До встречи следующим летом

В опущенное до упора окно джипа задувает приятный летний ветерок, треплет и без того встрёпанные рыжие волосы, превращая укладку в стиле "лёгкой небрежности" в самое настоящее гнездо, но сидящего за рулём это, кажется, мало волнует. Куда больше водителя Чероки волнует обилие канав и выбоин, которых полна просёлочная дорога на пути к месту, о котором не вспоминали уже очень и очень давно. Впрочем, добрым словом место тоже никто поминать не спешил: ни водитель, ни досадливо гудящий старый джип; ругаться хотелось буквально на всё: на слишком жаркое солнце, на слишком резкий ветер, на пыль, облепившую светло-серый корпус авто со всех сторон, на мелкий щебень под колёсами. Светлый разум Сергея Разумовского, высунувшего голову из окна почти по плечи, посещали совсем не светлые и лёгкие мысли, как того хотелось бы. - Ну вот и какого чёрта здесь вообще творится?! - досада и рассерженность Серёжи, казалось, была готова политься через край и залить все вокруг кипучей и шипучей субстанцией. - В руки каких древожопых блядоящеров я вкладывал деньги? Чтобы что? Чтобы нихера! Ответить на злые восклицания никто был не в силах, да и кому бы было посреди лишь частично оживлённой просёлочной дороги с гулко шуршащим под протекторами шин покрытием. Но ладно, Серёжа, - успокаивает он сам себя, - вдох-выдох, ты сюда приехал не ругаться и на жизнь сетовать, а отдыхать. Отдыхать. Восстанавливать нервы и силы, воздухом подышать, а заодно и время с пользой провести, чтобы не просиживать самовольно назначенный отпуск в холодном и промозглом Питере, где тебя каждый желающий из офиса может дёрнуть. Котировки акций и все блага цивилизации это, разумеется, прекрасно, но пару-другую недель побыть в доброй сотне километров от городской движухи и привести мысли в порядок тоже хотелось. Вообще, Разумовский ни разу не жалеет, что затеял эту поездку и сделал правильный выбор, и понимает он это уже только вгоняя джип в открытые ворота дачного участка, отстроенного когда-то давно с нуля его бабушкой и дедушкой. В последний раз он был здесь уже и не вспомнить когда. То ли в пятнадцать, то ли в шестнадцать лет, когда-то перед экзаменами, и почти все воспоминания об этом месте стёрлись из его памяти почти напрочь, оставляя только общие отголоски чего-то давнего и смутно знакомого. И только ключи от входных дверей, найденные им случайно во время переезда, стали толчком, склонившим Разумовского в пользу пробной поездки на дачу где-то в средней полосе. И отправился он сюда уже через пару недель, предварительно посоветовавшись с родителями и парой друзей, которые должны были приехать, как только он закончит здесь с уборкой и облагораживанием. Почти десять лет он здесь не был. В последний раз - когда ещё была жива бабушка. А потом всё забылось, затерялось далеко-далеко в воспоминаниях. И маленький двухэтажный домик, и запах парного молока на кухне, и аромат бабушкиной выпечки. И даже воспоминания о самой бабушке - уже давно пожилой, но всё ещё шустрой и деловой женщине с сухонькими тёплыми руками, от которой всегда пахло тёплым хлебом и чем-то травянисто-тёплым. Под лёгкой поступью негромко шуршали мелкие камушки, которыми были засыпаны извилистые дорожки, уводящие куда-то вглубь просторного сада, поросшего разномастными сорняками и дикоросами - несмотря на долгие годы запустения, сад совсем не пришёл в упадок, даже наоборот. Порос новыми видами цветов, где-то на одной из грядок рос мелкий грушевый дичок, занесённый сюда ветром. Раскидистый куст сирени почти наполовину закрывал их двор от соседского, рос и цвёл так буйно, что весь двор пропах густой и терпковатой сиреневой сладостью. Вдоль деревянного забора, обвивая гибкими ветвями доски, рос и зеленел старый малиновый куст. Мелкие беловатые завязи невольно заставили Серёжу обрадоваться - малину он любил, а значит, скоро он будет её и есть прямо с куста, как хотел давно. Либо наморозят они с мамой по паре пакетиков, да будут зимой или осенью варенье домашнее варить. Не считая небольшого дома, банной к нему пристройки и дровяного сарая в противоположном конце двора, участок был пуст и уныл: притоптанный, но когда-то густо-зелёный газон между дорожками перестал радовать зеленью уже давно, являя взору входящего только сероватый грунт, когда-то белая каменная крошка на дорожках превратилась в серую и рассыпалась везде, куда хватало глаз. Лишь где-то между яблонь ещё сохранились красивые и яркие бутоны цветов, распускающихся обычно именно в этот промежуток времени. Скрипнули под ногами ступени высокого крыльца, заскрежетал с трудом поддающийся ключу замок, с надсадным визгом открылась входная дверь, а из глубины прихожей повеяло сыростью и затхлостью. Дом оказался самым обычным и посеревшим от времени изнутри и снаружи, закрытым замками на обеих дверях, с заколоченными окнами и сваленными в кучу разными вещами, разбирать которые пришлось бы очень долго. Пол кое-где давно прогнил, покрылся плесенью и требовал срочной перестилки и заливки. Пыльно, душно и непоэтично - совсем не то, что хотелось видеть после долгой и выматывающей дороги длиной почти в сутки. Уборка предстоит долгая, нужно будет не забыть осмотреть проводку и водопровод, чтобы не произошло короткого замыкания или внепланового потопа. Водопровода здесь, впрочем, не оказывается и вовсе, а воду брать придётся из водонапорной колонки за сараем. Одной проблемой меньше-больше - нужно будет протягивать сюда воду из ближайшей речки. Либо бурить скважину. Но это уже другой разговор и об этом Разумовский подумает позже. За работу Разумовский принимается почти сразу же, как только оставляет у входной двери сумку с необходимыми на первое время вещами. Первым делом отрывает от окон приколоченные и не менее прогнившие доски, впуская в небольшое пространство комнаты яркий дневной свет. Жмурится несильно, оценивая, сколько пыли и грязи скопилось здесь за почти десять лет запустения, наскоро раскладывает все попадавшие вещи по местам и выносит какую-то часть на улицу - с этим разберётся позже. Осмотр оставшихся комнат не приносит Серёже невероятной радости: ещё одна комната на первом этаже и две спальни на втором, старый пыльный чердак - всё такое же жутко пыльное и грязное, требующее чистки и стирки. В водонапорной колонке вода, ожидаемо, ледяная - руки стынут почти сразу, стоит только сунуть их под тугой поток, направленный в старое эмалированное ведро. Зато освежает неплохо - Серёжа смачивает водой лицо и волосы, зачёсывает их назад и подвязывает банданой, чтобы не лезли в глаза и не пачкались в пыли. Находит в одном из шкафов тряпки, швабру - в банной пристройке, достаёт из багажника машины моющие средства и, включив самому себе на фон что-то легкое, летнее и попсовое, принимается за уборку. Первый этаж становится относительно чистым, когда солнце уже не жарит так сильно, а лишь припекает едва сильнее, чем утром. Разумовский выплёскивает за забор уже двадцатое ведро воды, пока совсем не стемнело проверяет проводку, пробки, протирает и меняет лампочки, настраивает еле ловящий сигнал старый телевизор и меняет музыку в машине на более громкую и ритмичную, и выходит во двор с целью перебрать вытащенные на улицу и оставленные там вещи. Здесь и старая одежда, и книги с журналами, и просто какая-то макулатура, его старые рисунки, письма каким-то невыдуманным друзьям, перья, нанизанные на нитки, подушки и что-то ещё. Одну связку бумаги и чего-то ещё Серёжа оставляет просто так, решив просмотреть её вечером, либо завтра, когда разберётся со вторым этажом. А пока что он наскоро стелет себе постель на диване на первом этаже и жарит себе яичницу на еле пашущей советской плитке и съедает её прямо со сковородки, чтобы не пачкать лишний раз только вымытую посуду. В дом постепенно возвращается былой уют, а у Разумовского на периферии сознания начинают промелькивать отрывки воспоминаний. В кресле под окном любила сидеть бабушка, сложив больные и быстро устающие ноги на небольшую банкетку напротив; обеденный стол в обычное время собирал за собой четверых людей, хотя мог вместить и десятерых; в шкафу со стеклянными дверцами всегда