Держи меня за руку крепко, пожалуйста

Подоконник белый, пластиковые оконные рамы тоже. Поднятые вверх жалюзи кремовые. Всё чинно и прилично. Чисто и очень по-больничному. Всё очень формально, и меньше всего палата похожа на чужое жилище. Неважно, что не такое уж оно и временное. Не до ближайшей пятницы, не «выходные перетерпеть». — Голосовой помощник реагирует на мои команды, видите? — Сергей улыбается уже натянуто вежливо и быстро облизывает губы, и, не зная, куда деть свои руки, заводит их за спину и тут же сжимает пальцы в кулаки. — Может, тоже попробуете? Ответом ему тишина и давящее равнодушие. Ответом ему настолько презрительное ничего, что его улыбка прилипает к скулам, и лицо становится каменным. И на то, чтобы взять себя в руки, секунды нужны, и он, конечно же, берёт, но поздно, уже позволил же. Уже потерял лицо. Только вряд ли его собеседник это заметил. «Собеседник» в данном случае вообще слишком сильное слово. Разумовский, наклонившийся к чужому креслу-каталке, повёрнутому к окну, видимо приехал во время «дневной прогулки», поднимается на ноги и отступает назад, к двери. Принесённый в подарок телефон оставляет на узком пластиковом столике. Таком же новом, как и кровать с тумбочкой. Тут всё теперь новое и красивое. Безопасно гладкое и без острых углов. С мягкой постелью и светлым окном, выходящим в недавно обустроенный сад. На полу нескользящая плитка, личный санузел в каждой палате и пандусы. Работающие кнопки вызова персонала. Сказочно по сравнению с тем, что было здесь год назад. Восхитительно прекрасно. Но не для самого Разумовского. Палата кажется ему камерой. Потолки низкие, и стены давят. Сергей только одного хочет — побыстрее уйти. Хотел сделать мир лучше — делает. Хотел, чтобы было сложно — взял под свое крыло не только некогда родные стены детского дома, но и военный госпиталь. Навещает теперь и тех, и тех. Курирует, лично привозит подарки, разговаривает. Помогает, упиваясь ощущением своей нужности. Сегодня вот тоже пытается. Пытается поговорить с тем, кому до луны и обратно его смартфоны и прочие игрушки. Из горячих точек нормальными не возвращаются. Либо грузом, который двести, либо, как этот, с бесконечным мраком под веками. Либо остаются убивать дальше, либо как этот… с перебитым хребтом и обожжённой с левой стороны и шеей, и нижней частью лица. Серёжа не знает, почему решил зайти и «облагодетельствовать» именно его. Пожалел уже двести раз. Пожалел и никак не может понять, почему именно он и зачем. Почему «Олег Волков, консолидированный компрессионно-оскольчатый перелом, Сирия». *** У Разумовского график почти как у президента. Разумовский хотел бы сам стать президентом через энное количество лет. Не сейчас, попозже, когда у него станет больше свободного времени. Хотя бы на пару часов. У Разумовского… сейчас сгорит задница нахер, но он старательно держит лицо и у-лы-ба-ет-ся. Общественная деятельность — это очень важно. Общественная деятельность ему действительно нравится. Он хочет сделать этот город лучше. Безопаснее. Чище. Он без шуток готов положить свою жизнь на это и уже это и делает. Сейчас вот тоже. Сегодня он снова в госпитале для ветеранов. Сегодня здесь ещё и журналисты, с которыми у него не то чтобы удачно складывается. И он не был готов к этой встрече. Явился не в костюме, который представляет своей бронёй, заготовив речи, а так, как был утром, в толстовке и кедах. Явился в любимой серой футболке, а не в наглухо застёгнутом пиджаке, и запаниковал, услышав хорошо знакомые щелчки. Ударился в бегство, забыв о том, что ему давно не тринадцать. Уходит быстрым шагом без брошенной у входа охраны, прикрывает лицо, прекрасно зная, что его это не спасет, и, нырнув в боковой, недавно отремонтированный коридор, дёргает ручки запертых дверей. Почти не соображает, что делает, и вваливается в первую же оказавшуюся открытой палату. Закрывает за собой и уже было складывает ладони в молитвенном жесте, как начинает задыхаться и, потеряв равновесие, подается назад. Лопатками падает на пластиковое полотнище и, хватая ртом воздух, чуть ли не скатывается вниз, ощущая, как подгибаются колени. И шаги в коридоре, торопливые шаги слышит. Неверными пальцами касается маленького белого механизма, поворачивающего замок, но так на него и не давит, и, только дёрнувшись, заставив себя зажмуриться и в одну судорогу проглотив всю свою панику, смотрит вперёд. На того, кто всё это время смотрел на него. Смотрел более чем недобро и нахмурив и без того густые брови. Серёжа узнаёт его сразу. Узнает мужчину, к которому заявился пару недель назад со всем своим дружелюбием и не был удостоен даже взглядом. Серёжа про него после спрашивал. Мобильник его тот передарил. Попросил отдать кому-нибудь, кому есть, куда звонить. Значит, самому ему — некому. Значит, разговаривает, когда хочет. С теми, до кого снизойдет. Серёже он кажется злым до чёрта и мрачным. Похож на афганца, а не на русского. Заросший и страшный. Хмурый как волк. Снова сидит на коляске, только теперь спиной к окну. Разумовский зачем-то садится на пол и теперь с пола и глядит. Снизу вверх. Молчат оба, и если один ждёт, пока в коридоре утихнут шаги, то второй, видимо, вообще ничего уже не ждёт. Одиночества, разве что может быть. Серёжа сглатывает еще раз и делает неловкую попытку улыбнуться. Он не знает, как заговорить. Пытается попробовать. Надеется, что не сделает всё ещё хуже. — Простите, я не собирался вламываться, — ответом ему всё тот же игнор и тяжелый непроницаемый взгляд. Так и не разберёшься, слушают его вообще или нет. — Не люблю лишнее внимание к своей персоне. И улыбка становится шире. И кривее. Кажется, ляпнул что-то не то. Судя по приподнявшейся темной брови, не кажется. Серёжа на всякий случай извиняется еще раз. После всё-таки поднимается на ноги и подходит поближе. Садится на край чужой, аккуратно заправленной кровати. Ему бы не лезть, но не даёт ему этот Олег покоя. Смотрит на него, и внутри всё скребёт. Странно и необъяснимо. Серёжа видел медкарту. Он убеждён, что ему можно помочь. Он убеждён, что многое можно сделать, если этот хмурый человек захочет. Если позволит. — Я… Пробует заговорить с ним снова, подобраться с другой стороны, осекается и едва не прикусывает язык, когда облизывает губы. На него наконец-то обращают внимание: — Слишком много «я». Голос заставляет вздрогнуть, да так, что не скроешь. Прямой тяжелый взгляд вызывает желание отодвинуться. Олег хриплый, взъерошенный и обросший. Олег будто простуженный, и поэтому низко сипит. На самом деле скорее всего не поэтому. На самом деле, должно быть, постоянно один, вот и басит. Серёжа уже жалеет, что сел на его кровать. Всё-таки личное пространство. Стоило держаться подальше. Так слишком близко. — Давайте поговорим о вас, если хотите, — пытается сгладить чужой выпад и снова давит из себя подобие улыбки. Уже куда более жалкое, чем до этого. Робкое и неуверенное. — Я могу чем-то помочь? Может, вы хотите планшет или телевизор? Он не знает, что предложить, правда. Новый хребет Разумовский ему не соберет. Мог бы попробовать, наверное, лет через пять. Очень условно мог. Слишком условно для того, чтобы обещать. Он бы хотел, да только подался в своё время отнюдь не в робототехнику, и меха-манга не его любимая. Олег долго смотрит на него в ответ и почти не моргает. Олег будто сидя спит, не смыкая век, и, в конце концов, с непроницаемым лицом выдает: — Смотреть «Вести» и «Поле чудес»? Разумовский смаргивает и не понимает, шутят над ним или нет. С одной стороны, конечно, этот Волков издевается, а с другой — контуженный же. Мало ли что у него там в голове? — Я не уверен, что их всё ещё показывают, но можно скачать старые выпуски, — Серёжа остается мягким и вежливым и решает, что даже если это и стёб, то ничего. Он переживёт. Серёжа решает, что глупая шутка не ударит по его самолюбию так, как жизнь уже ударила этого человека. — Вы же не все видели? Нагибается чуть вперёд и обхватывает себя руками. Теребит собачку замка в ожидании следующей фразы. Олег медленно кивает головой, будто соглашаясь с ним, и поджимает губы. — Пропустил про войну в Сирии, — Серёжа прикрывает глаза и борется с желанием и вовсе сжаться. Конечно, над ним с самого начала издевались, и почему-то от знания того, что это всего лишь попытка защититься, не легче. Всё одно пробивает. Царапает обидой. — Скачаешь мне? Серёжа понимает его, правда. Понимает, что ему тяжело и доверять никому не хочется. Понимает, что Волков давно не мальчик для того, чтобы верить в волшебника в голубом вертолёте, который вдруг войдет в двери и захочет дать что-то за просто так, но Разумовскому хочется быть этим самым волшебником. Прежде всего для самого себя. Чтобы знать, что он может немного больше, чем другие. Немного больше, чем медленно гнить в своём одиночестве. Он поднимается на ноги и зачем-то отмечает, что матрас даже не скрипнул. Зачем-то отмечает, что тот не похож на его в детском доме. Совсем разные, но комната почему-то навеяла. В голове какая-то ерунда. Тот простой был, а этот специальный ортопедический. Ерунда, ерунда, ерунда. Заставляет себя собраться и делает несколько шагов туда-сюда. Глядит вниз на носки своих кед и, неосознанно дёрнув кулаком и поправив полу своей расстёгнутой кофты, становится напротив Волкова. Отчаянно борется с желанием присесть снова. Тянет его мотыляться туда-сюда и всё тут. — Послушайте, Олег, я хочу вам помочь, — Серёжа плох в словах. Ох, чёрт, в них он очень плох. Хорош он в том, что