M E R C Y

У неё в груди зрело странное чувство. Будто воздух напрягся и зашумел кронами сотен деревьев, когда взглянула в зарешёченное крохотное окошко своей странной темницы. Сюда сажали сброд, воров, проходимцев, в Сентфоре никто никого не убивал. В Сентфоре было покойно — разве что война… Хейла задумчиво пожевала губу, устало прислонив щёку к каменной холодной стене. В пустое окошко дует колючий ветер, он будто северный — всегда злой, всегда холодный, пробирается прямо под кожу так, что она заночевала здесь в первую ночь, а наутро начала кашлять. Сейчас лёгкие словно надулись, и дышать выходило только с хрипом. Холодные камни выпивали жизнь. Августовские свежие ночи были сладки только в объятиях любимого — или в тёплом доме, но не в крохотной темнице, столько пустовавшей без узника. Каменный мешок внутри — маленькое строение с плоской крышей снаружи. Охраняет мальчишка Торнсонов, но не говорит с ведьмой: кто её знает. Может, и его в могилу сведёт, как Берту Мэнсон, шерифову дочку? Мало что о смерти её было известно. Но знали, что собрались девушки в доме невесты, по традиции — смотреть приданое и провожать молодую в замужнюю жизнь, так как назавтра должен быть праздник. Много о чём говорили, много о ком судачили, разглядывали дорогие ткани и нарядные платья, пили душистый травяной отвар. Хейла была там пусть и не чужой, но и не желанной гостьей. О ней слухи разные ходили — что нелюдимой стала, что бегает по лесу как косуля и возвращается всегда с полными руками то ягод, то целебных трав, то цветов. Странно всё это было, подозрительно. Много кто теми же тропами ходил потом, а такого богатства не приносили… И дом её всегда — полная чаша. Животные здоровы, и яиц дают, и молока сколько нужно, и посевы не страдают. Той роковой ночью любопытная Берта себе на беду стянула с пальца спящей Хейлы — подруги все остались у невесты — колечко. Давно она его присмотрела, вещица была изящная, искусной работы. Берта даже не поняла сперва, что оно деревянное: разглядев, скривила губы, но всё же примерила себе на палец, думая, куда денет, чтоб хозяйка не спохватилась… Как вдруг кольцо с такой силой сжало палец этот, что с хрустом вывернуло его и выломало, а затем в теле бедняжки каждая кость треснула и вспучилась под кожей осколками, изломав её до неузнаваемости. Вся почернелая, она кричала от невыносимой боли и пыталась снять дьявольское кольцо, задымившееся на пальце, и только когда в груди треснуло, пронзая осколками костей сердце, — вот тогда она и отошла в мир иной. Хейлу схватили сразу же. Кольцо признали: она всегда его носила. Кричали — зачарованное, сатанинское, ведьминское. Хейлу скрутили, свели на суд, и каждый, кто там оказался, был ей знаком. Больнее всего было глядеть на мать, сестру и брата — три бледных лица и три поломанных жизни. Он и вовсе был мертвецки бледен. А наутро после приговора — мертвецки пьян. Враз потерял несчастный и невесту, и сестру. Ходил как проклятый под решётчатым окошком, пока его не отогнали, и смотрел то с ненавистью, то с жалостью в лицо Хейле — так, что она не выдержала и отошла к стене, не желая больше видеть, как ярость и горе исказили любимые черты. Она кляла себя, что не сберегла фавновов кольцо, кляла глупую девчонку, схватившуюся за побрякушку, кляла Фавна, за то что зачаровал так волшебную вещь… Собой он рисковать не желал, являлся лишь по зову Хейлы — а прочим уготована была жестокая участь. Как немилосердно это было, любого похитителя кольца изломать словно