стояли фотоальбомы и книги в старинных переплётах, от которых пахло чем-то неуловимо знакомым и родным. Фотоальбомы уже давно не на своих местах - Серёже было всё равно, когда он расставлял их по полкам, возвращая хоть что-то как было: за огромным столом на половину комнаты сейчас сидит он один, а лица всех остальных, кроме бабушкиного, уже давно стёрлись из памяти и он не помнит ни имён, ни чего-то другого; кресло уже давно пора выкинуть, либо же отвезти в химчистку в ближайшем городе и оставить на память. Относительно разобравшись с порядком в другой комнате первого этажа, Серёжа снова садится за стол, застеленный чистой скатертью в зеленый горошек, подтягивает ближе к себе небольшую стопку рисунков и чего-то еще, взятую с улицы, и погружается в рассматривание всего, что там есть. Добрую часть стопки занимают его старые неуклюжие рисунки: на одном - берег здешней мелкой речушки, на втором - неопознанной породы белая птица, не то ворона, не то галка, расправившая крылья и неестественно широко раскрывшая клюв; на ещё одном немного скомканном листе - кто-то другой, долговязый и черноволосый, держащий на предплечье ту самую белую птицу, улыбающийся, кажется, в сторону Серёжи. На другом листе он же - сидящий на перевёрнутой кверху днищем лодке и вытянувший ноги. Откуда-то из середины стопки выпадает небольшой фотоснимок, сделанный на старую бабушкину плёночную камеру: на нём Серёжа - ярко-рыжий и всё ещё заметно веснушчатый, с распущенными волосами ниже плеч - расселся на старом пледе под раскидистой яблоней, а на его коленях головой удобно улёгся тот самый чернявый мальчишка с множества Серёжиных рисунков. Разумовский не помнит, кто это, поэтому пока решает отложить рисунки и фотографии в сторону, когда ему в руки вываливается небольшой конверт. В нём ещё несколько снимков и небольшое письмо, написанное от руки кривоватым Серёжиным почерком. На снимках - снова тот чернявый мальчишка. С венком из одуванчиков на голове, облокотившийся на черенок грабель и улыбающийся щербато в камеру; они вдвоём, сидящие на крыльце дома, видимо, того мальчишки, читающие вдвоём какую-то книгу с Серёжиных коленей, пока по рыжей голове Разумовского топчется та самая белая птица, изредка цепляющая крепким клювом огненно-рыжие пряди - всё-таки ворона. И письмо... Если ты читаешь это, то я уже, скорее всего, уехал. Грустно, что это лето пролетело так быстро, но я благодарен, что ты был со мной это время, за лето, и многое другое. Я надеюсь, что ты запомнишь это лето и меня надолго, потому что я - точно. Дарю тебе эти снимки и оставляю здесь с тобой частичку нашей общей радости и летнего тепла, пожалуйста, сохрани их, чтобы в следующий раз мы смогли сделать всё, что не успели сделать за это время. До встречи следующим летом, Олег, я надеюсь, что мы сможем встретиться снова Последний снимок мелко дрожит в руках. Он сделан уже полароидом и подписан с обратной стороны - слова, написанные чёрной шариковой ручкой, выцвели и почти стёрлись от времени, но при желании разобрать их было можно. Я никогда не любил красный или оранжевый, предпочитая носить чёрный. Чёрный - мой цвет, потому что я такой внутри. Не знаю, что ты сделал со мной и что красивого увидел в моей черноте, но теперь я, кажется, полюбил рыжий. Спасибо, что подарил мне это лето Разумовский ведёт кончиками пальцев по пожелтевшей от времени бумаге, вчитываясь в слова снова и снова. Он никогда не любил чёрный цвет, потому что чёрный - слишком депрессивный цвет, слишком глубокий и яркий, но он точно знает, что когда-то давно встретил человека, который был гораздо глубже чёрного, но с того раза, с того лета, они больше никогда друг о друге не слышали. И Серёжу пробивает воспоминаниями, а его самого встряхивает крупной дрожью, с головой окуная и перенося на десяток лет назад.

***

День стоял погожий и солнечный, безоблачно-чистое небо слепило глаза яркой глубокой синевой, а тёплый неторопливый ветер ласково оглаживал бледную кожу, пробираясь в салон авто сквозь щель едва опущенного стекла. Серёжа этой загородной красоты, впрочем, не оценил. Он с большим сомнением оглядел двор, перед которым остановился отцовский автомобиль, не желая выходить и отрезать себя на три месяца от последнего, как ему показалось, блага цивилизации. Его привезли в деревню к бабушке, чтобы последнее лето перед экзаменами Серёжа провел не в промозглом и душном Питере, а здесь, подальше от городов и въедающейся во всё живое дорожной пыли, и почти всё здесь ему стало в новинку. - Ну, приехали, - отец, глядя в зеркало заднего вида, оправил встрепавшиеся от ветра ярко-рыжие волосы, поворачиваясь к сидящему на соседнем сиденье сыну. - Не куксись, Серёж, ничего плохого в этом нет. Тебе тоже не помешает отдохнуть подальше от города, а то совсем из дома не выходишь - позеленеешь скоро. А тут на свежем воздухе отдохнёшь, побудешь с бабушкой, она же к нам уже не сможет приехать, ты знаешь. За пару месяцев до этого умер бабушкин муж - отцовский отчим, человек суровый, старой закалки, но вовсе не плохой; не менее подвижный и хозяйственный, на которого можно было положиться и не бояться оставлять немалое хозяйство на него. Пару раз, впрочем, Серёжа его всё-таки видел: он приезжал вместе с бабушкой на пару дней, а потом уезжал обратно, чтобы привести в порядок участок и немаленький огород. Он был терпеливый и заботливый, любил пасынка, жену и внука, и те ему отвечали ровно тем же, потому что по-другому не получалось. А потом оставлять дом и огород стало не на кого, да и бабушка заработала себе немало проблем со здоровьем - дальние поездки для неё стали сущим испытанием, постоянно в дороге скакало давление, отекали ноги и руки, постоянно было тяжело дышать, да и ориентироваться в большом городе, обрастающем с годами новыми технологиями, с возрастом становилось всё труднее. А единственного уже взрослого внука хотя бы разочек увидеть всё ещё хотелось, послушать, поговорить, обсудить что-то, о чём давно не говорили, дать наставления на юношескую жизнь и не забыть положить в отдельную сумку пару банок с помидорами и огурцами домашней закрутки. Но Разумовского-младшего всё равно не устраивало. От города - далеко, пообщаться, кроме бабушки - не с кем, посмотреть будет нечего, погулять негде, элементарно вентилятора, чтобы от жары спрятаться - и того нет. Даже связь ловит через раз и с переменным успехом. Серёжа недовольно пыхтел, сворачивая наушники в аккуратный клубок, осматривая двор за окном машины хмуро и исподлобья. Из дома на крыльцо выскочила бабушка в своём излюбленном ситцевом фартуке в цветочек, уже давно измаранном в чём-то едком и не выстирывающимся. Сразу, как увидела и сколько хватило сил, бросилась к заглушенной машине, ловя в крепкие объятия вышедшего из машины Серёжиного отца, прихлопнула его по щетинистым щекам маленькими ладошками в муке, и запричитала: - Ох, ну вот, хоть бы предупредили, что так рано приедете, у меня же ничего не готово ещё! - суетливость матери передавалась сыну, обходя младшего Разумовского как-то стороной. Он наконец вылез из машины, а бабушка, оставившая смущенного донельзя сына, принялась обнимать и целовать его самого. Серёжа оказался выше почти на голову и шире в плечах почти в два раза, бабушка не переставала причитать, как бедный ребёнок исхудал, и вообще ему нужно больше питаться, чтобы расти крепким и здоровым. Серёжа вместе с отцом смеются, пока бабушка, ухватив их за руки, тянет в дом и за стол, где уже, оказывается, давно дымится ароматнейшая домашняя курочка и румяные пирожки с луком. К рукам ластится дымчатый бабушкин Барс, мурчит, как трактор, оставляет на дорогущих чёрных джинсах серую шерсть и слюнявит руки и коленки в прорезях штанин, когда Серёжа чешет ему живот. С другой стороны, - думается ему, - может, всё не так уж и плохо. Не насовсем же. Отец уезжает обратно в Питер через четыре дня, скосив за их участком травяные заросли и как следует по-чёрному протопив баню заготовленными берёзовыми дровами, и Серёжа остаётся в деревне наедине с бабушкой, от скуки слоняясь по участку без дела. Начало июня было слишком жарким для работы в огороде или на участке, бабушка