касается цифр и сложных кодов. — Вам и всем остальным. Я понимаю, что вам трудно поверить, но жизнь не закончена, и даже если вы не сможете ходить, то просто скажите, что я могу сделать. Я сделаю. Серёжа всё-таки садится. Ему проще вот так, постоянно в движении. Поворачивает голову и прикусывает губу изнутри. Ему проще сдаться заранее, чтобы не провоцировать на конфликт. Олег другой. И Олег, и все те, кто оказались в этом месте. Серёжа отметил, только разве что кто-то контролирует себя лучше других и изображает дружелюбие, выказывает согласие идти на контакт. Другим, вот как этому, уже ничего не нужно. Они уже ничего не хотят. Вот как этому, который глядит на него с какой-то непонятной жалостью и всего одно слово хрипло выплёвывает: — Зачем? Серёжа на секунду решает, что у него и голосовые связки пострадали. Тут же вспоминает, что нет. Этого точно не было в списке чужих травм. — Что зачем? Переспрашивает и следующую фразу слышит уже после того, как Волков прочистит горло. Нехотя прокашляется, уцепившись за поручни коляски, и после снова выпрямит спину. — Зачем сделаешь? Повторяет вопрос, и Серёже становится понятнее. Он хватается за это неверие, как за свесившуюся с обрыва тряпку. Как за обрывок спущенной падающему простыни. Улыбается снова совсем искренне и осторожно, едва ли сам осознавая, что делает, прикасается к чужой руке своими пальцами. И для него это не шаг навстречу даже, для него это бешеный рывок. Ему очень важно убедить. Он хочет спасти. Хочет помочь. Ради одного лишь ощущения нужности. Ради того, чтобы знать, что есть живой пример того, что всё, что он, Сергей Разумовский, живёт не впустую. Что их всё больше и больше таких примеров. — А зачем вы воевали за людей, которых не знаете? — смелея, сжимает чужую руку чуть сильнее и упорно ищет зрительного контакта. Зрачки в зрачки, игнорируя то, что у Олега от левой брови только половина. Подживший ожог тянется вниз полосой. — Отдали им своё здоровье? Серёжа глядит почти с восхищением, он же для себя уже всё понял, нарисовал образ героя, который знал, чем рисковал и на что шёл, но Волков только хмыкает и разве что не треплет его по голове. — За деньги. Разумовский отшатывается от такого ответа и отдёргивает свою руку. Выпрямляет спину и сглатывает, подавляя желание проморгаться. Он, такой взрослый и умный, иногда забывает, в каком мире живёт. Иногда думает, что сжечь проще, чем пытаться сохранить трухлявый остов. — И стоил сломанный позвоночник этих денег? — у Разумовского так лицо кривит на этих словах, что он даже и не пытается сдержаться. Сохранить уже мнимую доброжелательность в чертах. О нет, он хочет слышать ответ. И только-то. — И контузия? — Голодное детство стоило, — Олег сама снисходительность. Умудряется даже прикованным к креслу глядеть свысока. Олега не прошибает. — Ты бы понял, успешный мальчик, если бы знал, что это такое. Как пощёчина. Снисходительность, тяжесть во взгляде, презрение — вот это всё вместе даже хуже, чем удар по щеке. Унизительнее. Серёжа не может выдержать. Даже считая, что должен просто уйти, не может. Задыхается тут же и принимается оправдываться, поднимаясь и отступая на два шага назад. — Я знаю. Я всё это знаю, — убеждает, а сам чуть ли не ломает свои длинные беспокойные пальцы. Гнёт их во все стороны, дёргает одни другими и ощущает, как подводит лицо. — Я сам, я… Захлёбывается в словах и давится ими, когда понимает, что тщетно всё. Его уже не слушают. Олег просто опустил взгляд и всё. «Ушёл». Приподняв брови, интересуется подставкой под свою левую руку. Касается её шероховатой поверхности своим большим пальцем, трёт даже, будто проверяя на прочность. И ничего больше его не интересует сейчас. Совсем ничего. Разумовского это выводит из себя куда сильнее, чем он мог бы ожидать. — Да посмотри ты на меня! — выкрикивает вдруг и оказывается рядом с креслом. Нависает над ним, ещё немного и за чужие плечи схватится и дёрнет. Пока нет, пока только сжимает пальцы в кулаки. — Посмотри! И теперь-то уж Олег смотрит. В упор и как на больного. Как на ублюдка, который не вызывает в нём страха, но с удивлением. Не ожидал такого напора и хмурит свои брови. Снова хмурит! Серёжа стискивает пальцы крепче и вдруг пугается. Пятится к двери и, нащупав ручку, дёргает за неё. Вываливается в коридор и, уходя, уже не вспоминает, что от кого-то прятался. У него хаос в голове. Одна сумятица, гуляющая от одного виска к другому. И пустота между. Звенящая пустота. *** Обещает себе отстать от того, кому от него ничего не нужно, но думать прекратить не может. Несмотря на то что проходит мимо палаты-комнаты, когда приезжает не чаще, чем раз в две недели, и не спрашивает, как у Волкова дела у его лечащего врача. Из своей больной, беспокойной головы выкинуть не может. Не выходит у него ни черта. Всё крутит в голове их скомканный, неловкий разговор. И думает, думает, думает… В итоге через месяц не выдерживает и «находит» личное дело Волкова там, где посторонним лазить не положено. Мог и попросить, но тогда Олегу бы сказали, что он интересовался, а тот и так к нему как к моли. С той же долей презрения. Серёже не спится, и он копошится в чужом прошлом, перебирая цифровые файлы в своём кабинете. Серёжа читает о чужой жизни, прикрыв рот ладонью, словно выставив фильтр и надеясь, что так он оградит себя. Как от дыма чужой сигареты, которую не курит сам. Просматривает сухие строчки раз за разом и всё никак не может поверить, что они ровесники. Не может поверить, что у них всего год разницы и Олег тоже сирота. И после года вуза только армия. Сначала срочником, после по контракту в разных точках. И даже год в сопровождении генерала, имя которого Серёже ни о чём не говорит. Не понятно только, почему после Волков отправился в Сирию — контракт закончился или его наниматель погиб. В Сирию, после которой они и встретились уже здесь, в Питере. Итого почти десять лет, чтобы в итоге подорваться на растяжке. Всего десять или целых?.. Серёжа так и сидит за столом и не может заставить себя разогнуться. Никак не может избавиться от ощущения того, что Олег знал, на что идет, и никаких долгоиграющих планов не строил. Только вот рассчитывал на другие последствия. Думал, что убьёт сразу, а не фатально ранит. Сколько их таких вообще, отчаянных и опасных, вот хотя бы в этом центре? С новыми удобными кроватями и светлыми окнами? Сколькие из них, такие ловкие и сильные, шутили про то, что умрут молодыми? А теперь вот… скованные, почти беспомощные. Разумовский даже не думает, каково это. Не хочет представлять. Но вот про Олега снова думает. И что стоит попробовать еще раз, тоже. Может, какими-то другими словами? Он же не безнадёжный, не лишённый части черепа или конечностей. С довольно неплохими прогнозами. Почему сдался? Почему не хочет даже пробовать? Почему ждёт, когда ему просто укажут на дверь и выпроводят? Неужели даже двадцатипроцентный шанс встать на ноги это не повод пробовать? Почему он не цепляется за эту возможность? Другие, он столько раз слышал, и у невролога, и у хирурга не раз спрашивали, что там, когда уже можно будет начать реабилитацию, а этот молчит. Этот только молчит и ждёт, когда от него отцепятся и выпишут. А может, и не ждёт. По непроницаемому заросшему лицу поди пойми. Серёжа вдруг понимает, что могли уже и выписать. Просто потому, что он не знает, как долго он там и сколько вообще живут в подобных заведениях. Несколько недель или месяцев? Вообще ничего не знает, благодетель. Бросает взгляд на браслет на руке, понимает, что слишком поздно для того, чтобы наносить какие-то визиты и решает, что завтра. Завтра обязательно соберётся с силами и заявится. А пока, раз никак не вырубиться, можно вчитаться в чужие файлы. В историю болезни на этот раз. *** — Привет?.. Что говорить, не знает, потому начинает с банального и здоровается с пустой комнатой. Сначала, конечно, постучал, и когда никто не ответил, просочился внутрь, потянув ручку на себя. Олега у окна неожиданно нет. На кровати тоже, но в душевой шумит вода, и это помогает сориентироваться. Серёжа сжимает зубы и тут же ругает себя за то, что заявился так поздно. Освободился только к девяти вечера и вспомнил о том, что у нормальных людей режим, только сейчас. Услышав шум. Конечно же, его пустили внутрь, не завернув на входе, а зря! Зря пустили! Должны были сказать, что уже нельзя! Что у пациентов режим, которого у него отродясь не было. Теперь чувствует себя идиотом, не знающим, как лучше поступить: выйти за дверь и дождаться, пока Олег «выкатится» к кровати, или уже ждать здесь, чтобы не метаться. Как же просто с цифрами и тяжело с людьми… Нет, он искренне любит людей, он готов на очень многое ради них, но взаимодействовать не умеет. Не понимает многих из них и не знает, как считать. Ждёт, покусывая губы и пряча руки в широкий карман худи. Осматривается пока. Прокручивает в голове заготовленную заранее речь. Всё совсем как перед очередной деловой встречей или презентацией, всё совсем как… Никогда. Олег выключает воду, и его нет ещё целую вечность, за которую Серёжа подумывает бежать минимум трижды. Просто потому что ну почему бы и нет. Почему бы ему действительно не подождать за дверью. Чтобы не слышать всех этих шорохов, скрипов коляски и, может, пары ругательств. Насчет последних Серёжа не уверен. Мог их придумать. Слишком нервничает, когда пластиковая дверь ванной наконец-то отворяется и шины коляски, выезжая вперёд, негромко шуршат. Олег в светлых голубых штанах и белой футболке