куклу. Милосердие… Хейла открыла глаза и с рваным вздохом уставилась в небо. Матушку вытащили из петли, как она слышала — едва та узнала, что дочку наутро свяжут и бросят в озеро. Если всплывёт, считай — колдунья. А утонет — чиста душой и Богу верна. Верна ли была? Хейла угрюмо утёрла рукавом платья сухую щёку с дорожками от давно уже выплаканных слёз. Да, одному только — лесному. Ему поклонялась и его возлюбила. Получается, и макание своё ведьминское заслужила. Дождь лил снаружи, словно из дырявого котла. Небо прохудилось и теперь топило Сентфор в горючих слезах по тоскующим душам сразу двух почивших — той, кто уже покоилась в земле, и той, что наутро очутится на дне. Вдруг в пелене холодного тумана, змеящегося от дождя по земле, выросла высокая фигура, из тьмы сотканная. Только вспыхнули на ней высоко два узких жёлтых глаза, да выдохнула она белёсый пар. Не таясь, Хейла вскочила как могла и вцепилась пальцами в решётки, улыбнулась, сдерживая кашель. Она не звала его, лишь любовалась — счастливая, что видит его наконец в эту страшную ночь выжидания. Узкая бледная рука показалась между прутьев: она схватила туман и дождь пальцами и закрыла глаза, с облегчением выдыхая, когда пальцы её подхватила широкая и тёплая, родная уже ладонь. — Кольцо, — горько проговорила Хейла, когда слёзы наконец потекли из-под век по щекам. Фавн кивнул, всё враз поняв. — Подумали, что это я убила… что я колдую… — Теперь подумают ещё хуже, — мрачно обронил Фавн, и взгляд его вспыхнул. — Нас вместе точно увидят. Но поздно. Отойди от прутьев, мышка. Довольно им, наигрались и так с тобой. В кулак сжалась его рука. Набычился лоб. Спираль вспыхнула ярким голубым пламенем на челе — и Хейла вздрогнула и попятилась, потому что камни из стены рванулись прочь, будто их снарядом разметало, а решётка вылетела вон и отлетела, вонзившись прутьями в землю. От такого грохота всполошился мальчишка-охранник, и вылетев из-за угла, споткнулся и упал оземь, изумлённо глядя на него. Огромного матёрого Фавна с копытами вместо ног, с узловатыми мышцами, покрытыми густой короткой шерстью. Со свирепым оскалом страшной острозубой пасти. С пылающими словно два фонаря глазами. Расставив руки и взрезав воздух когтями, Фавн заревел в тусклое дождливое небо. Он в секунду одним прыжком очутился возле узницы и подхватил её на руки — но не грубо совсем. Нет, не грубо. Даже ласково. И мальчишка словно зачарованный смотрел на них, пока безжалостно хлестали дождь и ветер. А Фавн, живее всех живых, прижал ведьму к груди, разметал обломки тюрьмы копытами, отчего камни посыпались как грозди с ветки, и был таков…

***

Небо совсем почернело. Гроза разыгралась нешуточная: Фавн её пусть и создал, но не смог бы унять один, как ни старайся. И глядя в тучи, в чёрном чреве которых били молнии, он не сдерживал торжествующей, зловещей улыбки. Под проливным дождём одно плохо: мышка совсем раскашлялась, прислонила голову к его груди и уткнулась лицом в неё, прячась от влаги. Он чувствовал, каким горячим было её тело, и торопился под сень деревьев, а для того пересёк луг и миновал стороной озеро. Мельком глянув в воду, Фавн не хотел видеть чёрный силуэт мертвеца, но увидел его. Он так и стоял невозмутимо и спокойно, и смотрел на них двоих, провожая взглядом — мальчишка, которого Фавн когда-то убил. В размокшей и кислой от дождя земле огромные копыта оставляли такие же огромные глубокие следы. Он был тяжёлым, могучим, большим — когда вбежал в чащу, рога цепляли за ветви