в первой половине дна отдыхала и сама, в основном сидя в своём любимом глубоком кресле и читая газету, либо очередной женский роман, купленный у почтальона, каждый день проезжающего мимо их дома. Разумовский откровенно скучал. Бабушкин старый телевизор показывал только четыре канала, по которым шел либо балет, либо какие-то кулинарные передачи, либо что-то наподобие новостей - Серёже смотреть это было неинтересно. Книги на полках были либо кулинарными, либо совсем старыми и настолько истрёпанными, что в руки взять было страшно, либо теми же бабушкиными романами. И на все три огромных книжных шкафа Серёже удалось найти только две или три "интересные", на его взгляд, книги: пару книг Агаты Кристи и Конан-Дойля, разбавленные каким-то слишком утрированно названным фэнтезийным томиком чего-то не самого понятного, но оттого не менее интересного. Погода была хорошей и солнечной почти всегда, что для привыкшего к питерской серости Серёже было крайне непривычным. Небо заволокло тучами лишь раз: следующей, со дня отъезда отца, ночью прошёл сильный дождь с грозой, а утром солнце припекло так, что вымокшая за ночь трава и деревья высохли за пару часов. Тем же днем бабушка выдала внуку старый клетчатый плед, кинутый легкой рукой Разумовского в тени под яблонями, и пару пыльных подушек, чтобы было удобнее лежать, и дни Серёжа начал коротать, валяясь под яблонями и собирая длинными рыжими волосами мусор с земли. Иногда бабушка даже заплетала внуку волосы в тугие хвосты или колоски, в которые совсем редко вплетала какие-то мелкие цветы, и тогда насупленный Серёжа становился похожим на очень недовольного эльфа, но красоту, сделанную заботливыми бабушкиными руками, не трогал порой до самого вечера. - Сегодня нам должны будут почту привезти, - сказала как-то ненароком за ранним завтраком бабушка и радостно встрепенулась. Они с Серёжей сидели друг напротив друга и ели яичницу-глазунью с домашней колбасой и помидорами, отламывая куски прямо с большой сковородки тяжёлыми деревянными ложками и запивая холодным домашним молоком из гранёных стеклянных стаканов. Серёже ещё никогда не было так вкусно завтракать, потому что здесь это ощущалось как-то совсем иначе: слишком вкусно и слишком необычно, что никто не заставляет его аккуратно выкладывать еду на тарелку и не запрещает царапать антипригарное покрытие на сковородке ложкой, никто не пичкает его чем-то сомнительно-полезным и невкусным. Всё, что было приготовлено бабушкой - было по-особенному вкусно. - Вот, почему и вспомнила! У Давида, почтальона нашего, отпуск начался, ему его сын помогает письма с газетами развозить. Вы с ним как раз одного возраста будете, авось и подружитесь! - Не знаю, - с сомнением пожал плечами Серёжа, смазывая ребром ладони молочные усы над губой и вытаскивая из стакана упавшую туда прядь волос. - Может и подружимся, а может он решит, что ну нахрен понаехавшего городского, и пошлёт всеми четырьмя конечностями на три весёлых буквы. - Ох, Серёж, - бабушка смешливо приподняла тонкие брови и улыбнулась. - Смешной ты, городской. Ты же прежде, чем на вкус конфету судить, попробуешь её? Попробуешь. Ну так вот и Олежек не сразу на тебя "фи" исполнить может! - Спасибо, ба, успокоила, - фыркнул Серёжа на бабушкино сравнение, унося опустевшую сковородку на кухню. Когда бабушка в очередной раз ушла на задний двор, чтобы проверить у кур воду и корм, Серёжа устроился с начатым томиком Пуаро на пледе, перетащенном в тенёк на противоположный конец двора. Где-то сбоку от него устроился старый Барс, а Разумовский, прочитав пару страниц, заскучал. Он провёл здесь всего неделю, а ему уже жутко хотелось домой, в Питер. Там он мог хотя бы пошататься с друзьями по паркам, сходить лишний раз в кино или на какой-нибудь фестиваль, по типу тех, что проходили в других городах. Мог сходить в библиотеку и взять что-то почитать или просто посмотреть дома какой-нибудь фильм. Но сейчас он сидел здесь, у чёрта на куличиках, и ждал у моря погоды. Одному гулять не хотелось, на речку одному идти далеко и скучно, библиотек, как он выяснил у бабушки, здесь нет, в единственном клубе делать откровенно нечего, а здешняя детвора примерно его возраста к приехавшему из большого города настроена была крайне недружелюбно: Разумовскому уже один раз пришлось спасаться бегством от полетевшего в него камня, брошенного из окна какого-то заброшенного здания, когда он просто прогуливался, изучая местность. Брошенное в след визгливое "Рыжий педик!" неприятно кольнуло хрупкое самолюбие Разумовского, и со двора Серёжа выходить с того дня перестал. - Ну и нафиг их, - бряцнула в ответ на Серёжин рассказ бабушка, отпинывая валяющийся под ногами камешек. - Ты рыжий, но не педик, и ты сам это знаешь. А ежели и педик, то что - человеком быть перестанешь? Серёжины не самые весёлые мысли, спрятанные за книгой, прервал раздавшийся за калиткой велосипедный звонок, а потом глуховатый юношеский голос окликнул бабушку по имени: - Лен Степанна, вы дома? Я газеты привёз! Бабушка, видимо, разбиралась с чем-то в курятнике или сарае, потому оклика не услышала - Серёжа аккуратно поднялся с пледа, чтобы ничего не скомкать и не сбить, и высунул голову из-за яблоневого ствола, осматривая дорогу за забором на наличие чужих. - Бабушка во дворе, не слышит, - негромко пояснил он, высовываясь из-за дерева. Худой и высокий, немного угрожающего вида чернявый парнишка в нелепой соломенной шляпе стоял по ту сторону невысокого забора, с интересом рассматривая соседского гостя. - Я могу позвать... - Лучше тогда сам забери, у меня времени ждать нет, - махнул рукой чернявый, доставая из сумки на боку стопку газет и протягивая подошедшему Серёже. Помимо обыкновенного юношеского любопытства во взгляде светло-голубых глаз, ярко выделяющихся на смуглом лице, никакой враждебности или неодобрения Разумовский не заметил, зато почти моментально заметил сходство с уже привычным Разумовскому почтальоном: приветливый и смешливый Давид Волков проезжал мимо их дома каждый день, иногда заворачивая к калитке с какой-то очередной тоненькой бабушкиной книжечкой, залпом выпивал протянутый бабушкой стакан с холодным чаем и уезжал дальше, побеседовав про погоду пару-другую минут. - О, Олежек, здравствуй! - бабушка показалась из-за дома с небольшой корзинкой в руках, и поспешила к мальчишкам. Они с "Олежком", как она назвала чернявого, дружно обменялись приветливыми улыбками, а потом бабушка хлопнула Серёжу по плечу. - Это вот внук мой, Серёжа. Из Петербурга погостить приехал на лето. Вы подружитесь. И непонятно было, спрашивает бабушка или нет, но голос её прозвучал так уверено и сколько-то властно, что Серёжа подумал, что неудавшееся общение бабушка не примет и лично ему не простит. Но Олег (его же, вроде, так зовут?) из-за забора посмеивается негромко в ответ на слова Лен Степанны и улыбается так, что Серёжа сам по себе немного теряется и краснеет, как девчонка, лицом почти сливаясь по цвету с рыжими волосами, собранными сегодня в простой конский хвост. - Подружимся, Лен Степанна, - абсолютно серьёзно и утвердительно кивает Олег, не давая сомневаться. - Только не сейчас, вечером. С газетами разберусь, матери со скотиной помогу, и подружимся. Сказал - как отрезал, и уехал. Старый велосипед с ржавой местами рамой чуть поскрипывал и позвякивал, когда железная махина попадала колёсами в мелкие выбоины или цепляла кочки. Серёжа отмер, неловкий багрянец с щёк постепенно сходил, уступая место привычной веснушчатой бледности. - Ба, я его боюсь, - честно признался Разумовский, когда почтальонский велосипед скрылся за поворотом. - Он какой-то слишком... Суровый, что ли. Лен Степанна пожала плечами - мол, как хочешь, - сунула внуку в руки корзинку и повела за собой обратно во двор: нужно было почистить курятник, а у неё самой сил сгребать старое сено уже не хватало, уже и спина болела орудовать граблями да вилами, на дойку коровы сил едва хватало, не то что на что-то другое. Олег и правда вернулся к их дому ближе к вечеру - уже без велосипеда, на своих двоих; соломенная шляпа, скинутая с головы, повисла на тонком шнурке на шее, чёрные волосы были