Встречный пал

      — Тётя Зина бессовестно фальшивит.       Тихон прячет кудрявую голову в пятнах красных сидений, ловя катящийся по полу звонко карандаш.       — А чего сразу бессовестно? — тётя Зина поднимает плечи и глаза стремительные с Шустова переводит в зал обычно пустой и по-летнему душный. Чаю хочется до безумия, но самодеятельность у Шустова выше устава, а вся бухгалтерия ему и рада, хотя песнь — стихия для них чужеродная.       Шустов крутится на пятках, пальцев длинных от гитары не отрывая. Белёсые кудри, на его похожие, торчат из-за полукругов кресел.       — Покажись, — просит он любопытно и ласково.       Тихон хватается пальцами за сиденье и является только на одну восьмую, лбом и синими глазами, шустро бегающими по всем сотрудницам бухгалтерии. Раскраска с колен катится на пол к красному карандашу и громко хлопает в тишине корешком к белёному потолку.       — Ты чей? — Шустов мягко, крадучись скрипит деревом, минуя ряды.       — Свой собственный, — Тихон дёргает подбородком, и кудри пружинисто прыгают.       — Да Майкин он, с диспетчерской, — сообщает кто-то с задних рядов, устало обмахиваясь переписанным текстом песни.       Тихон щурится на неизвестную предательницу грозно до ужаса, решаясь позднее выяснить у матери её личность и с глазу на глаз показать ей цветной от конфет язык. Садик закрыли на карантин из-за ветрянки, добродушная соседка Верочка уехала к маме на огород, а бабушка с дедом ещё не вернулись из Грузии. Тихон вполне себе взрослый, чтобы хотя бы день провести дома в одиночестве, пока родная мать пропадает на работе, но родная мать с этим не согласна. А потому он болтается здесь с разрешения всех больших начальников при сотне условий, что в ангарах его не будет видно, под ногами у пожарных тоже, а на взлётной полосе и подавно.       Шустов кивает, и Тихон замечает, как кудри его точно так же прыгают и на лоб падают, непослушные. Шустов протягивает ему ладонь, полную разноцветной карамели, а Тихон тоскливо думает о шатающемся зубе, торжественно поклявшись в этот раз конфеты не грызть. Когда дверь в зал скрипит, впуская в духоту мать, Тихон ловко успевает сладости рассовать по карманам.       — Тиша, — зовёт Майя. В цоканье босоножек Тихон слышит лёгкое негодование. — Почему ты здесь, а не там, где я тебя оставила?       Майя со вздохом перекидывает волосы за спину — новая резинка быстро сдалась под натиском густых волос, лопнув в первый же час.       — Там скучно, а здесь поют, — Тихон поднимает раскраску, дотягивается до карандаша и прячет его в коробку.       — Иди в столовую, там не поют, но есть булочки с конфитюром, — велит Майя, растрепав ему кудри.       — Максим, — тётя Зина устаёт отмахиваться и сдаётся желудку в плен, — нам бы тоже на обед, а?       — Ну девчаточки, а как же искусство? — Шустов раскидывает руки, готовый их своей широтой объять.       — Искусством сыт не будешь, — отвечают девчаточки и бросаются врассыпную, пока Шустов отвлекается на Майю. Она вытаскивает сына с последнего ряда и велит следовать за женщинами.       Майя вымученно вздыхает, проводит ладонью по влажной шее, сгребая волосы на затылке. Шустов с грифа гитары снимает ленту и тянет ей.       — Жарко ведь, — ладонь раскрытая, добродушная и гостеприимная. Майя смотрит на него с прищуром, сегодня особенно уставшая и измятая по краям.       — Жарко, — соглашается она, кончиками пальцев щекоча Шустову линию судьбы. Ленты хватает на тугой высокий хвост, и взмокшая спина наконец чувствует прохладу.       У Шустова жар волной подкатывает к горлу и там застывает, раскалённо бурча. Глаза его, как приваренные, глядят на Майю без отрыва, но не мерзко, не липко, не приставуче, а в любопытстве прощупывая, где же тонко. Так, может быть, глядят на искусство. Майя уже почти Шустову снится с тех пор, как шутливо стянула с него гитару и перебором задела струны.       Было по-майски свежо, черёмуха цвела такая пьяная, что хватало одного вздоха до головокружения. Трава высилась к коленям тонкими шёлковыми нитями. Шмели гудели громче самолётного двигателя. Сумерки с каждым днём становились всё ярче, мазками размашистыми стелились по горизонту. Жизнью пахла не только земля, но и небо.       — Мохнатый шмель — на душистый хмель, — выводит Костя невпопад, пока Шустов гладит струны. Они вернулись со смены пару часов назад, как раз до ужина, а теперь болтаются по округе, дыша чистым воздухом.       — Цапля белая — в камыши, — Зотов спотыкается, отмеченный неповоротливым медведем.       — Серая, — поправляет Майя, мелькая впереди.       Они втроём увязываются за хохочущими девчонками из диспетчерской забавы ради.       — А цыганская дочь — за любимым в ночь по родству бродячей души, — Зотов машет рукой.       — Бродяжьей, — Майя откидывается назад, отвлекаясь от беседы.       — Слушай, ну какая разница, а? — Зотов пылит, вытягивая руки.       Майя останавливается, а девчонки по бокам недовольно вздыхают.       — Вы пожарные или бродячие артисты? — Майя щурится на закатном солнце, а Шустов смотрит, как глаза её в лучах золотятся липовым чаем. Шустов пропадает среди товарищей, в мирное время, без пламени за спиной и под ногами.       — Ну почему же бродячие, — Шустов улыбается, будто разжевав пушистый солнечный одуванчик.       — Летучие, — вставляет Зотов.       Девчонки цепляются за руки с капризными «Май, ну пойдём», а Майя суёт обеим в руки сумку и пакет. Её раззадорили, щёлкнули по носу и показали ветер.       — Низковато берёшь, пожарный, — говорит она Шустову и тянет руки к его гитаре.       Кто-то растрепал, что Майя — цыганка, может гадать по руке да на картах. Кто-то шутил, что однажды они не досчитаются самолёта в ангаре. Майя на это лишь улыбалась, не забывая напомнить, что цыгане славятся не только кражами, но и порчами, причём такими страшными, что не дай бог.       Шустов смотрит на её аккуратные протянутые пальцы, колеблясь.       — Смелее, пожарный, — она берётся за гриф и приподнимается на носках за ремнём, — не бойся, не украду.       Майя подмигивает ему, и Шустов, заколдованный, выпускает инструмент из рук. Его обдаёт цветочным и запахом кожи, теплом тела и крахмалом форменной блузки. Майя быстро носом тянет карамель с примесью гари, проверяет натяжение, накидывает ремень и пальцами пробегается по струнам. Она не играла очень давно, но эту песню так любит её бабушка, что годы безделья бессильны перед памятью рук.       Майя запевает, продолжая с того места, где остановились бродячие пожарные, берёт чисто и нота в ноту, как учили, и мир будто накрывает цветастой цыганской шалью с длинными кистями. Девчонки, сами себе удивляясь, начинают водить плечами, чувствуя песню по телу. Дух свободы ветром врывается в вечернюю прохладу между ними и мягко просит пуститься в пляс.       Майя поднимает свои чайные глаза с лепестками солнца на дне, попадает прямо в Шустова, и зовёт его хоть на край земли, хоть за край. Шустова обжигает, когда она по мышечной памяти в такт начинает вести плечом, плавно, выточено и филигранно. Он видит, как ей хочется танцевать, так же сильно, как и петь. Майе только и остаётся, что кружиться под пальцами ветра, взмывать ввысь, оставаясь при том на остывающей земле.       — Вот так вот, пожарный, — говорит она, возвращая ему гитару. Девчонки, раскрасневшиеся, довольно смеются, откидывая головы. Зотов смотрит на них горящими глазами, а Костя только вздыхает.       — Что ж вы тогда в самодеятельности не учувствуете, девчат? — журит Шустов, ловя пальцами тепло рук Майи на струнах. Шустову палит лицо, завтра всё будет в волдырях и красноте.       — Песни не нравятся, — жмёт плечами Майя, забирает сумку из подружеских рук и торопится домой к сыну.       Шустов всё ещё хочет, чтобы Майя в его самодеятельном хоре занимала самое почётное место. Но поймать её невозможно, легче только догнать ветер.       — Ну что, пожарный, искусству никак не одолеть голодные желудки? — Майя собирает раскраску с карандашами и прижимает их к груди.       — Как-как, — не соглашается Шустов, перемещая гитару за спину. — С тобой была бы бомба.       — Замедленного действия, — отзывается Майя и направляется к двери.       — У меня есть знакомый сапёр! — кричит Шустов ей в спину, вытянувшись. Майя оборачивается.       — Пожарный, я вас любила, о-о-о, — тянет она, пятясь к двери, так высоко и чисто, что у Шустова мир схлопывается перед глазами, как вчера на тушении в горящем лесу. — Говорю же, песни не нравятся.       