с полотенцем на шее и мокрыми волосами. И, надо же, борода превратилась в щетину. Видимо, успел побриться и начал обрастать по новой. Учитывая, сколько они не виделись, может быть, уже во второй раз. Серёжа неловко улыбается и машет ему рукой, которую тут же, опомнившись, опускает. Это кажется ему неуместным. Они же не друзья. — Привёз мне телевизор? — Что? — не сразу вспоминает их прошлый идиотский диалог, а только вспомнив, тут же неловко переступает с ноги на ногу. Нервозность усиливается. Разумовский понимает, что не помнит и половины из заготовленной речи. — Нет, я без телевизора. Просто поговорить. И снова руки крест на крест на груди. Сжимает свои локти, а после опускает запястья вниз. Поднимает снова, комкая манжеты расстёгнутой кофты вместе с тканью на плечах. Олег наблюдает за ним, приподняв бровь, а после подкатывается к кровати и оставляет полотенце на её спинке. — Я бы лучше телек посмотрел. Серёжа реагирует на выпад очередной улыбкой и кивает в сторону коридора: — Он в общей гостиной, — только сейчас понимает, что ни разу не видел Олега вне этой палаты. Вообще ни разу, сколько бы ни приходил. Может, конечно, ему так везёт, что тот всегда на месте, но. Что-то не верит он в эти «но». Волков осознанно избегает общества. — Прекрасно работает, я только что мимо проходил. — И не встретил никого, желающего пообщаться? Олег разворачивается на месте, теперь чтобы сидеть к Серёже лицом, и запрокидывает голову. Тот отмечает, Волков довольно разговорчив по сравнению с предыдущими разами. И пока не указал ему на дверь. Впрочем, две минуты для них явно не рекорд. Вот через пять можно будет о чём-то говорить. — Так все же «Новости» смотрят. Неудобно как-то отвлекать. Серёжа старается держать нейтральный тон и ждёт, когда именно Волков не выдержит и скатится в раздражение. Вспылит. Рявкнет на него. Пока только спрашивает, приподняв тёмную бровь. Серёже кажется, что его даже немного подстригли. — А меня удобно? — А ты не занят, — Разумовский отбивает со свойственной ему в совершенно других делах наглостью и кивает чужую кровать. — Я сяду? Олег усмехается и разводит руками. — Если я отвечу «нет», то это на что-то повлияет? И сколько можно уже отвечать вопросом на вопрос? Если ему тут настолько скучно, то почему бы не выбраться в холл? Стесняться коляски в месте, где половина «постояльцев» без рук и ног, как-то не очень умно. Впрочем, Разумовский еще не решил, считает ли Олега умным. А мрачность в зачет к интеллекту явно не идёт, хоть и не противоречит. — Прости, но нет, так что я всё-таки сяду, — едва договорив, тут же опускается на матрас ближе к изножью и слышит, как что-то хрустнуло и промялось от его веса под правой ногой. Тут же тянется проверить, не раздавил ли чего из чужих вещей, и достаёт из-под самого края покрывала. Олег даже не успевает его одёрнуть. Серёжа сам себя одёрнуть не успевает. Сам не знает, зачем лезет и почему просто не извинился, сдвинувшись вбок. Теперь вот расплачивается, тупо пялясь на самый обыкновенный целлофановый пакет с белыми кругляшками таблеток без блистеров. Несколько раз тупо смаргивает, не понимая. — Это что? Наркотики? Волков закатывает глаза и нехотя поясняет, протянув руку: — Обезболивающее, — Серёжа сначала кивает, и, уже собираясь отдать, вдруг крепче сжимает, а после и вовсе отдёргивает пальцы. Они встречаются взглядами, и Олег настороженно понижает голос. — И положи, где взял. Обезболивающее. Конечно же. Ему положено. Каждый день выдают наверняка не по таблетке. Каждый день выдают, а он не пьёт. Он их складывает вот в этот самый пакет и убирает под матрац. Может, именно сегодня не успел? — Наговорился? — надо же, Волков даже первый открывает рот после затянувшейся паузы. И осторожно, крайне медленно подкатывается поближе. Но отбирать у Разумовского свой схрон не спешит. — Могу я поспать? И заглядывает в глаза сгорбившемуся Серёже, у которого только что случился очередной момент осознания. Который сглатывает и думает, как же ему теперь и какими словами. После того, как он понял. Какими ему словами теперь, если у него и до не очень-то получалось. Сглатывает, облизывает и без того вечно накусанные губы. Собирается с мыслями. — Олег, вот это точно не выход, так же нельзя, — у него голос странно прыгает, и пальцы сами сжимаются вокруг целлофана, внутри которого перекатываются небольшие гладкие кругляшки. — Это ничего не решит и… Вскидывает голову, и они встречаются взглядами. Разумовский запинается. Не знает, верно ли решил. Олег же всё знает. Олег бровью не ведёт и ни секунды не кривит рта. — Это всё решит, — Серёжа неверяще хмыкает и понимает, что тайна, в которую он так неловко влез, ему не по плечу. Он не хочет её знать. Совсем нет. Абсолютно точно нет. — Давай вали уже, я и так с тобой разговариваю куда больше и чаще, чем хочу. Волков снова тянется, корпусом наклоняется вперёд, но Серёжа оказывается на ногах раньше, чем тот перехватит злосчастный пакет. Серёжа понимает вдруг, как всё хрупко. Все его вклады и проекты. Что всё это может ни черта не стоить, если где-то так же в детском доме какой-нибудь маленький мальчик или девочка просто шагнёт из окна или повесится в шкафу среди новой учебной формы. Все его усовершенствования нифига не решают. Но те другие абстрактные, а Волков здесь. Снова напротив него. — Олег, послушай меня, я понимаю, как тебе больно и плохо и, может быть, даже страшно, потому что это нормально чувствовать себя потерянным, но жизнь… Пожимает плечами и не знает, как закончить. Почему-то «продолжается» сказать не получается. Почему-то под чужим взглядом вообще в глотке сохнет, и сердце стучит как-то странно. На секунду Разумовский вообще не понимает, как он здесь оказался и почему всё ещё не развернулся к двери. В конце концов, плохой выбор — это тоже выбор. Разве Олег не имеет на него право? Может, стоит просто закрыть глаза и отвязаться от него, наконец? Он хотел понять, почему тот отказывается от помощи; так он понял. Миссия же выполнена, разве нет? — Я слушаю твоё нытье только потому, что не могу выкинуть отсюда, — а Волков ещё и грубит. Волков всё делает для того, чтобы Серёжа удостоверился в том, что он тут не нужен, и прекратил уже тратить время зазря. Волков снова глядит на него, как в их прошлую встречу, и указывает пальцем на Серёжин сжавшийся кулак. — И это ещё один плюс в пользу содержимого этого пакета. — Почему тогда ещё собираешь? Серёже правда интересно. Почему тогда было не сожрать всё разом? Сколько тут у него? Таблеток двадцать? И если приглядеться, то заметно, что ещё и разные. Одни мельче и вытянутее. Наверное, и спит тоже плохо. Исправно просит снотворное на ночь. Думает об этом, и кулаки снова сжимаются. Разжимает их, приложив усилие воли. И только после этого, после того, как целлофан перестанет хрустеть, Олег ему отвечает. — Не уверен, что хватит. И как тут понять, серьёзно он или издевается? Вот как? Если лицо всё такое же нечитаемое? — Давно не пьёшь обезболивающее? «Давно ты решил?» — повисает не произнесённым в воздухе, но Волков всё правильно понимает. — А какая разница? Волков ему улыбается, и Серёжа даже вздрагивает от желания отстраниться. Серёжа вздрагивает, потому что ему уже хочется в него вцепиться и если не словами, то чем-то другим додолбиться. Вытрясти нужные ему ответы, а не вот этот оскал и отрицание. Он просто тонет в чужом отрицании! Да вся эта комната им заляпана снизу до потолка! Серёжа, если зажмурится, сможет увидеть эти пятна. И, сосредоточившись, через скрип собственных зубов продышавшись, всё свое раздражение собрав в комок и буквально прожевав его, делает шаг навстречу. Снова. Переступив через чужую враждебность и немного через себя. Еще раз. — Да потому что я хочу помочь тебе! — и тон уже выше. И интонации другие. И когда Олег пытается отвести взгляд, Серёжа, ещё с утра продумавший всё в своей голове, злящийся на этот пакет и на самого Волкова, останавливает его, схватившись за чужое плечо. — Да смотри ты на меня! Я не смогу оставить всё вот так и сделать вид, что ничего не знаю, понимаешь? У тебя же есть шансы. Почему ты их все отметаешь?! Разумовский не понимает. Не понимает и всё тут, и потому требует ответов, без которых не уйдет, разве что его отсюда выведут. Да только для этого Олег должен позвать на помощь. Олег, который не позовёт. — А я не смогу работать охранником в «Шестерке» и подавать корзины до конца своих дней. А большего мне уже не светит, — проговаривает очень тихо и так же четко. Глядя прямо Серёже в лицо. Запрокинув голову и, кажется, что и не моргая вовсе. Глухо и равнодушно, но вместе с тем с какой-то злой радостью и непонятным ехидством, которое убравшего руку Разумовского травит не меньше, чем его самого. — Достаточно поковырялся в моей душе, миллиардер и филантроп? Серёжа смаргивает и игнорирует. Игнорирует этот выпад, как и многие до. Улыбается, растягивая замороженные губы, и не угрожает даже, а будто предлагает: — Я могу просто забрать твои таблетки. Очень глупо и даже как-то по-детски. Жалко звучит даже на его слух. Олегу тоже так кажется, когда он подтверждающе опускает подбородок. — Можешь. Серёжа спотыкается об это согласие, как мог о камень, выросший на якобы ровном месте. — Я не понимаю. Я же пытаюсь, я… Тараторит и сгибается, ощущает, как простреливает висок. Ощущает, как-то что давит внутри и будто бы голова становится тяжелее. Понимает, что перенервничал, и теперь подступает мигрень. Типичное состояние. Ничего нового. Только обычно кроет