наспех приглажены. Его прихода Серёжа не заметил. Он снова сидел под той же яблоней облокотившись спиной на крепкий ствол и читал всё того же "Шерлока", когда над небольшим садом разнёсся крепкий звонкий свист, каким обычно - бабушка говорила - собирают коров на пастбище, если кто-то отбился от стада. А потом Серёже по ноге прилетает камушком, видимо, подобранным рядом с забором. - Ай, сумасшедший! - возмущается Разумовский, появляясь в поле зрения гостя. - А если бы ты попал кошке по голове?! Олег несколько равнодушно пожимает плечами, мол, прости, и машет рукой, - иди сюда, негоже с гостями на расстоянии разговаривать. Негоже, Разумовский даже согласен, но не тогда, когда этот самый гость может ему одной левой тонкую шею свернуть и не поморщиться. Серёжа с опаской покосился в окошко дома, отмечая для себя там мелькающие картинки из какой-то балетной оперы, и бабушку, машущую ему рукой. Иди, мол, прогуляйся наконец. В первый вечер они гуляют везде, куда хватает сил и глаз дойти, разговоры особо не клеятся, а на облако напряжения и неловкости, казалось, можно было топор вешать. К Олегу Серёжа отнёсся очень настороженно и с небольшим скептицизмом: с первого взгляда он казался мрачным и здоровенным, похожим на своего собственного отца, только помоложе. Раза в три. Или даже больше. Но был он не менее плечистым и крепким - всё-таки работать приходилось много. И с самого начала Серёжа подумал, что он Олегу не понравился - таким как Волков редко вообще кто-то нравился, особенно кто-то неместный и из большого города, отличающийся почти всем. Это, в какой-то степени, было даже на руку, потому что стоило кому-то из их местной шпаны попытаться поддеть выползшего из норы Серёжу - Волков глянул так сурово и страшно, что пацанёнок слинял поближе к старшим, а Олег передвинул Серёжу к себе за спину, обозначая, что кто только тронет - глотку к чертям перегрызу. Разумовский даже сам запаниковал на пару секунд - у Волкова были страшные глаза и вид ощерившегося цепного пса, почуявшего незнакомца. Позже Разумовский понял, что ему это - только казалось, потому что слишком хмурым и суровым Олег кажется из-за густых чёрных бровей и начавшей отрастать тёмной щетины, делавшей его похожим на самого настоящего волка. Потому что глаза у него, на самом деле, были синими, ясными и очень добрыми. Олег действительно оказался хорошим и добрым, несмотря на внешнюю жёсткость и грубость, напугавшую Разумовского в первую встречу. Приветливым и сколько-то даже терпеливым, но не менее любопытным, чем сам Разумовский. Он был лишь ненамного старше, из него ключом била юношеская сила и энергия, которую куда-то нужно было девать. А ещё Олег оказался охотником до новых знакомств, и с ним было гораздо проще, чем с кем-то из других друзей. Он сам по себе был проще, это было заметно. - Я вот тоже хочу куда-нибудь выехать, - поделился Волков с Серёжей, когда к концу вечера они забрались на второй этаж какой-то заброшенной усадьбы недалеко от дома Олега. Комната, которую они заняли, оказалась пыльной и душной, выходящей на западную сторону, от чего небольшое помещение заливало заходящее вечернее солнце; на полу валялось битое стекло вперемешку с камнями и штукатуркой, пахло пылью и сладковато - плесенью. Олег сидел на широком деревянном подоконнике, прогнившем почти насквозь, и чиркал колёсиком зажигалки, поджигая мелкие щепки, отлетевшие от него, смотрел как вспыхивает маленькое пламечко, сразу же задувая его. Волков не курил, а зажигалку носил с собой просто так, мало ли - понадобиться могла. - Ну там, в Питер твой или в Москву. Красиво там, наверное? - Красиво, - подтвердил Разумовский, немного напряжённо глядя в пол и отпинывая носком старого сандалета кусочек битого стекла, красиво поблёскивающего в солнечном свете. - Там много красивых мест, даже за неделю не обойти, а в метро и вовсе заблудиться можно. И парков много. Только иногда шумно очень и людей много. Серёжа рассказывал о жизни в большом городе сбивчиво и неловко, иногда путаясь в мыслях и думая, что сейчас Волков его остановит со словами, что хватит трепаться, но этого не происходило. Олег слушал более, чем внимательно, скрестив ноги и упёршись в колени локтями, сбросив на глаза чёрную чёлку. Теперь он больше походил на нахохленного после дождя воробья. Олег уже не казался Разумовскому угрожающим или суровым, вовсе нет, потому что только в его лице Серёже удалось найти благодарного слушателя и довольно интересного собеседника - разговоры текли плавно и мерно. А ещё Разумовский скоро выяснил, что Волкову, в отличие от других деревенских подростков, было абсолютно параллельно на то, как выглядит его собеседник: Олега не смущали ни ярко-рыжие волосы ниже плеч, ни брендовые дорогие шмотки, ни накрашенные прозрачным лаком ногти - чтобы не ломались, ему было всё равно, не за этим они общаются. Серёжины опасения на этот счёт не подтвердились. - Красивые, - только сказал Олег однажды, наблюдая как бабушка заплетала Серёже в косу очередной тугой хвост, потому что в тот день они собрались на речку. Рыжие Серёжины волосы отливали на ярком, жарком солнце благородной медью и радовали глаз. - У тебя тоже, - смутился Разумовский, передавая бабушке резинку. Олег встрепал всей пятернёй сначала собственные волосы, жёсткие от постоянного пребывания на солнце, а потом протянул руку к Серёжиным, касаясь только самыми кончиками пальцев гладко причесанной длины, собранной в крепкую толстую косу. - Нет, - мотнул он головой. Чёрные пряди свалились на лицо, прикрывая тонкой вуалью глаза и щекоча нос. - У меня сухие и на солому похожи. А у тебя другие, как у русалки. Приятные. Лена Степановна в ответ Олегу только рассмеялась. Мол, ну какая из Серёжки русалка? А потом выдала внуку полотенце и с миром отпустила купаться. На берегу мелкой речки Разумовский с безучастной завистью исподтишка рассматривал поджарую и подтянутую фигуру приятеля, поджимая от досады тонкие губы. Олег в свои неполные семнадцать был похож на охотничью борзую и составлял значительную конкуренцию по внешним данным всем "первым красавцам" района из Питерской тусовки Серёжи и из здешней шпаны. По сравнению с ними Волков действительно собрал в себе почти все те качества, что лично у Разумовского ассоциировались, как ни странно, с чем-то тёмным и опасным. Волков, на первый взгляд, был стрёмным, как вся жизнь Разумовского, зато доверять ему можно было, как себе самому, это Серёжа почему-то знал и чувствовал. Просто можно и всё, объяснить это чем-то конкретным Разумовский не мог, да и не хотел. Олег называл Разумовского, кутающегося в тридцатиградусную жару в выданное бабушкой полотенце, бледным лягушонком и брызгался в него прохладной водой, стоя по щиколотки в реке. Потом уговаривал на небольшой заплыв до середины речки - всё равно там было мелко, высокому Волкову всего по грудь, Серёже - чуть выше. Но вода для начала июня была ещё слишком холодной и Серёжа долго отказывался и сопротивлялся, пока Олег сам не занёс его в воду, сгребая в охапку с берега. Разумовский колотил руками и ногами по воде, сначала требуя отпустить его и вернуть на берег, а затем и то, что не умеет плавать и Олегу, в случае его трагической гибели на мелководье, придётся вылавливать его хладный трупик из воды самостоятельно. Олег тогда искренне рассмеялся, но на берег разбушевавшегося товарища всё же вернул. И дни побежали один за другим гораздо быстрее, чем Разумовский боялся сначала. Они с Олегом действительно неплохо сдружились и по целому дню проводили вместе. Гуляли, купались на речке, ездили на велосипеде Волкова в здешний сельский магазин, где закупались пивом и чем-то ещё, а потом сидели по заброшкам и очень много разговаривали обо всём на свете. Серёжа, заручившись безмолвной защитой и поддержкой хмурого Олега, которого здешняя шпана оправдано побаивалась, немного осмелел. Не до абсурда, конечно, но теперь, если в какой-то из дней они договаривались встретиться возле фермы родителей Олега, Разумовский мог дойти спокойно, не опасаясь, что из-за угла ему по голове или по спине прилетит обломком кирпича или подожжённой палкой - один раз ему так уже подпалили