. Улыбнулся, то есть. — Нет, не так, — поправил он, — твоя доброта помогла. Не будь её, не было бы и камня. Хейла сомкнула губы и молча, не теряя времени даром, принялась доставать из корзины съестное. Яйца для соседки лежали тут же, два ровных, симпатичных десятка. А Фавн уже развязал узелки на углах и легко стукнул когтем по коричневой скорлупе, тут же давшей трещину. — Поешь со мной, — миролюбиво попросил он вдруг, хотя его голос и звучал из груди как из колодца. Хейла смутилась, но не потому, что Фавн попросил. Смутилась, боясь, что задержится и заподозрят лишнее. — Молока не принесла, — брякнула она вместо отказа, — потому что мать встала спозаранку и побежала в курятник… Но Фавн точно не слышал её слабых оправданий и обхватил за лодыжку. — Сядь и поешь: мне будет вместо спасибо. Неблагодарно отказывать дарителю, и поджав губы, Хейла села на соломку, сжавшись: ветер по земле ходил ледяной. Фавн расслаблено повёл плечом, точно не чуял холода, и длинным когтем поманил к себе Хейлу. — Привались к боку, станет теплее. Уж сотни раз касалась она его, перевязывая, бинтуя и залечивая. Но только сейчас, покорно двигаясь к гладкому серому боку и опираясь о него спиной, почувствовала, как даже корни волос вспыхнули алым цветом. Фавн подал ей яйцо и лепёшку, не слушая возражений. Он ел яйца прямо со скорлупой, хрустя ею на мощных челюстях, и слушал снегопад, белыми лепестками обнимающий землю. — Завтра вам будет легче, — сказал он, когда Хейла намяла полон рот и надула щёки, удивлённо глядя на Фавна. — Держи вот это. Он кашлянул и подставил ладонь, на которую выпало вдруг тоненькое, прозрачное яичко. Хейла озадачено забормотала что-то, но тёмный палец лёг ей на губы, и по щекам пополз румянец. — Подложи к двору того, кто тебе кажется человеком хорошим, — научил он и прищурился. — А назавтра возвращайся ко мне завтракать. С тобой приятно делить трапезу.