из-за работы. А теперь к его типичному прибавился ещё и Олег. Олег, который поджимает губы и снова, якобы уважительно, кивает, а после показывает ему два больших пальца. — Да, кровати классные поставил. И вид из окна супер, так на душе сразу хорошо. И жить хочется. — Передёргивать обязательно? Вместо ответа Олег приглашающе указывает на дверь, и, судя по выражению его лица, ему действительно происходящее нравится. Он получает от этого какое-то удовольствие, не иначе. Злое, исковерканное, неправильное удовольствие. Будто мстит за себя. И вряд ли сам понимает, зачем вообще это делает. Зачем?.. Серёже хочется ему врезать. Чтобы встряхнуть, и чтобы болью в костяшках заглушить другую, ту, которая начинает курсировать в его голове. Будто импульс бегает от виска к виску. — Это «да»? Ему бы не спрашивать, правда, он понимает. Ему бы не спрашивать и этой уже привычной улыбки не давить. Он кажется Волкову слишком мягким и терпеливым, и очень-очень зря. Очень зря Олег прогибает еще одну стенку этого вовсе не безграничного терпения и снимает чужую улыбку, растянув губы в своей. — Это я всё понять не могу, ты сюда ходишь потому что что? Фантазии какие-то стрёмные вставляют? Разумовский замирает и не знает, как сдержаться теперь. Как сдержаться и всё то дерьмо, что так и бурлит внутри, удержать в берегах. Всю свою жизнь только и делает, что доказывает, и теперь, надо же, опять. И кому? Волкову, который отчаянно устал от самого себя. Такому нахохлившемуся и внешне спокойному, даже в чём-то злобному. Собранному и обречённому. Упорно делающему вид, что он ничего не чувствует и всё ему похуям. Хоть завтра назад в свою ёбаную Сирию. Хоть по кускам. Только отцепитесь уже. Не трогайте. Разумовскому во всех этих нападках вдруг столько жалости к себе видится, что он смотреть на него не может, отворачивается и выдыхает. Злится сильнее и запрокидывает голову, чтобы не захлебнуться. Серёжа смаргивает это, будто пытаясь честно стряхнуть с ресниц, а после лупит Волкову звучную затрещину раскрытой ладонью. Не справился. Рассекает губу одним махом и не валит только потому, что коляска оказывается достаточно устойчива. Только шатает её вбок, но после, не давая себе одуматься, хватает Олега за плечи, дёргает вверх и, не зная даже зачем толком, толкает его на кровать, уложив затылком на так оказавшуюся кстати подушку, ортопедическую, твою мать. И сам наваливается сверху с уже сжавшимся от злости кулаком. Олег не сопротивляется, Олег даже руку его сбросить не пытается, стянувшую ворот, не то что самого перекошенного Разумовского. Олег только поворачивается обратно и касается разбитой губы пальцами. Хмыкает вдруг и приподнимает бровь. Будто совсем не удивлен. Будто ждал. Серёжа, которого медленно отпускает, чуть ли не в ужасе, а Олег опирается на локти и привстаёт. Касается ранки языком и будто бы даже становится немного доброжелательнее. — А я всё думал, способен ты или нет. Даже улыбается наискось неповрежденным краем рта, и Серёжа прочищает горло. Не уверен, что не захрипит. — Что? Ударить инвалида? В голосе Разумовского явное презрение к самому себе, но по сути он не чувствует себя совсем уж чудовищем, а Олега нежной фиалкой, способной рассыпаться от прикосновения. Нет уж, не хотел жалости, не будет ему. — Сопли подобрать. — Ты меня вынудил. Упрямый, — Серёжа не договаривает и медленно пятится, бросив шуршащий целлофан у стены. Запоздало думает о том, что мог усугубить травму, мог причинить боль да дофига, чего мог! Его начинает подташнивать от накатывающего чувства вины. Отсаживается подальше и запоздало вертит шеей, гадая, стоит ли предложить Олегу помочь перебраться назад в коляску или, судя по его равнодушному взгляду, устремлённому в потолок, ему и так ничего. Видимо, и вовсе не чувствует изогнувшихся ног. — Почему ты отказываешься от реабилитации? Скажи, и я, клянусь, больше не стану спрашивать. Олег косит на него взглядом и снова прикасается к своей губе. Разумовскому уже начинает казаться, что тому это чем-то нравится. — Если бы ты, такой гениальный, проснулся в один прекрасный момент и понял, что больше не такой, как раньше, и даже простейших вещей сделать не можешь, успокоило бы тебя то, что два плюс два всё ещё четыре? И предложения выдаёт пугающе длинные. И рассуждает спокойно. Словно сейчас проговаривает вслух то, что уже не раз и не два озвучивал в своей голове. Серёжа кивает, легко уловив приведённую аналогию. Ещё бы ему не уловить. Без какого-либо труда. — Всё или ничего, значит? Уточняет, сцепив пальцы в замок, но Олег упорно гнёт своё, добиваясь уже от него ответа. — Успокоило бы или нет? Олег на него даже не смотрит, но изучает свою вытянутую руку с каплей крови, оставшейся на пальцах. Что же, Серёжа знает ответ на его вопрос. Ему не нужно думать. — Я бы не сдался. Я бы… Олег размашисто кивает и заканчивает вместо него с понимающей усмешкой: — Бросил все силы на своё спасение. Карабкался вверх. С размахом Сергея Разумовского, шнурки которого стоят больше, чем месячная пенсия ветерана боевых действий, — Серёжа молча закатывает глаза, прекрасно понимая, куда ветер дует, но молчит, не встревая. Давая Волкову возможность закончить. — И, конечно, карабкался бы не в коммуналке на окраине Питера, комнату в которой тебе дали после детского дома. Серёжа не считает нужным рассказывать ему о том, что вообще-то свою комнату он продал для того, чтобы вложиться в тогда ещё сомнительную социальную сеть. Рискнул и выиграл, хотя мог и проиграть. — Не моя вина в том, что я после детского дома пошел в универ, а не в армию. Ход не то что бы очень высокий, но больно уж хотелось. Можно сказать, что пожертвовал пешкой для того, чтобы Волков в ответку забылся и отдал ему что-нибудь повесомее. — Не всем быть гениями, Серёж, — надо же, по имени даже. И без злого сарказма. И голос будто бы сразу какой-то уставший. — Кто-то должен делать и грязную работу. Чтобы такие умные мальчики, как ты, могли учиться и делать этот мир лучше. Ставить потом новые кровати для таких покорёженных, как я. Насмешка над самим собой Олегу удаётся так себе. Хочется вернуть её назад. Затолкать буквально, чтобы прожевал. — Я тебя сейчас ещё раз ударю. Смотрят друг на друга, и Серёжа не знает, почему говорит именно это. Почему обещает так, а не иначе. И почему Олег относится к обещанию боли доброжелательнее, чем ко всем его чуть ли не молениям и попыткам достучаться. — Ну ударь, если полегчает. Разрешает, и Разумовский, толкаясь от стены, поднимается на ноги. До него словно только сейчас дошло, что он расплылся по чужой койке, будто ему двадцать лет, и он отирается в чужой общаге. — Не полегчает, — выносит как приговор и тут же понимает, что приговор этот лично ему, а не Олегу. Олегу-то как раз полегчает, если кто-нибудь двинет ему ещё разок. Олег чувствует себя слабым, и его это бесит, а так, видимо, думать о том, что он не совсем развалина, легче. А Серёже вот ни черта. И вовсе не потому что он раскаивается. Нифига подобного. — Я не могу отвязаться от тебя и забыть. Я не буду ничего забирать. Говорить никому не буду. Ничего не буду. Только ты всё-таки подумай обо всём еще раз. Хорошо? Олег пожимает плечами, делая вид, что ему плевать на брошенный у стены пакет. Серёжа понимает, что и на этот раз всё безнадежно зря. Не пробился. Топчется на месте и, понимая, что уж сегодня никто не собирается умирать, тащит себя к двери. Интересно, конечно, у него всё. И с коммуникациями, и со знакомствами. *** — Привет. Олег закатывает глаза, и Серёжа улыбается на это. Ему смешно, правда. Он же ждал. Именно вот этой реакции. И такого лица. И того, что Волков снова будет со своей густой бородой. — Я по делу. Сегодня Олег на кровати и впервые за всё это время с какой-то бумажной потрёпанной книжицей в тёмной обложке. Тонкой и гибкой, не в переплёте. Серёже интересно, что он читает, но он не суёт свой нос, напротив, демонстративно остаётся у порога палаты и поднимает вверх обе пустые ладони. Показывает, что, видимо, безопасен. Ну и, может быть, намекает на то, что не собирается делать ему мозги. Только может. Если Олег это так расценит. Олег, который вопросительно приподнимает бровь и всё так же молчит, предпочитая мимику вербальному общению. — Предлагаю сделку, — звучит очень по-сериальному, но что с Разумовского взять? Выдуманное часто и есть его жизнь. Как ещё ему разговаривать? — Ты выходишь со мной в коридор, а я уезжаю и больше не прихожу. Говорит спокойно и ничем себя не выдаёт. Заявился в худи на этот раз и руки прячет теперь в широком кармане, а не дёргает рукава. Пока нет. Олег же, глядя на него, ожидаемо цепляется за слова. — Выхожу? Серёжа смаргивает и легко поправляется, не смущаясь: — Выезжаешь, — не видит ничего страшного в том, как оговорился, и вообще много спокойнее, чем в прошлые свои визиты. Серёжа вроде как реально успокоился. И нет, не ва-банк. Он уже всё сказал. Он просил. Уговаривал. Теперь хочет сделать последнее, и всё на этом. Действительно всё. — Буквально на полчаса, а дальше сиди торчи один, сколько хочешь. Здесь или где-то ещё. Никаких больше проповедей. Идёт? Отводит неровную чёлку от глаза и ждёт. Олег выглядит заинтересованным. И задумчиво-подозрительным тоже. И от этого немного смешно. В самом деле, какие тут выгоды для Разумовского? — И в чём подвох? Олег тоже не понимает. Но, судя по лицу, упорно ищет и думает. Гадает. — Ни в чём, — Серёжа шагает ближе к его кровати и раздумывает, правильно ли будет вытянуть книжицу из чужих