волосы. Рассвирепевший Олег, оглядев сожжённые и мелко подкрутившиеся пряди, сказал только "разберёмся", попросил ждать на месте и куда-то ушел. А через пятнадцать минут вернулся, ведя перед собой за шкирку беловолосого пацанёнка лет тринадцати. Пацанёнок ошалело вращал глазами и визгливо просил отпустить его, пока Олег не поставил его перед не менее ошалелым Серёжей и не ткнул носом в опалённые волосы. - Твоих рук дело? - глухо, но угрожающе спросил Волков пацанёнка. - Нахера человеку волосы испортил? - И-и-горь! - заикаясь звал пацанёнок, вертя шеей. С его носа ещё давно слетели очки с замызганными стёклами в тоненькой и хилой оправе, повисая на шнурочке, прицепленном к дужкам. - И-игорь теб-бе шею н-намылит, когда уз-знает! - Нет тут твоего Игоря, мы с ним о твоём поведении потом поговорим, по-свойски, - так угрюмо и злобно бросил Олег, что пацанёнок в его руках разом притих. - Нахера волосы испортил, я спрашиваю? Серёже уже не хотелось, чтобы кто-то с чем-то за него разбирался - за мелкого мальчишку в руках крупного, сильного и явно злого Олега становилось страшно, - но Волков, кажется, отступать и прекращать начатое был не намерен. Пацанёнок, повисший в руках Олега безвольной куклой, заболтал ногами в воздухе, извиваясь ужом и пытаясь вывернуться из сильных рук, как клешни вцепившихся в тоненькую шейку. - Не нравится он мне, - понуро и в нос сознался он, вытирая глаза пыльными ладошками. - Дядь, прости, я так больше не буду, честно-честно! Олег, о-опусти меня, я же извинился уже! Они с Серёжей синхронно рассмеялись, а почуявший свободу пацанёнок, воя и причитая, дал дёру, откуда притащили. С тех пор Разумовского обходили стороной почти всё время. И только однажды, уже ближе к началу июля, когда они с Волковым шли куда-то, от восседающей возле местного клуба компании отделился такой же высокий и хмурый парнишка, кудрявый и в старой кепке, остановившись им наперерез. Олег уже почти привычно выставил вперёд руку, готовясь задвинуть ушедшего немного вперёд Разумовского себе за спину, но парнишка поднял руки, мол, спокойно, друже, всё пучком. Волков отступил, но не расслабился, встал у Разумовского за спиной темной тенью и сложил руки на груди. Парнишка шагнул к напрягшемуся Серёже, косясь на Волкова. - Вы Димку моего пугали? - басисто, но вполне мирно спросил он приятелей. Ему в ответ синхронно кивнули. - Мы с ним это, поговорили, короче. Они с малыми баловаться больше не будут, только и вы их, это, трогать не надо. Тебя как звать? - обратился он уже к Разумовскому, сдвигая с глаз кепку. - Серёжа, - кашлянул Разумовский, убирая за уши выбившиеся пряди волос. - Гуляй нормально, - кивнул парень. - И это, приходите, если чё. Вдвоём. Посидим культурно ебать, потрындим. Бить не будем, честно. Я Волче уважаю, он нормальный, с кем попало не якшается. Меня это, Игорь звать. Так что обращайся, если чё, ежели помочь чё с чем надо будет. Простецкий деревенский говор пополам с не самыми приятными ушам выражениями, резанул по слуху привыкшего к интеллигентной речи Разумовского, и тот немного поморщился. Представившийся Игорем несильно ударил Разумовского кулаком в плечо. Тот нервно кивнул, косясь на Олега, но тот выглядел абсолютно спокойным. Значит, всё нормально. - Игорь хороший, вообще, - сухо обнадёжил Олег Серёжу, когда они коротали часы утренней жары в саду у бабушки Разумовского, усевшись в тени под яблонями. Волков привычно и абсолютно без задних мыслей удобно устроился головой на худых Серёжиных коленках, а тот, глядя в книгу, осторожно перебирал пальцами жёсткие волосы Олега. - Он своё слово держит, так что из его компании тебя задирать больше не станут. И Серёжа почему-то снова поверил ему на слово. Потому что Олегу хотелось верить просто так, без всяких подтверждений его собственных слов или дополнительных уверений. Просто Олег умел говорить убедительного. Сейчас, правда, в его словах ничего красивого не было - только жесткая и сухая констатация факта, но Разумовский просто поверил ему и всё тут. Из дома выковыляла Серёжина бабушка, вытянув перед собой что-то странное и неопознанное. Приятели внимания сначала не обратили, бабушка поднесла странный предмет к лицу, словно прицеливаясь, и по саду пронёсся тихий и тугой щелчок затвора фотокамеры. - Ребятки, идите-ка, помогите разобраться, - позвала Лена Степановна, потряхивая пленочной камерой в воздухе. - Будет вам ещё развлечение, только проявитель купить надо. - Купим, Лен Степанна, - всё так же с Серёжиных коленок отозвался Волков, подставивший голову ласковым пальцам Разумовского, а лицо - теплому летнему солнцу. Лена Степановна улыбнулась - "молодо-зелено, красивые, черти" - и уковыляла обратно в дом, смотреть начавшийся по ТВ индийский сериал. Тогда ещё никто из парней не представлял, как одна простая фотокарточка, сделанная исподтишка бабушкой и проявленная через пару дней, может изменить их самих. Как - неясно было и им самим. Дни снова шли своим чередом. Серёжа с Олегом сближались всё больше, притирались друг к другу, доверялись с каждым днём всё сильнее: доверяясь и доверяя друг другу самих себя. Темы для разговоров брались из ниоткуда, компания не надоедала и не давила. С Олегом было интересно. Он был спец по части рассказов о ведении хозяйства, часто рассказывал Серёже об уходе за домашней скотиной, несколько раз даже звал показать коровник и конюшню, пару раз водил на сеновал - просто так, безо всякого подтекста. Серёжа соглашался все несколько раз и все эти несколько раз оставался доволен. На сеновале было душно и полутемно, немного пыльно от сена, пахло прелой травой и березовыми вениками. Сено приятно щекотало босые ступни, путалось в волосах и забивалось под одежду, отчего потом приходилось долго и тщательно отряхиваться. В коровнике и конюшне пахло вовсе не так, как Серёжа изначально думал: пахло тёплым прелым сеном, сухарями и молоком. Лошади, слыша шаги пришедших, приветственно ржали и фыркали в денниках, высовывая за решётчатые воротца длинные шеи, тыкались бархатными тёплыми носами в протянутые Серёжины ладони с вложенными туда Олегом сухариками или кусками сахара, мягко перебирая подвижными губами, и прядали ушами от удовольствия, когда Разумовский тянулся почесать кого-то за носы. Впрочем, однажды какая-то олегова лошадь Серёжу всё-таки укусила - сказка временно закончилась. К коровам и быкам Разумовский подходить отказался наотрез - они свободно разгуливали вокруг дома, иногда уходя в поля, а вечером Олег с Давидом загоняли их обратно в хлев, оставив Серёжу наблюдать за сгоном из-за дворового забора, чтобы тот не паниковал лишний раз. Курятник был далеко не самым интересным местом для просмотра, однако туда Олег приятеля тоже решил сводить, загадочно улыбаясь. Кур у семьи Волковых было раза в два больше, чем у Серёжиной бабушки, и курятник, следовательно, тоже был больше, вместительнее. Но зайдя в невысокий деревянный домик, Олег полез куда-то под потолок, снимая с одной из балок, поддерживающих дощатый настил, старую шапку-ушанку, и подозвал к себе Серёжу. В шапке, укопавшись почти целиком в набивку из сена и соломы вперемешку с куриным пухом, сидела небольшая белая птица и испуганно лупала чёрными бусинками глаз. - Воронёнок, - пояснил Волков, ласково потрёпывая вертящую головой птаху по белым перьям на спинке. - Он... она... Короче, хрен знает, какого оно пола, но у него, видимо, крыло сломано. Неделю назад во дворе подобрал, куры чуть не заклевали. Думал, сначала подлечу немного, чтобы тебе потом показать, да не удержался. Ну где и когда ты ещё, кроме деревни, ворону в руках подержишь? - Прелесть какая, - Серёжа умилительно приподнял брови и тоже вытянул руку, чтобы погладить птенца, но тот, в свою очередь, двинул по протянутому пальцу небольшим, но уже крепким клювом. - Эй, ты что кусаешься! Я же не бить тебя собрался, глупая ты птица! - Тихо, Серый, - нахмурился Олег, немного отодвигая от Разумовского шапку. - Ты что кричишь? Он боится, может, а ты как маленький капризничаешь. Серёжа в ответ на это насупился, но возражать ничего не стал. Тем вечером они вдвоем сидели на деревянном пирсе: Олег - прислонившись к