и ломали их, а ветви словно бы в отместку царапали ему плечи. Он продирался через лес в смятении, не мог успокоиться и перестать думать о том, как тяжело она дышит. Лес чувствовал своего хозяина. Чаща из густой стала непролазной. Колючие заросли окутали терновым гробом Фавна, расступаясь лишь на тот шаг, что он делал, и смыкаясь за его спиной. Чутким был его слух, и улавливал он, как торопятся и спешат преследователи, ненавистники, старые враги — те, кто не убил его когда-то до конца, и с кем они вдвоём с мышкой, выходит, и воевали на самом деле. Вблизи раздался выстрел. Фавн всполошился, Хейла открыла глаза. — Они уже очень близко… — — Не пищи, мышка! — рявкнул Фавн. — И так их слышу! И снова прогремел выстрел. Перед глазами встала прошлая холодная поздняя осень, и девчонка, испуганно поднявшая на него глаза, смерившая взглядом всю огромную тень, оставшуюся от могучего бога, когда он ввалился в селение и очутился прямо перед ней. Отвернувшись, Фавн устало оскалился, и по клыкам его побежал дождь крупными быстрыми каплями. Он устало задышал. — Холодно стало. Он встрепенулся и взглянул вниз, сгребая крепче в руках Хейлу. Холодно — это плохо. — Терпи, мышка. Сейчас уйдём от них и будет теплее. Спрячу где-нибудь и согрею, не пережи… Оглушительный рёв сорвал его слова на вопль, полный боли, обиды, смятения и ещё — отчаяния. Отчаяния было больше всего, когда прозвенел хлёсткий выстрел, сочетаясь парой с громом, прокатившимся по небу. Кривая молния белой рукой осветила тучи. Фавн, подстреленный со спины, вывалился из чащобы на круглую поляну, на подкосившихся ногах, неожиданно ослабевших, попытался шагнуть, но застыл, опершись о землю ладонью. Люди спешили и переругивались на ходу. Где-то недалеко заливались брехливым лаем собаки. Фавн слышал, что на него снова охотятся, и стиснул зубы, понимая, что опять будет биться — но тут же отголосок разума, победив затоптанную гордость, пугливо шепнул: куда теперь тебе тягаться с ними. Ты вымираешь, нет в тебе той магии, что могла бы их остановить. Есть только дырка в спине, чуть ниже лопатки, под хлещущей гривой, окрасившейся в алый цвет и гладкой, как зеркало. Есть девчонка, совсем плохая, тихо увядает у него на руках. И есть свора, галдящая и возбуждённая. Фавн поднялся — нашёл в себе силы и встряхнулся, резко развернувшись на поляне к звучащим голосам. Кто-то думал, что подстрелил его, мужчины спорили, чья была пуля. Покуда шумели, он подскочил к деревьям на краю поляны и уложил Хейлу в тени у корней, погладив по макушке ладонью. — Лежи тихо, мышка, — ласково сказал он. — Я мигом обернусь. — Нехорошие слова это. — Грудь ей взрезало страшной тоской, и она покачала головой, забывая утереть с лица воду. — Не повторяй. Слышишь?! Он насилу оторвался и выпрямился, развернувшись лицом к охоте. Вся злость его, от первых дней и до нынешнего, никуда не делась — вот она, скопилась, чтобы он напряг тело для броска и решил: «Чья была пуля и кто первый покажется — тот не жилец». Один короткий шаг — кто-то вынырнул из чащи, исцарапанный колючими ветками, но раздался щелчок, и по велению лесного владыки деревья накинули петлю из них на шею, уволакивая несчастного в густые кроны. Дождь шумел, вспыхивала молния, а теперь ещё мучительно надрывался человек. Вскоре он захрипел. Потом затих. Охотники, второй и третий, вышли разом и спустили с верёвок псов. А Фавн поднял с земли тонкую веточку, которая разом в его ладони выросла в длинный узловатый посох. Ружьё вскинулось в