рук. Правильно или, как ни хотелось бы, всё равно не стоит. — Хочу, чтобы ты послушал кое-что вместе с остальными. На лице Волкова, наконец, проступает ехидное понимание. — Лекцию о вреде разрывных снарядов? Серёжа терпеливо кивает и чуть ли не кланяется, мотнув головой. Повернувшись боком, глядит на Олега и, дождавшись момента, когда тот, явно ещё немного подумав, всё-таки отложит своё занимательное чтиво, указывает на прислонённую к кровати коляску. — Помочь? Олег ожидаемо отказывается, мотнув головой, и Разумовский вдруг находит стены в палате просто потрясающими. Так тщательно оштукатуренными и покрашенными… Изучает покрытие, пока Волков приподнимается на руках и довольно ловко перебирается в кресло. Серёжа смаргивает своё нежелание пялиться и уже было открывает рот снова, как его опережают вопросом: — А друг с другом разговаривать обязательно? И гримаса к вопросу тоже такая себе. Не кокетливая. Серёжа вскидывает ладони вверх, снова капитулируя, и ведёт шеей, показывая свою абсолютную покорность чужой воле. Молча так молча. Он на этот раз действительно пришёл не для того, чтобы трепаться. Отворяет дверь и, придерживая её, указывает на коридор. Ждёт, пока Олег в очередной раз приподнимет брови и «проедет» мимо. Серёжа закрывает за ним и без труда нагоняет. Хотя бы потому что Волков понятия не имеет, в какую ему сторону, да и явно уже вырос из того возраста, когда хочется устроить гонки. — В холл, пожалуйста. Олег молча поворачивается, подталкивая руками колёса, и Серёжа молча держится рядом. На расстоянии шага. Если неосторожно махнет рукой, то зацепит чужое плечо. Футболка сегодня серая. Серёжа проиграл ту пощёчину в своей голове не меньше сотни раз. Серёжа не думал, что его так зацепит подобная малость, но… Он понял, в чём дело. Он, можно сказать, проверяет теорию. Ищет очередной баг. Но сейчас не вслепую. По коридору до поворота, после ещё два по столько же по прямой и останавливаются около выхода в тёмный холл. Серёжа только сейчас замечает, что здесь полы не скользкие и поручни у стен. Серёжа останавливает Олега в отдалении от всех прочих в широком проёме. И потому что сам в толпе долго не может, и потому что так будет проще. Будет проще глядеть на него и отслеживать реакции. Олег хмурится на длинные ряды стульев и чужие затылки ещё сильнее, чем на Разумовского в палате. Олегу явно непрофессиональные декорации, раскрашенные и склеенные из картона, абсолютно по шарабану. Разумовский нарочно не потащил его к началу. Выждал. Разумовский теперь отступает на шаг и становится ровно за чужую спину. Не то что бы он думал, что Олег попытается сбежать, конечно же нет, это будет слишком глупо, но. Серёжа отступает и всё. Просто так, потому что захотелось. Народу не то что бы много, всего человек двадцать и около десяти колясочники, как Волков. Трое на костылях. Половина без одной или двух конечностей, в сумраке приглушенного света точно не разобрать. Серёжа не знает, зачем считает. Нервничает. Притащил Волкова на детский спектакль и теперь не знает, насколько хороша была идея. Теперь сомневается, а точно ли первый импульс верный? В любом случае теперь только наблюдать и ждать. Теперь только посмотреть и надеяться, что Олег тоже изволит не укатиться назад в свою палату-камеру, в которой он сам же себя и запер. Пока не изволит. Пока, видимо, пытается разобраться, почему он позади еще трех рядов рассевшихся мужиков смотрит какую-то детскую сказку и что с этого Серёже. Что ему с того, что он увидит кучку разновозрастных, не слишком взрослых детей в нелепых колпаках, которые бегают и прыгают по маленькой, мелками обозначенной прямо на плитках сцене. Серёжа ждет и один раз даже тянется поглядеть на часы, но тут же опускает руку вниз, чтобы не заметил никто посторонний. Не станет же он объяснять, что хотел засечь, сколько времени понадобится Олегу, чтобы выкупить. Олегу, который зрачками бродит от лица одного юного актера до другого, и пока тщетно. И вовсе не из-за масок, просто не туда смотрит. Разумовский так отвлечён, что почти не улавливает сути немного неловкого спектакля, но, как и все, хлопает, когда артисты, самый мелкий из которых ему макушкой едва по пояс, кланяются, и ждёт второй части действа. Олег терпеливо дожидается её тоже. И даже смотрит на пару простеньких трюков, а после, когда вышедший на центр импровизированной сцены мальчик начинает жонглировать тремя шариками, запрокидывает голову и оглядывается назад. Серёжа охотно склоняется к нему и сжимает ладонью рукоять коляски. Указывает Олегу на сцену, и когда тот снова повернётся, шепчет на ухо, не зная даже, можно ли будет разобрать то, что он говорит, из-за прилипчивой, незамысловатой мелодии. — Это Витя Гвоздик. Воспитанник детского дома, в котором я вырос. Занимается вот такой творческой деятельностью вместе с другими детьми. Олег прищуривается, но, так ничего и не выцепив, неопределённо передёргивает плечами. — Очень трогательно, — отвечает так же шёпотом, но не оборачиваясь больше. — И? Серёжа быстро облизывает губы, прикусывает уголок нижней и, бросив на невысокого девятилетнего мальчика ещё один взгляд, сжимает ручку крепче. Он всё ещё он. Переживает. — От него отказались ещё в роддоме, — кусает себя ещё раз и, чуть повысив голос, чтобы уж наверняка можно было разобрать в шуме, проговаривает, неловко мазнув по щеке Олега своей свесившейся вниз чёлкой. — Мальчик родился без правой и части левой ноги. Волков даже дёргается и сводит брови. Глаза начинают беспокойно бегать, но под тёмными брючинами да ещё и в полумраке никаких протезов в жизни не разглядеть. Особенно если до этого и не приглядывался. Серёжа знает, что нет. Никто не цепляется, и в этом весь смысл. В этом суть — показать другим, что танцевать можно и на протезах, а рисовать механической рукой. Серёжа не думал, что взрослым дядькам может быть интересно, но, когда он предложил, с ним неожиданно согласились. Оказывается, даже этим самым суровым дядькам, нужна надежда. Хотя бы намёк. Разумовский сглатывает и, дождавшись хлопков и следующего ребёнка на сцене — номер с мыльными пузырями, которые он надувает, удерживая длинную жердь с кольцом механическим щупом, едва ощутимо толкает Волкова в плечо. — А девочку видишь? Это Ира. Олег отзывается на движение сразу же и глядит вправо, за край картонной декорации. На девочку в фиолетовом платье, край которого смахивает на балетную пачку. До этого, участвуя в представлении, все были обряжены в балахоны, а теперь вот в костюмах. Теперь под несвободной одеждой приставку «кибер» скрыть сложно. Да и вряд ли кто-то пытается. Артисты же, и неважно, что маленькие. Помимо платья Олег видит край изогнутого протеза, который заменяет девочке голень, и то, что кисть, которую она то и дело поднимает вверх, у нее чёрная, будто в перчатке. И не такая ловкая в движениях, как могла бы. Девочка оказывается складной и постарше Вити. Ей может быть около двенадцати. Волкову трудно сказать точно. — Тоже с рождения? Уточняет зачем-то, и Разумовский медленно ведёт шеей в отрицающем жесте. — Нет. ДТП, — о том, что виновника так и не посадили, не говорит. Вообще ни слова больше о самой аварии. Только о самой девочке. — Мать с отцом погибли, а она два года как в «Радуге». Они в отдалении от всех прочих. Они нарочно в тёмном коридоре, чтобы наблюдать издалека. Серёжа надеялся на чужое недоумение. Серёжа надеялся на то, что достучится, наконец, но Волков не показывает ему ничего. Не подтверждает и не опровергает. Остается со своим привычным, будто прилипшим к черепу уже выражением лица и, подумав, только на следующем коротком номере спрашивает: — И остальные?.. — Не сироты. Они смотрят в одном направлении, и Серёжа, понимая, какого ответа от него ждут, говорит иное. Будто для себя сейчас это говорит, и ему от этого немного легче. Не все остаются одни. Олег тоже может понять это, если захочет. — Но?.. Олег, который продолжает шёпотом давить на своё, и Серёжа кивает, когда к нему повернутся. Они близко друг к другу сейчас, и момент действительно важный. Важный для того, чтобы осознать что-то или решить. — Да. Абсолютно все. Волков смаргивает и отворачивается. Сжимает губы в плотную линию и так и не разжимает челюстей следующие полчаса. Молчит, спину держит прямо и глядит вперёд. Никаких движений или попыток развернуться и свалить. Серёжа пару раз даже присматривается, действительно ли тот моргает, а то мало ли. Серёжа наблюдает за ним, а после спешит вернуться назад в его палату до того, как все остальные потянутся в общий коридор. До толпы. Олег молча крутит свои колёса, и ничего не спрашивает, и не говорит. Не напоминает о том, что Разумовский теперь должен отцепиться от него и не являться больше со своими нудными речами. Серёжа и без этого помнит. Зайдя в палату, молча кладет на чужую кровать телефон, который всё это время оттягивал карман его худи, и, не прощаясь, уходит. Обещал же. *** Разумовский всё так же циклится, хотя и понимает, что не надо. Понимает, что всех не спасти и что в мире есть остеосаркома и ДТП. Вбил себе в голову, что Олег его не Грааль, но будто рубеж. Будто экзамен. Будто проверка. Проверка частным случаем: а получится или нет, когда вот так, не отстранённо? Когда близко к кому-то как никогда, и деньги мало что решают? Разумовский может вложиться в чужой бизнес или даже построить еще одну больницу где-нибудь на краю мира, но он не может повлиять на чужое желание жить. Иронично, как на его взгляд. Когда можешь что-то в масштабе, но если