перилам, Серёжа - облокотившись на спину Олега. Они пили одну на двоих бутылку пива (потому что на две не хватило), тихо говорили обо всём и ни о чём, рассматривая рябящую водную гладь. Под боком у Серёжи негромко мурчал гитарными переборами старый кассетный плеер, притащенный из дома Олегом. Играло что-то летнее, лёгкое и латиноамериканское. Что-то, что предпочитали слушать родители Волкова - других кассет дома второпях он не нашёл. Серёжа пообещал принести свои. У Олега по лицу скакали мелкие блики от воды и он жмурился, когда солнечные лучи отражались от водной ряби ему прямо в глаза. Серёжа болтал босыми ногами в тёплой-тёплой прозрачной воде, и на душе у него было так легко-легко, словно так и должно быть вообще всегда. Словно они рядом с этим человеком очень давно вместе и очень давно друг друга знают. И приятное тепло от вечерней реки словно ласкало не только подзагоревшее на солнце лицо, но и мягко пробиралось внутрь, даря какую-то неясную, но очень приятную лёгкость и сонливость. Через несколько лет Разумовский поймёт, что это лето и время, проведённые с Олегом Волковым станут единственными, когда он в последний раз почувствует себя спокойно и правильно. Воронёнок, подобранный и вылеченный Олегом, но всё так же живущий в курятнике, привязался к обоим парням, и улетать на волю явно не собирался. Скакал за ними по пятам, умилительно каркал и всячески старался привлечь к себе внимание. Любил сидеть на голове у Серёжи, сооружая себе из длинных волос что-то наподобие гнезда, удобно восседая там, но на публике зачастую появлялся на плече у Волкова. Иногда забирался в неизменную шляпу Олега, таскаемую с собой постоянно, и отказывался выбираться оттуда, катаясь там за спиной. И безымянным оставался довольно долго. - Ты как это чудо назвал, Олеж? - спросил как-то Разумовский, когда они сидели на крыльце дома Волкова. Серёжа читал ему вслух Агату Кристи, Олег полулежал на широкой ступеньке, удобно устроившись головой на плече у Разумовского и обняв его за плечи. Отросшие чёрные волосы щекотали щёку, не сбритая щетина - голое подзагоревшее Серёжино плечо, неприкрытое рукавом майки. Белая ворона всё также скакала вокруг, иногда забираясь на плечи то Серёже, то Олегу, смешно кряхтела и неуклюже соскакивала со ступенек в траву, барахтаясь там белым пятнышком и поклёвывая мелких букашек-таракашек. - Не знаю, - пожал плечами Волков. - Думал вот, да не придумал. Как называть-то, если непонятно, что это такое? Поэтому просто Птицей зову. А вообще... - он мягко почесал вороне шейку, подставленную под руку. - Назови сам, мне не жалко. Мне для тебя ничего не жалко, Серёж. Тогда ещё он об этом задумывался не до конца, рассчитывая, что всё прояснится. Но позже, не прямо сейчас. Серёжа задумался, подпирая ладонью острый подбородок. Ветер задумчиво прошелестел страницами Шерлока, взлохматил волосы Олега и затерялся в рыжем хвосте Разумовского. С неопределённого пола птицей не вязалась ни одна кличка, приходящая на ум. Воронёнок снова скакал по ступеньке взад-вперёд, стуча когтистыми лапками по темному дереву и каркал, привлекая к себе внимание и несильно поклёвывая Волкова в колено. - Ну тётка по характеру, серьёзно, - пошутил Олег, принимая более сидячее положение и усаживая воронёнка к себе на плечо. Тот приластился к небритой щеке и нахохлился, приоткрывая клюв. - Пусть тогда и кличка женская будет, раз такая требовательная. - Я не знаю, - стушевался Серёжа, протягивая руку, чтобы тоже погладить Птицу. - Я даже кошке кличку придумать не могу, не то, что птице. Он уперся сосредоточенным взглядом в упялившуюся в него ворону, подпирая щёку рукой. В мыслях копошилась одна ерунда, но где-то между этой ерундой затесался один смутно запомнившийся образ смешной блондинистой девчонки, такой же подвижной и неусидчивой, требующей к себе кучу внимания от подружек. Девчонку звали Марго, это Серёжа вспомнил совершенно случайно. Так это несчастное Марго к вороне и прицепилось. Против никто не был, а птица, кажется, осталась даже довольна - разважничалась со временем, нахохлилась и разрослась к концу лета так, что держать её на плече стало чем-то сродни физкультурному нормативу. Зато носить её на сцепленных руках мальчишкам оказалось удобнее. Серёжа, когда была возможность, много фотографировал Олега, сидящего на крыльце с вороной на плече, подтягивающегося на турнике с вороной на макушке, лежащего у него на коленях, когда ворона топталась уже по голове у Серёжи. Их фотографировал отец Олега, когда те снова делали что-то вдвоём, когда под вечер засыпали во дворе у Волковых, устроившись друг у друга на плечах. Пару раз сфотографировал, как они сцапались из-за какой-то философской мелочи - Серёжа тогда сильно нагрубил, показывая характер, а Олег отказывался отступать от занимаемой позиции, и Разумовский ушёл домой, злой, как чёрт, забрав с собой заволновавшуюся и раскаркавшуюся Марго. Правда, тем же вечером их абсолютно случайно помирил Игорь, повисший на калитке у дома Волковых и требующий Олега с его рыжим другом на подмогу. Тогда они и в правду помирились - Серёжа, в качестве извинений, предложил сходить вечером на окраину деревни, провожать закат с чаем или домашним бабушкиным вином. И что-то во всём этом было. Что-то неуловимо близкое, приятное и колкое до мурашке и такое, о чём думать и говорить не полагалось, но получалось всё усерднее. Мысли об этом Разумовский пока решил оставить на потом, не подозревая, что такое же решение осталось и за Олегом. А лично между ними двумя осталась тонкая тень дружеской недоговоренности, которая, наверное, и должна оставаться даже между близкими людьми. Лето пролетало неумолимо и быстро. Медленно проходил жаркий и сухой июль, разбавляющийся теперь теплом южных ночей, проводимых под звёздами и тоже вместе. - А ты уже знаешь, куда поступать станешь? - поинтересовался Разумовский, когда они в одну из очередных ночей лежали на крыше сеновала, расстелив на шифере старый плед. У Олега в глубине глаз догорал огненный закат, рассыпающийся на дне синей радужки скопом золотистых искр, гаснущих под ресницами. Ночь обещала быть тихой и сухой. - В наш сельский, наверное, - пожал плечами Олег, скрещивая ноги. Он никогда не рассказывал о своих планах на дальнейшую жизнь, словно бы и не планировал вовсе ничего. Легкий ветерок трепал его волосы, задувал под тонкую футболку Серёжи - тот изредка мелко вздрагивал. - Иди сюда. - Волков подтащил его к себе, обнимая со спины напрягшегося друга и положив голову ему на плечо, грея теплом своего тела. - Сиди тихо, а то скатишься. На тракториста или на агроинженера буду, как получится. А ты? - На программиста... наверное, - неуверенно протянул Серёжа. Ему было до странного неловко и непривычно сидеть так. Конечно, они и раньше много обнимались и без сторонних мыслей могли лежать друг на друге, но сейчас в этом жесте сквозило чем-то слишком личным и непривычным, чем-то, что слишком непохоже на угрюмого с виду Волкова и что было совсем не в его репертуаре. Хотелось съязвить. Хотелось уколоть и сдвинуться вперёд - пусть, что холодно, так можно будет избежать взаимной неловкости. Но Серёжа затормозил, потому что это было... неожиданно приятно. И пугало. Пугало тем, что приятно. Волков тогда словно почувствовал, что что-то не так, оставляя растерянного и пассивно-разозлившегося Серёжу в покое. И Разумовский тогда снова исподтишка сфотографировал его на фоне постепенно темнеющего неба, настраивая объектив камеры. А ещё в тот вечер оказывается, что с Олегом потрясающе целоваться. Потрясающе тоскливо и приятно, с легким винным привкусом и без всяких предрешений и сопротивлений. И не разверзлась под ногами крыша, никто никуда не свалился - разве что Серёжа разалелся в сумерках по самые свои уши, назвал Волкова дураком и ударил его по бедру, а уже потом сам потянулся за вторым, ставя в тупик своей наглостью уже Олега. И потом Волков снова фотографирует смущенного донельзя Разумовского, спрятавшего нос в его плече и матерящего его оттуда вполголоса. Перед отъездом Разумовского они снова будут очень долго рассматривать сделанные фотокарточки, и Олег будет возмущаться, что