руках одного из людей червлёным дулом: Фавн отбил своим оружием — охотничье, и когтями добил человека, разорвав одним ударом ему лицо в клочья. Псам разворотил пасти и груди, другому охотнику исполосовал живот и заворожил, преобразуя конец посоха в острую пику, как у копья. Покуда из пролеска выходили ещё, Фавн пронзил молодого охотника насквозь. Пика вошла в живот и показалась со спины, обагрённая его кровью. Он услышал щелчок затвора, в воздухе запахло порохом, маслом, дымом… Короткий выстрел — и в воздух выдохнуло облачком пара из серой косматой груди. Боль разлилась повсюду, забилась когтистой птицей в висках и сдавила голову. Фавн развернулся к стрелку и зарычал, ощетинившись. Жёлтые глаза светились в полутьме, как две пригоршни адского пламени. — Ату! Ату его! Псам крикнули, верёвки выпустили, и двое отчаянно бросились на огромную добычу, подчиняясь приказу хозяина. Заливаясь рыком, собака метила прямо в горло Фавну, но он ударом руки смёл её вбок. Вторая впилась в ляжку и разодрала до крови, но короткий пинок тяжелого копыта пришёлся ей в голову и размозжил череп. Фавн шагнул к человеку и ухватился рукой за ружейное дуло. Он выкорчевал его так, что чёрное дуло взглянуло в небо и грохнуло туда же. — Стреляйте, милостивый Боже! — испуганно пролепетал охотник, все ещё сжимая от страха ружьё в руках. — Стреляйте в него! Пальнули дробью и пулями и прошили правый бок и лёгкое. И когда Фавн, оглушенный слепой болью, понял, что всех их не убьёт — и что они его быстрей прикончат — Фавн поднял ладонь над землёй, стиснув зубы и безуспешно пытаясь возвести колючую стену между собой и людьми. Но слишком поздно. Их много, как в ту ночь, когда он едва живой выбрался из леса, вот только теперь они пришли, чтобы убить именно его. Они не ожидали увидеть старого врага. Думали, что всех сгноили в сырой и холодной земле. И как издёвка, вот он — их старый бог, искалеченный и раненый, мечется от одного человека к другому, рвёт их на части, а в глазах его сидит страх. У кого-то в руках блеснул топор, лезвие сверкнуло с другой стороны. Бесстрашно ринувшись на огромное лесное чудовище, мужчины рубили его, зная, что всё бесполезно, и раны — ранами, но только одно сможет убить его, а не навредить, только одно способно завалить Фавна. Он смёл людей с дороги и безумно зарычал. Окружённый врагами, уже знал свой конец, и может сдавшись, а может — смирившись, отчаянно рванулся к деревьям, откуда за ним наблюдала совсем ослабевшая деревенская девчонка, привстав на локтях. Она слишком устала от того, что натворила. Милосердие. Она слишком устала от зла, мучений, лжи и жестокости. Милосердие. Воздай нам за грехи наши. Она поднялась как могла быстро на ноги и поспешила ему навстречу, зная, что может не успеть. Исполин среди мошек, бог среди людей. Потерянный, испуганный, грозный, но уже знающий свой исход — он отступал, огрызаясь, и шаг по шагу шёл к ней в надежде хотя бы не быть одному в последние минуты. Но на половине пути что-то тонко укололо его в самое сердце. Вошло глубоко, по хрустальное ушко. Так, что всё тело Фавна зашлось в лихорадочном биении крови по жилам и венам, а затем он разом повалился на землю, едва держась на локтях и коленях и горестно качая головой. Хрустальная игла нашла свою жертву. И брат Хейлы, наконец отомстивший за сестру, за невесту, за давно погибшего друга, смотрел с ненавистью на существо, упавшее ему под ноги. По лицу Хейлы пробежала чёрная ненависть. Короткий взгляд на брата — и брата