приблизить, то не можешь нихрена. Он не суётся к Олегу, а общается с его новым врачом. Уже не ортопедом, который наблюдал его последние полгода, а реабилитологом. Пишет ему раз в неделю и радуется уже тому, что Олег хотя бы этого не послал на хрен. Ни этого, ни ещё нескольких. Серёжа хочет стоять у него над душой примерно с утра до вечера и узнавать про все дела напрямую. Хочет пошарить под подушкой, и если Олег ещё не выбросил все свои запасы на день икс, то сделать это собственноручно. Спустить в унитаз чужие таблетки вместе с глупыми мыслями и выдохнуть. Вообще бы ему избавиться от всех лишних мыслей и жить уже как раньше. Заниматься своими делами, которых очень и очень много, а не рваться в чужую жизнь, пытаясь залепить пластырем то, что не склеить электросваркой. Не пытаться склеить то, что склеивать и не просили. Олег предпочёл остаться ломаным, это Разумовский к нему прилип со своим псевдоскотчем. Нужно было принять это и отстать, но… Но Серёжа оставил ему телефон. И возможность сделать ещё один шаг. Первым на этот раз. Если он захочет. У Разумовского дел накопилось до чёрта, и он вряд ли сможет шататься там, где захочет, в ближайшее время. И это его и оберегает. Это не позволяет ему прилипать к тем, кому это только мешает. Это не позволяет ему становиться излишне навязчивым и… Просто ничего лишнего не позволяет. Всё нелишнее на свой взгляд он уже сделал. Теперь только ждать. Сухих отчётов или того, что Олег сдвинется с ещё одной мёртвой точки. В какую-нибудь из сторон. Может, взбрыкнет и всё бросит из-за боли и более чем туманных перспектив, а может… Серёжа в Москве, когда ночью ему приходит сообщение с номера, который он осторожно подписал как «Волков». Просто Волков и всё. Никаких кривляний, рифм, смайликов и прочего дерьма. Сухо и по делу. Просто… Информация, чтобы не перепутать, если что. В первый миг увидев фамилию, Серёжа решает, что это именно «если что» и Олег, как и в первый раз, просто спихнул мобильник кому-то более нуждающемуся. А после всё-таки открывает сообщение, осторожно взяв смарт нервозно подрагивающими пальцами, кривовато улыбается экрану. И не отвечает сразу, потому что и не верит, что не приглючилось под конец дня, и торопится, опаздывая на встречу. Не отвечает сразу на сердитое, как ему кажется, написанное от нечего делать: «Всё херня» — и уходит в конференц-зал. И легче. Работать, доказывать что-то, крутиться среди людей. Ему легче. Дышать и находиться внутри комнаты, которая обычно на него давит. Стены становятся дальше, а потолки выше. Люди со своими мнениями менее значимыми. Разумовский концентрируется на работе без особых проблем и даже не чувствует себя убитым и выкопанным заново, когда заканчивает. Всё это время помнит про сообщение. И то, что нужно ответить. После всех подписей. Дополнительных вопросов. Хотя бы рухнув на заднее сидение машины. В итоге отвлекается и там, отвечая на звонок, а сбрасывает уже в арендованных апартаментах. Выдыхает, стаскивает пиджак и падает лицом вниз на заботливо уложенные одна на одну подушки. Отключается раньше, чем вспоминает, что что-то не сделал. *** Пишет Олегу через два дня. Скидывает короткое: «Совсем всё?», запихивая в рот длинную палочку картошки фри и тут же запивает её сладкой колой. Тянет шею вперёд, чтобы не капнуть на белую рубашку и, противореча самому себе же, торопится. Вроде бы уже немного опаздывает, а может и нет, если заранее заложил запасные десять минут для того, чтобы явиться вовремя. Уже не помнит, и потому немного нервничает. Всё еще в Москве и не факт, что вернётся до конца недели. Может, следующей. Успевает съесть ещё пару картошин и вытереть руки салфеткой, когда приходит ответное сообщение. «Всё» Серёжа хмыкает, но ничего не набирает в ответ. Хватает только запечатанную банку газировки и, отыскав взглядом пиджак, уносится из апартаментов. Охрана ждёт его внизу. *** Волков молчит ровно неделю. Серёжа в аэропорту, когда между деловыми переписками всплывает его личная. «До» всё болело меньше» Серёжа осматривается и, убедившись, что к нему никто не спешит для того, чтобы запихать его в самолёт, набирает ради разнообразия сразу же: «Хочешь пожаловаться?» Короткое «нет» читает уже после посадки. *** У них очень странные переписки. Обрывистые и совершенно ни о чём. Иногда по слову, иногда по три, но никогда о чём-то конкретном. Серёжа не знает, хорошо это или так, средне. Не плохо точно, потому что, если Олег поддерживает с ним связь, значит, для чего-то она ему нужна. Цепляется, хоть и нехотя. Вот этим своим, будто просачивающимся по слову желанием поговорить, что ли? Серёжа не понимает, как он так один столько времени, и не то что бы ему самому нужны были именно живые люди, но у него куча сетей вокруг, видео, звуковых дорожек и прочего. Целые реальный и цифровой миры. А у Волкова? Начал ли он выходить из своей комнаты? Или так и буравит стены? Серёжа решает, что полуночная бессонница это прекрасный повод спросить. Не ответит, так и неважно, не в первый же раз. «Как там в центре? Мне говорили, что новые плакаты повесили» Успевает моргнуть три раза и посмотреть в потолок один. Олег отзывается почти сразу же. «Повесили» «И как?» «Жизнерадостные» «Плакаты не могут радоваться жизни, Олег» «Тогда жизнеутверждающие. Подходит?» Серёжа кивает темноте и перекатывается на живот, пихнув смятую подушку под подбородок. Глядит на развёрнутый чат и не знает, дальше ему про эти идиотские плакаты, макетов которых он, конечно же, не видел, или о чём-то другом. Плакаты — глупо. Другое — опасно. Но, может, в этом и смысл и стоит рискнуть? Разумовский прикрывает рот и нос, выдыхает и, набрав текст, отправляет его, не думая. Потому что знает, что тогда сотрёт всё и отбросит телефон. Дожидается отметки «прочитано» и только после пробегается по своей строчке еще раз: «Расскажи про Детский дом» Перечитывает и не знает, сам бы стал о таком или нет. Не знает, стал бы выкладывать что-то Олегу, если бы это его вдруг потянуло на что-то такое. На подобные расспросы. Олегу, который молчит целые три минуты, и Серёжа уже решает, что всё, и без того длиннющий для них диалог закончен, как видит, что Волков набирает сообщение. И уверен, что тот пошлет его, конечно же. Ёмко и коротко. Вот сейчас, сейчас… Что же он там строчит? Витиевато хочется отправить, что ли? Не в три слова? «Крашеные стены, скрипучие полы, щели в оконных рамах, из которых, несмотря на тряпки и вату, постоянно дует, и запеканка. Отвратительная творожная запеканка, почему-то всегда из кислого творога» Серёжа негромко смеётся и прикусывает свой большой палец. Его искренне тянет улыбаться, но глаза почему-то сразу защипало. Он не помнит запеканки или чего-то ещё из столовского меню, но помнит своё одиночество. Именно это острее всего. Для Олега юность — это какие-то декорации, а для Серёжи — сосущее чувство пустоты. «А друзья у тебя были?» Серёжа не знает даже, зачем ему это. Никаких сравнений он не проводит. Уверен, что Олег никого уже толком и не помнит. Разумовский бы знал, если бы он поддерживал с кем-то связь. В конце концов, он бы звонил этому кому-то, а не спихнул тот первый телефон в приступе отрицания. Может быть, звонил бы. Серёжа замирает, понимая, что мог и нет, не звонить. Зачем ему набирать кого-то после того, как он решил, что всё закончено? Серёжа прекрасно помнит про тот шуршащий пакет и надеется, что его больше нет. Что Олег, вытряхнув всю дрянь из головы, сам себе дал морального пинка и от всего избавился. Надеется, но не спрашивает. Не лезет. «Да как у всех. Пара ребят. С кем-то дальше, с кем-то ближе» Такого ответа он и ожидал. Чешет нос и собирается уже желать ночи, как приходит совершенно неожиданное: «А у тебя?» в ответ. Он совершенно всерьёз не думал, что Олег тоже спросит. А после того, как Серёжа застынет с телефоном руках, ещё и вдогонку скинет требовательное: «Разумовский?». Серёжа кивает пустоте, словно говоря, что он здесь, и, поправив одеяло, прикрыв им и без того спрятанные под футболкой плечи, пишет: «Я не был среди популярных ребят» «Скорее самым непопулярным среди непопулярных» «Чудиком» И не вспоминает. Вообще ничего. Совсем. Запрещает себе. И надеется, что Волков не спросит о деталях. Не спросит, почему «чудиком», а не ебанутым. «Щемили?» Не спрашивает. Смотрит сразу вглубь. Серёже это кажется даже милым. Серёжа гадает, а каким был Олег лет эдак тринадцать назад. Был среди тех, кого не цепляли, или подначивал сам, предлагая выбросить чужие тетради или закрыть какого-нибудь «чудика» в толчке на всю ночь. «Так. От случая к случаю. Я уже и не помню» Уклоняется от прямого ответа, и Олег даже двадцати секунд ему не даёт. Следующее от него приходит сразу. «Помнишь же» Конечно, помнит. Может веки сомкнуть и вытащить что-нибудь из памяти, но… «Не хочу рассказывать» Кивает сам себе, уверенный, что Волков поймёт, и тут же, раньше, чем он, набирает снова: «Знаешь, мне всегда очень хотелось иметь хотя бы одного друга в детстве» «Только чтобы настоящего» «Как дети говорят «насовсем» Признаётся и тут же кладёт телефон экраном вниз, погружая комнату в полумрак. Признаётся и не уточняет, что это желание никуда не исчезло. Что он всё ещё хочет этого «насовсем», но свыкся с тем, что можно купить вертолёт, но не поддержку. Не искреннюю, которая не будет зависеть от наполненности его кошелька и стоимости акций компании. Выдыхает, осматривает пустые углы, все четыре, по очереди и только после снова берёт в руки мобильник. «Может, ты бы ничего