его фотографий слишком много, а Серёжа лишь пару раз посмеётся в ответ. А потом заберёт половину карточек себе. А потом были августовские вечера и костры за деревней. Пройдёшь немного по едва заметной тропинке вглубь небольшого прилеска и выйдешь к полянке с глубоким кострищем ровно посередине. Костры разводили почти каждый вечер, когда дни стали не такими жаркими и участились дожди, не дающие наступить тотальной засухе. На вечерний костёр приходила вся детвора деревни, кто-то приносил гитару, кто-то нёс пакеты с дешёвым кислым пивом и невкусными чипсами. Девчонки хохотали, сбиваясь в кучки и обсуждая что-то своё, парни разводили костёр, поливая друг друга из бутылок с водой. Когда костёр был разведён, а на прилесок уже спустились мягкие летние сумерки, кто-то зашелестел тихим голосом, завозился и передал восседающему рядом с огнём Игорю гитару. Тот приосанился, важно прокашлялся, снимая с кудрявой головы старую кепку, и торжественно объявил: - Песня! Чиж и Ко! Собравшаяся компания захлопала и зашумела, приветствуя начало. Игорь мягко провёл по струнам вырезанным из куска пластиковой карточки медиатором и запел. Серёжа ещё в первый костёр удивился, что Игорь поёт, и поёт весьма, кстати, неплохо. Голос у него был такой - густой, глубокий и приятный, плавно перетекающий из одной тональности в другую. Игорь не фальшивил, пел ровно и неторопливо, без наигранных завываний и вибраций - слушать было приятно и тепло. На двоих — один берег, на двоих — один лес. На двоих — одно море, на двоих — один крест. Игорю смешно, потому что в бесконечно длинном проигрыше перед припевом он окидывает взглядом собравшихся вокруг костра ребят, но из всей немаленькой толпы выделяет только две фигуры, сидящие дальше всех от костра. Серёже смешно, потому что ему кажется, что Игорь слишком неиронично выбрал именно Чижа. Но плевать, на самом деле, иронично или нет. Просто хорошо. Для двоих — один месяц и бутылка вина. На двоих — "парабеллум", если война. Серёжа и Олег, как и обычно, сидят вместе и очень рядом, притираясь друг к другу плечами. Их уже перестали воспринимать по отдельности, частенько принимая за что-то цельное, потому что хмурый и возмужавший за лето Олег, ходящий, обычно, за спиной у всё такого же щуплого, но всё ещё огненно-рыжего Разумовского, с ним словно смягчался. Не уходила из взгляда недетская серьёзность и хмурость, но становилась прозрачнее, невесомее. Гром с компанией диву давались, наблюдая за этой парой - и ведь дал же Бог человеку столько собачьей верности в глазах. Ни на кого Олег не смотрел так, как смотрел на тощего и рыжего городского мальчишку, беспрекословно бродя за ним молчаливой преданной тенью. - Как думаешь, - зовёт Серёжа, уже давно не вслушивающийся в заканчивающуюся песню. Он кутается в олимпийку, отданную ему Олегом, жмётся к его плечу, щекоча шею немного взъерошенными волосами. - Что будет, когда лето закончится? Когда все разъедутся? - Ну, - Олег почти равнодушно пожимает плечами, обнимая Разумовского за плечи, прижимая ближе к себе. - Что-что. Ты уедешь, я останусь. Игорь останется, Димка, Юля. Всё будет как всегда, только без тебя. - Я не хочу оставлять тебя одного, - Серёжа поднимает голову и смотрит Волкову в глаза. Он всё ещё вспоминает первое впечатление о нём и думает, насколько оно было обманчивым и неправдоподобным. Сначала Серёжа думал, что Олег очень добрый и спокойный человек, готовый на всё ради друзей. Пока не узнал его ближе, и не понял, что то, что изначально было принято за спокойствие и доброту, оказалось смирением. Смирением с одиночеством и с тем, что по жизни он ничего хорошего не заслуживает. Серёжа не говорит ничего, но понимает всё. И, может даже, чуточку больше - Ты не меня одного оставлять не хочешь, ты сам не хочешь оставаться один. Это совсем другое, Серёж. Отсветы от костра долетали даже туда, где сидели Волков и Разумовский, еле-еле обласкивали загоревшее лица живым теплом и золотили и без того яркие волосы Разумовского - на зависть девушкам. Их просит улыбнуться для фото какая-то девчонка с выкрашенными в красный волосами, настраивает плёночный полароид, щёлкает какими-то фильтрами. Разумовский и Волков устраиваются удобнее, для символизма даже берутся за руки и на скрещенные кулаки ловко взбирается увязавшаяся за хозяевами Марго, но её ссаживают на плечо Димке, уносящего ворону подальше от огня. Девчонка делает два снимка и отдаёт постепенно проявляющиеся карточки мальчишкам и просит их сделать на них друг другу какие-нибудь подписи. - Заберёте на память, Серёжа же, вроде, уезжает скоро. У Разумовского на щеках и носу россыпи веснушек горят ярче звёзд, подсвеченных угасающим уже костром. Он держит в руках один из снимков, его пальцы мелко подрагивают от напряжения и легкой паники. Силуэт Олега на фото кажется тёмным провалом рядом с Серёжиной фигурой, освещенной последними огненными всполохами. И почему-то Разумовский чувствует, что горло схватывает крепкий спазм. А Олег смотрит на него исподтишка, слепнет от того, насколько ярко на худых щеках горит веер рыжеватых веснушек. Он готов ослепнуть, только если последним, что он увидит в своей жизни, будет такой Разумовский. Он провожает Серёжу до дома и они, почему-то, очень долго стоят перед калиткой, держась друг за друга. Потому что это зачем-то нужно обоим, и Олег чувствует, что кому-то он в этой жизни всё-таки нужен. - Олег? - тихо зовёт Разумовский, не решаясь поднять глаза. - Мы же встретимся следующим летом? - Встретимся, - кивает Олег и отвечает с такой уверенностью в голосе, что у Серёжи не остаётся сомнений. - Ради следующего лета я буду даже согласен потерпеть ещё год одиночества. - Ты обещаешь? - Разумовский уверен в ответе, но уточняет чисто для проформы. Волков усмехается, зарываясь пальцами в распущенные Серёжины волосы, поглаживает и пропускает мягкие пряди сквозь пальцы. - Готов поклясться на мизинчиках. Как в детстве, знаешь? Серёжа хмыкает. Они сцепляют пальцы и Олег напоследок оставляет на щеке и в уголках губ Разумовского невесомые скользящие поцелуи, а тот благодарит ночь за то, что в поглотившей деревню темноте не видно того, каким огненным заревом вспыхнули от смущения его щеки. Через неделю Серёжа уезжает обратно в Питер. Волкову удаётся выловить его из дома за несколько часов до приезда его родителей. Он караулит Серёжу под крыльцом, пока они с Лен Степанной ужинают, а потом уводит на последнюю прогулку по лесу. Снова без всяких подтекстов и пошлостей, но в этот раз между ними висело такое концентрированное напряжение, которое не могло сравниться даже с их первым знакомством. У Серёжи на ремешке, накинутом на шею, болтается камера, которую они таскают с собой постоянно, чтобы успевать запечатлеть даже самые мелкие и незначительные моменты лета. Парни успели извести три мотка плёнки и две бутылки проявителя, а один из нескольких купленных на почте конвертов уже забит фотографиями до отказа, но всё равно - мало. Августовские дни гораздо короче, чем в июне или июле, зато закаты потрясающие. Настолько, что если смотреть с крыши предпоследнего этажа старой заброшенной усадьбы - захватывает дух. Олег и Серёжа поднимаются на четвёртый этаж и занимают комнату, из окна которой видно размытую линию леса и реку. Солнце пока ещё высоко, так что комната наполнена светом, отражающимся от битого стекла и жестяных банок из-под пива. Они сидят на длинном широком подоконнике, соприкасаясь щиколотками, и разговаривают. Разговор снова не клеится, Серёжа часто сбивается с мысли, а Олег где-то слишком глубоко в себе, чтобы поддерживать диалог на адекватном уровне. Им не хочется расставаться, потому что кажется, что за эти три месяца они сдружились и сблизились настолько крепко, словно знакомы всю жизнь и всегда были вместе. Странное чувство, возникающее довольно редко. В воздухе пахнет влажным деревом, травой и чем-то водянистым, ветер теплый и неприятно-душный, от него больше хочется спрятаться в немного затхлой, но прохладной комнате заброшки. Они пересаживаются поудобнее, свешивая ноги с подоконника и снова притираясь друг к другу плечами - так привычно и близко, что Серёжу это уже