для неё больше нет навсегда. Она сменилась непониманием и горем, исказившим черты до неузнаваемости. Останавливаться она не пожелала и подлетела к Фавну, скопив все силы, что остались в измождённом теле. Двое охотников выстрелили разом. Фавн пугливо поднял глаза, и вокруг для него всё смолкло, укуталось в вязкую тишину. Уродливые крапины багровых ран вспыхнули у Хейлы на груди и в боку. Она опрокинулась в мокрую траву, её будто сильно толкнули. Тело стало тяжёлым, сразу сильно ослабло. Разум отказывался принимать, что она умирает, и Хейла сосредоточилась на том, чтобы устало проволочиться на руках до Фавна. Гроза затухала, отдавалась гулким эхом в небесных сводах. Фавн, дыша тяжело и редко, попытался рвануться вперёд — но бесполезно, игла словно пригвоздила его к земле. И в тот миг он благодарно взглянул на девчонку. Она проползла до него и устало рухнула на окровавленное плечо. — Мышка. — Низкий хрип был горьким и тихим. — Устраивайся на вечный сон. Она коротко всхлипнула. Ответила наивно и жалко: — Глаза закрываются сами, но я не хочу. К ним пошли ближе. Фавн знал, что сейчас случится что-то страшное. Всё вокруг кричало ему об этом, витало в воздухе. Он обвил рукой Хейлу и устроил малость удобнее на предплечье. — Не сопротивляйся этому, мышка. Он услышал шелест заточенного топора и понял всё вмиг. Осталось лишь гадать, успеет она или нет умереть первой — и не видеть. Он хотел бы этого. Сжав в кулачке прядь его волос, она прижалась щекой к жёсткому плечу. — Встретимся мы по ту сторону? — с надеждой спросила она. На голову Фавна упала густая тень. Глаза его оттого блёкло зажелтели. — Прости, мышка. Это всё, что у нас есть. Ухватившись за клокастую шерсть у него на груди, Хейла взглянула за спину Фавну — но он прихватил её за подбородок, покачав головой и садясь удобнее на колени. — Смотри мне в глаза. Гроза уходила, вспыхивая и громыхая далеко в горах. Дождь пошёл слабый и тонкий, слезливый. Люди переговаривались и спорили, но голоса их становились гулкими, словно бы Хейла падала в глубокий колодец. Глаза её слипались, сонно опускались веки. — Никуда не уходи, — пробормотала она, засыпая. Темные волосы сплелись с серебристыми, редкое дыхание застыло на её губах. В изрезанном ненавистью и болью лице Фавна проступило в блеснувшем взгляде горе очередной и самой последней его утраты. Человек уже делал что должно: он никогда не менялся и шёл неумолимым роком. Не он прикончит, так его сыновья или внуки. Фавн закрыл глаза, по-прежнему крепко сжимая мёртвое тело в руках. Он видел внутренним взором мир Грёз, куда уйти мог бы, но без неё не хотел. — Секи башку! — Теперь получится, у него в теле игла. Его прихватили за рога, заставляя откинуть голову и изогнуть шею. Вторая тень упала ему на лицо, накрыла мглой даже сквозь закрытые веки. Нет, люди никогда не изменятся. Тогда зачем же было ему дано это время, эти трудности? Эти радости? Он глубоко втянул ноздрями воздух. — Можешь молиться своим богам, чудовище. Не для того, чтобы они изменились, он остался здесь. Только для того, чтобы изменился он сам. Он мог уйти в ненависти, но уходил сейчас в холодном спокойствии. — Я и есть бог, дети мои, — сухо сказал он. Короткий замах, стальной шелест — и топор отсёк тяжелую голову. Фавн завалился набок, замерев ещё на мгновение на коленях, и подмял под себя мёртвую Хейлу. Смолкла последняя этим летом гроза. А затем зазвенела тишина, и мир, и даже чернота перед глазами, окунулись в самое сердце тьмы навсегда.

Конец