не добился, будь у тебя такой друг. Мотивации доказывать не было бы» А может, напротив. Добился бы раньше и проще. И оступался бы реже, если бы знал, что не упадёт. Что страхуют со спины. А что до «мотивации»… Разумовский постукивает пальцем по губе, прислушивается к своим ощущениям и пишет: «Я и сейчас не доказываю» «Да ну?» Олег будто знал. Серёжа только моргнул, а уже пришло сообщение. На которое он тут же строчит ответ. «Ничего и никому» «Ну, разве что себе. Что могу сделать этот мир немного лучше» «Очень амбициозно» А то же. Разумовский вообще амбициозный. Ему бы ещё тревожности поменьше и, может, успевал бы ещё больше. Может, когда-нибудь люди начнут клонировать друг друга потоково, и вот тогда… «Ты не представляешь, сколько гнили я вижу каждый день. Хочу сделать так, чтобы её стало меньше» «И детские дома, и центры реабилитации помогают бороться с гнилью?» «Они помогают не жечь людей. Убеждать себя каждый раз в том, что хороших больше, чем плохих» Серёжа шутит, но не ставит никаких скобочек в конце. Шутит и понимает, что иногда он действительно думает об огне. Слишком много думает о том, где же проходит та грань, за которую нельзя. Из-за которой уже нормальным не вернуться. «А иначе уже жёг бы?» Олег тоже не пишет со смайлами, да Разумовский и не может представить, какие бы он ставил. Схематичные или жёлтыми мордами? Не может представить и вместе с тем думает о том, какое у Волкова сейчас лицо. Улыбается он или хмурится. Шутит или?.. «Только в фильмах главный злодей раскрывает все свои планы, Олег» «Из тебя получится очень херовый злодей, Разумовский» Это должно быть обидно, наверное, но Серёжа перекатывается на спину снова и уточняет, прежде чем отбросить телефон на соседнюю подушку. «Правда?» *** Они переписываются уже два месяца. Серёжа чувствует себя вернувшимся в две тысячи восьмой, во времена анонимных чатов, и никак не найдет в себе сил признать то, что это ненормально. Хотя бы потому, что Олег уже и не катит на него бочку, но заставить себя приехать он никак не может. Напротив, ему так даже страшнее, и поэтому он не спрашивает о лечении и возможных подвижках, а Олег не рассказывает сам. Треплются всегда на отстранённые темы и никогда, ни единого раза не заговаривали про самого Волкова. Серёжа не знает даже, надеется он, что Олег отменит условия их «сделки» и спросит уже, когда Разумовский явится или… Или сплошные или. И страшно тоже. Страшно опять оказаться в той реальности, где есть только рабочие диалоги. Есть другие, но нет Олега, который мог бы быть его уже давно. Серёжа всё думает, как повернулось бы, попади они в один детский дом, и почему не попали в итоге. Как повернулось бы, если бы Волков, в отличие от всех прочих, встал на его сторону, и не пришлось бы отбиваться от всего мира в одиночку. Как повернулось бы, если бы Серёжа отцепился от него сразу и выбросил из головы, не разглядев. Страшно. Страшно. Страшно. И потому что зациклился, и потому что его так и не отпустило, и потому что, если раньше он хотел доказать что-то, показать самому себе, насколько полезен для общества и конкретно для одного Олега, то теперь… Серёжа не приезжает, потому что боится ляпнуть что-нибудь. Или предложить. Или… еще с пятёрку вариантов. И все они могут показаться дикими. И все они могут быть совершенно неуместными и… Решает всё-таки разобраться с тем, что есть на самом деле и что он сам себе накрутил и додумал. Посмотреть в глаза своим страхам и Олегу заодно. Решает, что будет уместно заскочить по какому-нибудь делу на пять минут и заодно зайти поздороваться. Может просто кивнуть и выйти, может махнуть рукой и… Прокручивает варианты в голове, оставляя охрану около входа в центр, и честно, как и договаривался с собой, направляется сначала наверх, в административный корпус. Торчит там двадцать семь минут, судя по круглым настенным часам в чужом кабинете, и только после с чувством выполненного долга возвращается на лестницу и сворачивает в уходящий влево коридор. И торопится, и нет. Уже семь раз прикинул, с какой интонацией скажет «привет», и, постучавшись, дёргает за дверную ручку. Шагает вперёд, откинув от лица челку, и сбивается на второй «р». Только это неважно, потому что в комнате никого нет. Кровать аккуратно заправлена, на тумбочке лежит пара книжиц и знакомый Разумовскому мобильник. И ни Олега, ни коляски. Серёжа сверяется с часами и мысленно даёт себе подзатыльник. У Волкова же реабилитация. Расписание и всё такое. А он и забыл, что не единственный занятой на этой планете. Сначала решает ждать здесь, но, почти уже было опустившись на край покрывала, выходит назад в коридор. Спрашивает у постовой медсестры, где ему отыскать Волкова, и в половину медленнее, чем мог бы, идёт в сторону спортзала. Чуть ли не шаркает подошвами кроссовок, но сдерживается для того, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание. Нервничает, крутит собственные пальцы в широком кармане худи и не знает даже, как ему лучше поступить: реально махнуть рукой и скрыться, чтобы не отвлекать, или, может, поговорить немного? Если он… Сглатывает, вдыхает и толкает ещё одну дверь. Эта открывается от себя и даже не скрипит. Разумовский уже был в этом зале. Одном из трёх в центре. Здесь нет тренажёров, и вообще ничего сложного нет. Только установленные на разной высоте брусья и россыпь всякой колкой прорезиненной мелочи в ящиках. Первое для крупной моторики и второе для мелкой. Сверху к потолочным крюкам ещё можно прикрепить стропы для тех, кому нужна дополнительная поддержка, но, видимо, Олег не входит в их число. Олег, как это обычно водится во всех неловких моментах, спиной к нему и не в подкаченной к краю снаряда коляске. В чёрном жёстком корсете-поясе на отсыревшую серую футболку, чёрных штанах и кроссовках. На своих двоих. Разумовский не знает, радоваться ему или не разговаривать с ним за то, что не сказал. Не рассказал о том, что может удержать себя в вертикальном положении дольше двух секунд, и плевать, что только вцепившись руками в металлические поручни. Мышечная атрофия отступает тяжело, и тело Олега слушается примерно на три четвёртых. Ноги как раз входят в последнюю четверть. Разумовский молча стоит за его спиной, дожидается, пока он, в мокрой по грудь футболке, сделает шаг, и, не утерпев, подходит. Тихонько шурша шинами, откатывает коляску в сторону. Волков оборачивается на звук и будто бы и не удивляется даже. Только вскидывает свою ополовиненную ожогом бровь и, выдохнув, становится снова прямо. Серёжа наблюдает за тем, как он медленно отрывает белый кроссовок от покрытия и переставляет его вперёд. Сглатывает образовавшийся в горле ком и бесцветно, стараясь не выдавать своих эмоций, легонько укоряет. — Мог и сказать, вообще-то. Мог же! Хоть бы словом обмолвился! Так нет же, про детский дом и то, что в командировках иногда жрать нечего было, пожалуйста, а про это нет. Умолчал. Разумовский моргает и думает, почему его лечащий врач не сказал. Он перестал канать его каждую неделю, но тот мог бы и сам написать! Хотя бы два слова! Серёжа уверен, что не пропустил бы подобное в потоке общего спама. — Да? — Олег дышит часто, но, несмотря на это, всё равно усмехается. Сорвано и хрипловато, будто снова долго молчал. — Ну прости меня. Серёжа становится по правую сторону от Олега, за металлическим поручнем, в который тот вцепился. И молчит. Придумал себе уже что-то, а ему не сказали, надо же. — Может… — Олег сглатывает, выдыхает, ведёт шеей, и Серёжа зачем-то отмечает, что у него сейчас щетина, а не борода. И зачем ему это, интересно? — Сходим куда-нибудь? В коридор или до матов? И чудится даже, будто он это серьёзно сейчас. Без подвоха. Разумовский теряется и неловко переступает с левой на правую. — В каком смысле? Переспрашивает, и Олег сначала поднимает ногу, смотрит на носок кроссовка, а после уже объясняет. Спокойно и будто бы как что-то, что само-собой: — Я думал, что ты заявишься ещё месяца через полтора, и тогда можно будет уже позвать на парковку или в парк, но раз уж приходится иметь дело с тем, что есть… Олег снова ведёт плечами, сжимает и разжимает пальцы, упираясь в поручни только ладонями, и Серёжа, решивший, что ослышался или его не самое здоровое подсознание подсунуло ему желаемое вместо действительного, пригибается и, нырнув под железку, оказывается перед Олегом. — И поэтому не говорил? Так же, как и Волков, сжимает сразу оба поручня ладонями, и, вот ведь, они оказываются одного роста. Один в один. Олег смотрит на него и улыбается. Совершенно искренне и не зло. Без ехидства умеет, надо же. — Знаешь, а приятно, — Серёжа невольно прикусывает уголок губы, как и всякий раз, когда нервничает, и тут же дует на упавшую завесой челку. — Смотреть на тебя не снизу. — Нет, ну снизу тоже не всегда плохо, если в этом есть необходимость. И в коляске нет ничего… Не договаривая, проглатывает и даже не давится. Не договаривая, понижает голос до нуля, просто стирает последнее слово и крепче вцепляется пальцами в поручни, когда Олег делает ещё один шаг вперёд. Всего три было, и теперь два. Теперь вообще ничего почти. Теперь либо замереть, либо пятиться, уступая дорогу. Теперь либо замереть, либо… У Волкова во время очередной попытки передвинуться соскальзывают пальцы с металла. Перехватился бы, успел, наверное, до того, как оступиться, но Серёжа так пугается, что вцепляется в него, перехватив за пояс, и замирает, поняв, что шагнул позднее, чем сделал это. И сразу почти что в ужасе. Окунули с головой. Сразу