почти даже не смущает, он сам льнёт ближе и кладёт голову на плечо Олегу - И всё-таки... - Серёжа пытается завести ещё хоть какую-то тему, лишь бы не висело между ними это тяжелое молчание и неловкость, но Волков разряжает обстановку, перебивая Разумовского. - Помолчи хоть немного, - просит он, немного отстраняясь. - А то я всё никак... Он легко ловит Серёжу под худую щёку, разворачивая его лицо к себе и мягко касается чужих губ. Сидя на подоконнике старой усадьбы в Богом забытой деревне, спрятавшись от посторонних глаз, Волков и Разумовский нежно и неторопливо целовались. Не было никакой пошлости, ничего агрессивного и давящего, не было языков и глубоких влажных поцелуев. Они лишь мягко и робко касались губ друг друга, Серёже казалось, что он вот-вот начнёт задыхаться от такой безмолвной нежности и искренности момента. Олег и раньше целовал Серёжу по молчаливому разрешению, но не думал, что что-то, что не давало покоя ему, мешало жить ещё и Разумовскому. Серёжа много думал. Много смотрел на Олега и прямо, и исподтишка, словно пытаясь увидеть в нём что-то другое с самого начала знакомства. И видел обнаженную, вывернутую перед ним наизнанку, протянутую ему, Серёже, на раскрытой ладони чуть ли не с самой первой встречи. И Волков сам по себе рядом с ним менялся, из красивых глубоких глаз уходила глухая тоска, он словно оживал, ожидаемый кем-то. Кем-то важным. И он сам этим важным Разумовского для себя окрестил, как цепная псина, готовая на всё для своего хозяина. Окрестил и всё тут, потому что Серёжа был и казался другим. Из большого города, казалось бы, пафоса должно было быть через край, странного и блестящего лоска почти голливудской эстетики, но рыжий мальчишка оказался совсем простым и таким же открытым, робким поначалу и немного зажатым. Но чем дальше они общались, тем больше Разумовский раскрывался, являя Олегу и, впоследствии, другим свою настоящую, немного истеричную, но всё равно ранимую сущность. И Волкову эта сущность нравилась. Так по-человечески просто - нравилась. А вместе с ней и сам Серёжа, дающий себя настоящего, а его настоящего готовы были знать далеко не все. - И как? - Нормально. - Прости? - Угу... Вот и поговорили. Больше не хотелось, на самом-то деле, не та была (или казалась) обстановка. Солнце медленно опускалось к горизонту, подёрнутому мелким туманом облаков. У Серёжи на шее болталась камера в потрёпанном кожаном чехле, у Олега - пластиковый волчий клык на шнурке. Они оба щурятся на солнце, бликующим мелкими отсветами на воде. - Серый, подожди, - Волков тянет руку к шее Разумовского - тот съёживается на долю секунды, словно Олег может сделать что-то страшное, - и снимает камеру в чехле. Настраивает что-то, присматривается через затвор, пару раз щелкает что-то первопопавшееся на глаза и косится на Серёжу. Тот покорно сидит, замерев смирно, смотрит из-под чёлки, ждёт. - Встань-ка сюда... Нет, чуть правее. Да, стой, - Олег отходит в противоположный конец потемневшей комнаты. Единственный источник света - окно, напротив которого стоит Разумовский, подсвеченный последней сангиновой солнечной рыжиной. Рыжие лучи путаются в рыжий волосах, золотят их, словно изнутри подсвечивая всего Серёжу целиком: бледную в звёздчатую рыжими веснушками кожу, серо-голубые глаза, оттеняющиеся в непонятный рыж и сияющие сотнями искорок. Олег замирает на пару секунд. - Ещё чуть правее встань, - просит он пересохшими губами. Разумовский слушается. Солнце опускается настолько, что у Разумовского над головой огненно-солнечный ореол и мелкие-мелкие искры известковой пыли с потолка, и он сам похож на рыже-солнечного ангела. Его силуэт у окна, подсвеченный солнцем, абсолютно темный, почти чёрный провал на фоне рыже-синего неба и предпоследнего уходящего летнего дня. Олег проявляет последние фотографии в тот же вечер, и они с Разумовским делают друг другу по несколько подписей на обратных сторонах фотографий. На следующее утро в доме суматоха. Серёжа с отцом переносят в машину некоторые вещи, невзятые вечером, мама суетится на кухне, помогая свекрови паковать приготовленную в дорогу еду, бабушка укладывает в большую холщовую сумку банки с вареньем и соленьями - мама отнекивается и просит оставить себе. Бабушка не слушает. Серёжа стоит на влажном от росы крыльце, накинув на плечи олимпийку Олега - тот так и не забрал, - дышит полной грудью и мельком вспоминает лето. Вспоминает, с какой невероятной скоростью оно проскочило, но как принесло в Серёжину жизнь Олега. Волкова он будет вспоминать как единственное запомнившееся, случившееся с ним этим летом, но они так и не найдут общий контакт - у Олега не было мобильного и мессенджеров, у Разумовского - времени объяснять. Оставалось только надеяться, что следующее лето для них всё-таки наступит. Олег приезжает за пару минут до того, как все усядутся в машину и бабушка перекрестит их на дорогу. Приезжает всё на том же старом велосипеде, придерживая сонную Марго на плече. В руке, лежащей на руле, он сжимает небольшой букет полевых ромашек, нарванных у их дома. Опускает велосипед прямо на мокрую траву, спускает туда же взъерошенную ворону, которую с любопытством разглядывала мама. Они не обнимаются, не бросаются друг другу на плечи на прощание, просто пару минут стоят, глядя друг другу в глаза. Серёжа протягивает Олегу его олимпийку, тот отмахивается и просит оставить, но с удовольствием забирает конверт с фотографиями. И пока финальный раз родители прощаются с бабушкой, мимолетно мажет губами куда-то в уголок Серёжиных губ. И молча уезжает, без прощаний, без просьб, даже оставляет на бабушкиных руках Марго. Всё равно вернется. Разумовские уезжают следом. И на следующее лето, и через лето в деревню Серёжа не приезжает. Умирает в начале весны от болезни бабушка. Родители не берут его на похороны, даже забирают конверт с фотографиями, как ненужный хлам, увозя с собой все воспоминания. Из головы, забитой билетами к экзаменам, вылетает прошлое лето и Олег. Больше Разумовский о нем не вспоминает.

***

Последняя фотокарточка - та, на которой запечатлён Разумовский, - мелко подрагивает в дрожащих пальцах Серёжи. Он пересматривает все фотографии по несколько раз, думая, в какой момент жизни он напрочь забыл всё это? В какой момент то, что он обещал себе пронести через долгие года, затерялось в бесконечном круговороте происшествий и событий, стёрлось из его памяти? Поблёкло и померкло, затёрлось до дыр на старом тонком картоне. Разумовский жмурится до звёздочек в глазах, а перед ним - Олег. В той же его нелепой пастушьей шляпе, с вороной на плече и венком из одуванчиков в черных волосах. И он обещал ждать Серёжу, а тот не приехал и забыл, не вспоминая по сей день больше десяти лет. Он собирает все рассыпанные по полу фотографии в конверт, переодевается в уличную одежду и, плюнув на то, что на улице почти ночь, выбегает из дома с конвертом в руках, подсвечивая себе дорогу телефоном. Ноги сами несут его по смутно знакомой дороге до того самого старого дома почти на окраине деревни. А что, если его там нет? Если он уехал уже давно? Или... Разумовский тормозит перед калиткой. Та открывается без особых проблем, немного перекашиваясь - как тогда. Серёжа продирается по заросшей тропинке к крыльцу дома, бережно прижимая к груди надорванный конверт с фотокарточками, а в его глазах - надежда и бесконечное пожалуйста. Пожалуйста, пусть он окажется здесь. Пожалуйста, пусть вспомнит, если забыл. Пожалуйста, пусть он останется прежним. Серёжа тормозит у крыльца на минуту, приводя в норму сбившееся дыхание, поднимается по скрипучим ступеням к двери и замирает в нерешительности. А если ему это не нужно? Всё равно. Три раза коротко стучит в дверь и отступает на ступеньку ниже, продолжая прижимать к груди конверт. Из глубины дома слышатся шаги, Серёжа жмурится до искр перед глазами и понимает, что хочет вернуть то лето, потому что оно изредка раскрашивает его сангиново-рыжую жизнь в красивый и приятный глазу чёрный. Дверь открывается и Разумовский, вздохнув полной грудью, делает шаг навстречу своему собственному чёрно-рыжему детскому лету, смотрящему на него удивлёнными синими глазами.