После смены Майя вынимает из банки охапку алых маков, скользкие стебли оборачивает бумагой, чтобы пятен на белой блузке не оставить. Её стол уже третий месяц не покидает эта самая трёхлитровая банка, в ней меняются только букеты и вода. Цветы всегда полевые, никаких роз или лилий, душистые, распустившиеся и ужасно долговечные — стоят неделями, ни один цветок голову к земле не клонит даже в тёмной без окон диспетчерской. На заре июня стол обсыпало сиренью, а потом пионами, а диспетчерская тонула в цветочном запахе — букеты всегда были такими, что в одну руку не вмещались.       Тихон вертится на стуле, гоняя во рту конфету Шустова, то и дело пробуя языком шатающийся зуб. Лётчик Паша сегодня предлагал ему зуб дёрнуть, привязав ниткой к винту. Тихон скептично сощурился и обещал подумать. В конце концов, это его первый зуб, и расставаться с ним было жалко.       — Откуда конфеты? — Майя выключает компьютер, прижимает цветы к груди, зарываясь носом в дурманную коробочку, и тянет сыну руку.       — Пожарник дал. Кудрявый такой, — Тихон хватается за протянутые пальцы, машет коллегам матери, подставляет голову под мягкую Катину руку, а потом вприпрыжку направляется к двери.       Майя прощается со всеми и выходит на свежий воздух, под вечернее медовое солнце.       — Пошли, сначала найдём пожарного, а потом домой.       — Зачем? — плечи Тихона падают, а лицо становится кислым.       — Мне по делу, а ты скажешь спасибо, если забыл.       — Не забыл. Просто не успел.       Ветер приятно холодит голые ноги и щекочет спину, птицы заливаются вечерними трелями. Шустов вытягивает ноги на скамье у базы, а вокруг собирается молодняк, чтобы послушать его пение. Шустов нравится всем, не прилагая при этом никаких особых усилий. Хватает одной его улыбки, чтобы зажечься. Вокруг него все становятся спичками, наклоняют головы, чтобы свет его на них перекинулся.       Майя останавливается поодаль, так, чтобы Шустов её заметил. Он не расстаётся с гитарой, разрывает человеческий круг и подходит к ней, склонив кудрявую голову в ожидании. Майя стягивает ленту с волос и привязывает её обратно на гриф.       — Спасибо, пожарный, — она прижимает цветы к груди как щит, но маки на белом выглядят как пятна от пуль.       — Я Максим, — улыбается Шустов, гитару убирая за спину. Майя думает, как такой как он может лезть в пекло и загребать руками жар: мягкий, солнечный, свежеиспечённый и румяный.       — Понятно, — кивает Майя и опускает на сына глаза. Тот жмёт плечами и выходит совсем, как у неё.       — Можно вас, товарищ пожарник? — Тихон задирает голову, ему ужасно неудобно жить в мире взрослых людей.       — Нас? — Шустов лукаво ведёт бровью. — Нас можно.       Он присаживается, и Тихон льнёт к его уху, что-то нашёптывая. Их кудрявые головы становятся похожими на один большой одуванчик, и Майе хочется дунуть изо всех сил.       — Ладно, договорились, — соглашается Шустов, аккуратно пожимая маленькую ладонь. Тихон довольно кивает и возвращается к матери.       — А, забыл. Спасибо за конфеты, — добавляет он, деловито обернувшись. Майя прячет лицо в маки и становится с ними в цвет, проглатывая смешок.       — Зубы береги, — усмехается Шустов, вырастая снова до небес.       Тихон вскидывает руку, мол, всё под контролем, и запрокидывает голову, глядя на мать.       — А дай понести, — просит он, поправляя лямки рюкзака.       — А на, — Майя наклоняется, и лицо сына прячется за сонными коробочками, — дорогу видишь?       Тихон прижимает маки чуть пониже, к подбородку и довольно фыркает.       — Хорошо бы в следующий раз стебли были покороче, — вскользь замечает Майя, цепляясь пальцем за петлю на рюкзаке, — счастливо, пожарный, — оборачивается, уколов смешливыми глазами, и уходит за сыном следом.       Шустов держит на ней глаза, примагниченный, ещё немного и волей-неволей за Майей потянется. Майя уговаривает себя не оглядываться, смотрит на макушку Тихона и на дорогу попеременно, волосы назад откидывает, краем взгляда стараясь уцепиться, себя обманув.       — А венки плести будем? — доносится снизу.       — Будем. Банки все кончились, а у Верочки закрутки.       — Она их всё равно не ест. Вся кладовка в огурцах.       — Верочке нравится процесс.       Ветер несёт Шустову их голоса, и карамель в нагрудном кармане его тает, просачиваясь в грудь.