думает о тысяче вещей одновременно, и каждая следующая накладывается на предыдущую. До месива в мыслях. До скрученного клубка, конец которого уже не найти. До… Серёжа сжимает пальцы на чужой спине и царапает ногтями по плотной ткани ортопедического пояса. Серёжа дрожит и смотрит только на дверь спортзала. И не дышит тоже. Надеется, что не свалится в обморок, утянув за собой и Волкова, если действительно не вдохнет. Никого не трогал так… много. И не помнит, чтобы обнимал. Олег отпускается с правой стороны и сначала касается его локтя, легонько совсем, сжимает пальцами через плотную ткань, а после и вовсе укладывает руку на чужие плечи, обнимает за них, протащив ладонь под объёмным капюшоном. Серёжа кусает губы и медленно растаскивает руки по широкому поясу. Выпрямляется, давит подбородком на чужое плечо, но глядит всё еще только на дверь. И ему неожиданно плевать на то, что Волков взъерошенный и мокрый от пота. Ему не хочется отступать назад. Ему не хочется, чтобы Олег, в которого он вцепился, отступил. Серёжа малодушно надеется, что тот не сможет. Быстро точно не сбежит. Даст ему немного ещё постоять. Рядом. И они стоят. Просто молча в тишине зала. Слушая, как изредка по коридору проходится кто-то, забредая в эту далекую от палат часть. Один раз Серёжа различает даже шорох шин инвалидной коляски. Прижимается щекой к чужой колючей, и ему так нравится, что от одной мысли о том, что ему придётся разжать руки, рано или поздно придётся, начинает трясти. Вовсе не придумано и страшно. А ещё ему придётся уйти. А ещё… — Серёж… Крупно вздрагивает и чувствует себя по-настоящему испуганным. Чувствует себя готовым отцепиться и отступить, если Олег, сейчас скажет, что ему тяжело, но, когда они встречаются взглядами, стоя почти нос в нос, Волков невозмутимо уточняет: — Так в коридор или на маты? *** У него мало времени, и всё оно свободно преимущественно поздним вечером или ночью. Или почти свободно; Серёжа даже в работе в центре на этот раз. Расширяет штат и нехотя просматривает резюме тех, кто прошёл отбор искусственного интеллекта. Мог бы и не сам, да только охрана это не то, что он может доверить другим. По сути он вообще очень малый процент своих дел может доверить кому-то ещё, и от этого страдает тоже, но пока не признаётся даже себе. Пока просматривает профили и думает, кого и куда ему взять. Сейчас тоже тихо нервничает и кусает согнутую фалангу указательного пальца. Глядит на экран планшета и кусает опять. Взъерошенный, скинувший кроссы и завёрнутый в плед. Олег, на плечо которого он уронил свою макушку, лежит рядом и молча листает страницы вместо Серёжи. Просматривают их вместе, словно так и должно быть, и Разумовский даже не дёргается. Да и чего бы ему, он же закрыл дверь в комнату на замок. Лежит, хмурится и недовольно давит затылком сильнее, когда Волков тормозит и не листает. И это тоже, будто так и должно быть. Это будто так и было всегда, а Серёжа просто отвлёкся на минутку и забыл. Забыл про то, что у него есть Олег, и невротично бегал по кругу, пока не нашёл обратно. Разумовского веселят и тревожат подобные мысли одновременно. Первое — потому что такое явно должно было случиться лет эдак на семнадцать раньше, второе — потому что сам Волков может не считать, что он кем-то найден. Он может считать, что сам по себе, даже несмотря на затылок на плече и то, что терпит тычки чужим локтем по рёбрам. Он может считать иначе, и наверняка можно выяснить, если открыть рот и спросить, но… Но Разумовский только страдальчески выдыхает и жмурится. Он устал. И Волков на эту усталость реагирует сразу же и вполне однозначно. Для Серёжи это открытие. То, как много другой человек может замечать. — Почему бы тебе не перекинуть это на ассистента? Олег указывает подбородком на экран, и Серёжа улыбается ровным строчкам, набранным таймсом. — Потому что я смотрю файлы, уже одобренные моей искусственной ассистенткой, — по сути он делает двойную работу, но так сильно заморачивается порой, что запретить себе это не может. Будет дёргаться в два раза больше, если сам всё не просмотрит. — Я уже рассказывал про Марго, помнишь? Волков кивает и пригибается к нему поближе. Прикасается щекой к Серёжиной голове и как-то слишком вкрадчиво уточняет: — А живую ты нанять не хочешь? Разумовский в ответ только мотает головой и бодает Олега в подбородок. Убеждает себя в том, что не нарочно, а не потому, что так можно ещё коснуться. Они же недостаточно соприкасаются. Вообще-то всё время, что Серёжа тут, но всё равно недостаточно. — Я предпочитаю держать дистанцию там, где это возможно, — не то что бы это было не понятно, но он проговаривает вслух. И тут же уточняет ещё до того, как у Олега возникнут вполне закономерные вопросы. — Поэтому почти все сотрудники на удалёнке. В самом здании стоят сервера, и довольно тихо на этажах. Серёжа порой даже не знает, один он во всей башне или нет. — Да, про дистанцию это я заметил. Олег тычет его пальцем в плечо и щекотно проводит им же по шее. Серёжа тут же втягивает голову в плечи и снова отмахивается головой. — Это погрешность, — не соглашается, и в следующий раз, когда Олег пытается его ткнуть, зажимает ладонь между щекой и плечом. И тут же нехотя отпускает её, понимая, что ему бы долистать всё сначала, чтобы не дёргаться после. Выдыхает и снова возвращается к успевшему померкнуть изображению. — Ладно… Давай дальше. Волков кивает с серьёзным видом, будто понимая, что без него Разумовский не справится с этой задачей, и покорно листает дальше. И дальше. И дальше… — Обязательно прикреплять фотки к личным файлам? Спрашивает только через несколько минут, и Серёжа невольно фыркает. — Боишься, что плохо вышел на своём резюме? Шутит и тут же напрягается, испугавшись, что ляпнул что-то не то. Не оборачивается, но ждёт, когда Олег отмахнётся от него. — Я не присылал. — Очень зря, — Разумовскому бы кивнуть и не циклиться, но он цепляется за эти фразы и пытается раскрутить из них что-то большее. Услышать что-нибудь важное. Хотя бы подобие обещания. — Я бы тебя взял. — Это кем же? Волков удивляется совсем неподдельно, и Серёжа уже во второй раз выпускает планшет из пальцев. Позволяет ему упасть на свою грудь экраном вниз и запрокидывает голову. Вверх и глазами косит вправо, на Олега. — Телохранителем? — предлагает с улыбкой, а сам чуть ли не дрожит. Ощущает, как нервозность прокатывается по позвонкам тысячей колких крошечных ударов. — Чтобы и днём, и ночью был рядом. Смело. Странно сказанным вслух, но мысленно давно нет. Мысленно он уже пересмотрел все варианты развития событий и не нашел лучшего. Не нашел, как же ещё им быть вместе чаще, чем раз в пару недель. Не придумал только одного, не придумал реакцию Волкова и теперь ждёт её. Серёже не нужно его резюме. Он знает всю чужую историю наизусть. Он даже распечатывал. Серёжа болеет и даже не думает о лечении. Зачем? Если вирус, поселившийся в его крови, делает всё только лучше. Серёжа хотел бы болеть этим всегда. Главное, чтобы не он один. Главное, чтобы Волков тоже… Молчит пока, и Разумовский, укусив себя за краешек губы, шепчет: — Пойдешь? — Олег хмыкает и моргает, быстро опустив веки. Серёжу это ободряет, и он принимается тараторить уже нормально, в полный голос. — Оформление полностью белое, страховка, соцпакет… Перечисляя, начинает загибать пальцы, и Олег их перехватывает. Видимо, раздражают вечно дергающиеся и мельтешащие туда-сюда. Олег их перехватывает, сжимает в своих и, расслабив кисть, разводит пальцы в стороны. Так, чтобы было очень легко сцепить их с чужими. Так, чтобы Серёжа тут же сделал это и смотрел на чужие фаланги, вклинившиеся между его, как заворожённый. — Чудаковатый начальник и идиотский костюм бонусом? Олег так и крутит их кисти, и Разумовский готов пообещать что угодно в обмен на это. Просто на то, чтобы его держали за руку и спрашивали ерунду, от которой так тихо и умиротворённо внутри. — Мы найдём не идиотский, — лепечет как блаженный, и тут же, словно услышав свой голос со стороны, с силой жмурится и, встряхнувшись, добавляет уже нормально, — ну так как? — Поговорим об этом после того, как я смогу разогнуться без посторонней помощи. Волков остаётся спокойным, но ничего конкретного не обещает. Слишком здраво оценивает свои возможности для оголтелого оптимизма, но и не отметает такой вариант. Серёже пока и этого достаточно. И того, что вместо коляски в комнате теперь стоят костыли. И те так, если вдруг что, на длинный заход. — Но мы об этом поговорим. Серёжа снова вытягивает указательный палец, и Олег перехватывает его и сгибает назад. Закрывает чужой кулак и сжимает его своим. — Конечно, мне же будет нужна работа. Усмехается, и это «будет» лучшее из того, что он говорит. Совсем недавно у него ничего не было. Никаких «когда-нибудь», всё только в прошедшем времени. «А мне нужен ты» — так и просится наружу, но Серёжа только кусает губу и, прочистив горло, снова поднимает упавший экраном вниз планшет. Ему бы уже свалить, чтобы охрана центра могла закрыть главный вход на ночь, но не может заставить себя встать. А кто же станет его выгонять? Олег вот точно не собирается. Серёжа теперь думает о том, как бы забрать его себе насовсем. Но это потом, после того, как они куда-нибудь сходят. Хотя бы разок. Разумовский бы сейчас не отказался от картошки из Мака и какой-нибудь сладкой дряни. Устраивается удобнее и решает в итоге, что в центре не хватает автомата с газировкой. Нужно поставить. Желательно срочно. Желательно прямо завтра.