***

      Майя отодвигает банку с аконитом и васильками, вглядываясь в подсвеченное мониторами пространство диспетчерской.       — Катя, — тянется она к Соловьёвой через стул, — Тишу не видела?       — На обеде в столовой смущённо принимал второй компот, — рапортует Катя, не отрываясь от монитора, — может, в туалете где? Хочешь, Рому попрошу поискать или папу, пока не улетели?       — Нет уж. Подменишь, я на десять минут? — Катя согласно кивает. Майя дёргает василёк из банки, забивая тонким стеблем беспокойные пальцы, и бежит из диспетчерской.       На подходе к ангару Шустов замечает, как Майя цепляется за Пашу, а он только разводит руками. Шустов длинными ногами расстояние сокращает в миг.       — Что случилось? — участливо спрашивает он, глазами пытаясь поймать метущийся взгляд Майи.       — Пожарный, — выдыхает она, хватаясь за голову, — ребёнка потеряла, представляешь? — Майя поднимает глаза, в них искристо сверкают кристальные слёзы, — в диспетчерской нет, в актовом зале тоже. Света из бухгалтерии сказала, он ей у столовой язык показал и умчался. Я попросила Зотова посмотреть на базе, а он говорит, у вас вылет через полчаса…       — Ну тише, тише, — Шустов мягко ловит её волнительные руки в свои большие ладони и ласково сжимает, — найдём мы твоего мальца, найдём. Нас много, мы базу знаем лучше. Иди, посиди в теньке, чтобы тебя потом искать не пришлось.       У Майи от его голоса разжимает грудь и горло в спазмах отпускает. У него глаза спокойные, уверенные и добрые. Ими он людей и спасает. Майя прячется под тополем у ангара, бессильно прижимаясь к стволу, закрывает глаза и начинает костерить себя на все лады за ужасное бытие матерью. Нервные пальцы скручивают размахрившийся стебель, весь в заломах, пока не остаётся одна лишь голубая головка с лепестками. Ладони теплы, сухо, как в рукавицах, по-шустовски.       — Майя! — Паша бежит впереди, размахивая руками. Майя дёргается от ствола, цепляется за ветку, шипит, волосы приглаживает и замечает, наконец, Шустова, с привалившейся к нему кудрявой сыновней головой.       — В ангаре был в соседнем, в хвост самолёта забился и сидел, — Паша шумно дышит, упираясь ладонями в колени.       Майя бросается к Шустову и тянет к сыну ладони. На губах у него печётся кровь.       — Тиша, — её голос ломается.       Пальцы мажут по губам, Тихон открывает рот и показывает дыру в верхнем ряду зубов.       — Выпал, — мрачно заявляет он, держась за крепкую шею Шустова.       Майя смотрит на него во все глаза, а потом со свистом выдыхает и смеётся, прислоняясь к нему лбом, опуская измученные ладони на руки Шустова, что кольцом вокруг её сына.       — Пойдём в медпункт тогда, что ли, — предлагает Майя, чувствуя облегчение.       — Пойдём, — соглашается Шустов, не спуская Тихона с рук.       — А как же вылет, пожарный? — Майя смотрит на него с благодарностью.       — Успеем, — уверенно отвечает Шустов, подмигивая Тихону. Майя позволительно жмёт плечами, благодарит Пашу, сжимая его плечо, и идёт следом, глядя на пушистую голову сына.       — Максим! — Макарыч подпрыгивает, выбегая из-за стола, нахлобучивая колпак на блестящую лысину. — А что ж это, твой, что ли?       Шустов сажает Тихона на кушетку и смущённо чешет затылок. Тихон, болтнув ногами, переводит взгляд на сухенького Макарыча.       — Мой, — поправляет Майя, появляясь следом, — здравствуйте.       — Здрасте-здрасте, — кивает Макарыч, придвигая очки к глазам. — Слушай, а так похож, одно лицо. Ну или голова.       — Макарыч, у нас времени нет, — мягко останавливает Шустов, а внутри становится жарко, как в самом сердце горящего леса. Он бросает взгляд на Майю, но она вся поглощена сыном и на него не смотрит.       — А что стряслось-то? Кровь вижу, — Макарыч ловко перебирается с темы на тему.       — Первый зуб выпал, — сообщает Майя.       — Так это же хорошо, сынок! — оживает Макарыч, стягивает Тихона с кушетки и ведёт к раковине. — Пойдём, прополощем и дело с концом. Только смотри, языком туда не ныряй, а то кривой вырастет.       — А с кривыми в пожарники не берут? — спрашивает Тихон, чувствуя, как после запрета желание коснуться лунки языком становится непреодолимым.       — Берут, — отвечает Шустов, — к нам всех берут.       — Никаких пожарников, — режет Майя так непривычно, — сначала школу закончи.       — Я её ещё не начинал, — Тихон смотрит, как вода красится в красный и невольно замирает, наблюдая за бледными кучерявыми щупальцами. — А можно мне посмотреть?       Шустов обхватывает его одной рукой и поднимает на уровень зеркала. Майя смотрит ему из-за плеча с наклоном головы, а глаза ловят полосу света через жёлтые занавески. Шустов туго и медленно плавится, пока Тихон, кривясь лицом, разглядывает розовую десну, держась за него ладонями.       — Ну что, пойдём? — спрашивает Майя.       — А можно мы посмотрим, как пожарники взлетают? — Тихон ловит глаза матери в зеркале. Шустов оборачивается, перехватывая его двумя руками.       — Не знаю, — Майя качает головой.       — Можно, — кивает Шустов.       — Тогда слезай, дай пожарному собраться.       Тихон забирается к матери на руки и жмётся к ней пылающей щекой. Майя прикрывает глаза, целуя его в висок и в кудрявую голову. Шустов смотрит, как они стоят в полосе света, в кисее мелкой пыли, и чувствует себя окружённым со всех сторон.       На взлётной полосе ветер разгуливает по-хозяйски, приминает широкой ладонью траву и хулигански разбрасывается дорожной пылью.       — Ты чего ко мне сразу не пришёл, а? Напугался? — шепчет Майя, всё держа Тихона на руках. Тихон согласно трётся об её щёку.       — Только не крови. Просто испугался. Не знаю, почему. Хотел посидеть в самолёте, чтобы успокоиться, а тут пожарный заходит, с конфетами, как всегда. А мне теперь их, наверное, нельзя, да?       Майя тихо смеётся. Шустов сам был как конфета. Смотришь на него, и во рту становится сладко, даже если фантик не разворачивать.       — Можно, — разрешает Майя, — по одной на каждый оставшийся зуб.       Группа Соколова, все в красном, идут к самолёту, преодолевая сопротивление ветра.       — Я сейчас, — машет Шустов, от них отделяясь, и бежит к Майе.       — Ну ты как? — спрашивает он, приближаясь. Тихон тянет пальцы к мягкому красному вороту, и Шустов придвигается ближе.       — Ух ты, как мягко. Это чтобы не убиться?       — Тиша, — журит Майя, а Шустов хохочет, откидывая голову.       — Точно, — кивает он, отсмеявшись.       — Я нормально, — Тихон жмёт плечами и жмурится, когда ветер бросает ему кудри в лицо. Шустов одним широким жестом приглаживает их назад. — Компота хочу. Тёть Оксана сказала, что я могу забегать, когда захочу.       — А тёть Света сказала, ты ей язык показал, — вспоминает Майя.       — Это личное, ма, — отмахивается Тихон. — Никакого хулиганства.       Из самолёта высовывается рыжая голова Кости.       — Макс! — зовёт он и машет рукой внутрь.       — Ну я полетел, — говорит Шустов, переминаясь с ноги на ногу.       — Лети, — разрешает Майя.       — А когда вернёшься? — спрашивает Тихон.       — Не знаю, малец. Как всё потушим, тогда и вернёмся. Ну бывай, — Шустов запускает пальцы в его пшеничные кудри, прощально смотрит на Майю и разворачивается.       — Пожарный! — Майя закусывает губу. — Спасибо.       Её губы опускаются Шустову на щёку, прямо в шрам от ветрянки. Шустов распускается, плечи становятся шире, а сам он будто бы вырастает. Он улыбается, кивает, а когда поворачивается спиной, спешит прижать руку к пылающему пятну на щеке, чтобы тепло Майи осталось не только там.       — Я всё равно буду пожарником, — шепчет Тихон матери на ухо.       Шустов на трапе коротко оборачивается.       — Я хочу быть, как он.

***

      — А это что значит? — Катя тычет пальцем в линии на ребре ладони.       — Здесь дети, — отвечает Майя, разворачивая её руку к свету, — считай вертикальные.       — Какие вертикальные, ничего не понятно, — Катя морщится, поднося ладонь к лицу ближе. Майя показывает ей свою.       — Вот смотри, эту линию видишь? — Катя кивает, — вот, это Тиша.       — А это кто? — Катя углядывает ещё одну, Тихону параллельную.       — Никто, у меня только Тиша.       — Так говоришь, как будто детей тебя больше быть не может, — фыркает Катя, а потом спохватывается, — или правда не может?       — Может, конечно. Но мне и Тихона за глаза.       — Хорошо, а у меня-то что будет? — Катя суёт Майе ладонь под нос.       — Ну, похоже, что двое, — Майя щурится, аккуратно ногтем ведя под мизинцем. — Но это всё надо делить на два, но можно и на четыре. Никаких гарантий, чтобы ты понимала.       — Слушай, а если мы у Ромки эти линии посчитаем, это будет значить, что дети у нас общими будут?       — Катя, иди домой, а, — канючит Майя, подтягивая скользящий по плечам цветастый платок. — Ты если со своим Ильиным о детях заговоришь, здесь его больше не увидишь.       — Так себе из тебя гадалка, Майя, — сообщает Катя, клюёт её в щёку и бежит закрывать смену, — Тишке привет!       Майя вздыхает. Она всех предупреждает сразу — любое гадание вилами на воде, да к тому же она не пророчица. Да к тому же каждый человек над своей судьбой властен, и не ей жизни чужие чертить. Майя натягивает на плечи платок, стоя в закатном солнце, и дышит дурманным вечером. Она любит ночные смены за их относительное спокойствие, за десятиминутки, которые ночью разрастались до двадцати, и можно вылезать под полнозвёздное небо и соединять горящие точки себе в извилистый путь.       Шустов подходит бесшумно, и Майя вздрагивает, когда слышит над плечом покашливание.       — Прости, я не хотел, — извиняется он, смяв широкие плечи и спрятав руки за спину.       — А чего хотел? — Майя наклоняется, осматривая его спину с пустыми руками.       — Говорят, ты гадаешь, — Шустов становится напротив и закрывает собой солнце. Шустов солнце собой заменяет. Майя совершает усилие и не щурится.       — Мне интересно, а вы с чего все это взяли, — недоумевает Майя. Шустов красноречиво смотрит на её цветастый платок с кистями, а потом тонет в колдовских в его тени в глазах.       — Ну да, — Майя вытягивает концы треугольника по рукам, — это многое объясняет. Я не гадаю пожарным, извини.       — Ты вчера что-то нагадала Серёже, — возражает Шустов.       — Я не нагадываю, пожарный, а говорю, что вижу. И у него были дела сердечные.       — А может, у меня тоже дела сердечные? Может, я ни спать не могу, ни есть?       — Ну, ничем помочь не могу.       — Ну, Майя, — голос Шустова оборачивает бархатом. У Майи внутри распаляется и не остывает. Её имя у Шустова в губах перестаёт быть майским, превращаясь в пекло октября.       Майя тянет руки ко вспыхнувшему лицу, хвост платка соскальзывает, а Шустов ловко его хватает в пальцы, возвращая на плечо.       — Ну смотри, пожарный, предупреждаю сразу, — Майя сдаётся, когда Шустов касанием прикалывает платок на место, — гадалка из меня так себе, всё рассказанное надо делить на два, а судьбу свою ты сможешь изменить.       — Договорились, — довольно кивает Шустов, вытягивая раскрытые ладони вперёд.       — Что знать хочешь? Прошлое или будущее? — Майя дотронуться не спешит. Если схватиться за горячее, можно остаться без кожи, можно прилипнуть, можно и намертво.       — Да кому это прошлое сдалось. Будущее.       Майя становится сбоку, поворачивает Шустова к свету и касается правой ладони, кормящейся неизменно пламенем и холодом струн. Пальцы скользят в линию сердца, ума, жизни, гладят холмы Венеры и Луны, а Шустов смотрит на её золочёный профиль, не в силах выдохнуть, заперев её в своих лёгких. Шустов Майе не врёт. Он и правда плохо спит, и так же плохо ест. Костя за него очень переживает, Серёжа подкладывает свою булочку, чтобы у Шустова были силы бороться со стихией, а Пётр смотрит молча и понимающе. Взгляд Шустова течёт Майе за воротник, под чёрный тугой узел, вдоль по позвоночнику, выплавляясь в кость единоразово. Майя борется с собой, чтобы не откинуть голову, вздрогнуть, шумно выдохнув. Она старается сосредоточиться на огрубевшей коже шустовской ладони, на бороздах и линиях, на ощущениях в кончиках. Майя вытягивает Шустову и без того длинные пальцы, мнёт руку как хлебное тесто, клонится ниже, чтобы видеть все чёрточки, находит под мизинцем двоих детей и впечатывает их себе в подушечку среднего пальца, а потом всё-таки замечает звезду на линии жизни.       — Правша? — спрашивает Майя, закусив щёку. Шустов отвечает согласием, и она выпускает его ладонь из своих пальцев.       — Ну чего ты, Майя? — догадливый Шустов смотрит на неё так ласково, что Майя его нежность чувствует под кожей. — Я же просил тебя, на любовь.       — Не просил, — Майя сводит брови, мотая головой.       — Ну как это? Я же сказал, дела сердечные. А ты глянула не туда, а?       Майя закрывает рот рукой и шумно выдыхает, кивая головой чуть погодя.       — Но ты говоришь, надо на два делить. Так давай поделим.       — Такое не делится.       — Ну хорошо. Значит, я поменяю, что скажешь.       — Уйдёшь из пожарных?       Майя выпаливает без раздумий. Шустову кажется — с надеждой.       — Майя, — Шустов качает головой.       — Вот потому-то я пожарным не гадаю. Они упёртые, с большим человеколюбием и инстинктом самопожертвования.       Майя уходит, взметнув платком похлеще цветастого цыганского подола, а Шустов кричит ей вслед.       — Пожарный, — Майя оборачивается у входа в диспетчерскую, — тебе положено двое детей.       — Значит, пока детей не получится, жить буду?       — Не знаю. Постарайся!

***

      Майя устало сжимает переносицу и прячет нос в лаванду на краю стола. Позвонки в шее жалобно хрустят, поясница ноет. Майя стягивает со стула неизменный в ночной смене цветастый платок и выходит на десятиминутку, в надежде растянуть её до рассвета.       Утренняя свежесть оседает на лице росой. Майя оборачивается платком и глубоко вдыхает, массируя туго стянутую кожу головы. Она засекает время и направляется в поле.       Шустов жуёт травинку, сложив руки на груди, и смотрит в расцветающее небо. Свечение звёзд гаснет, черника неба вызревает в голубику, а он всё никак не может уснуть. Шустов прикрывает глаза под предрассветные птичьи трели, прохлада земли гладит его по спине, забирая в себя все тревоги. Трава над ним высится, оставляя его с небом наедине, чтобы Шустов, этим небом укрытый, увидел хотя бы один сон.       Майя пробирается по травному шёлку, так практично надевшая брюки, и подставляет раскрытую ладонь под копья злаков. Майя натыкается на Шустова, что вещим камнем растягивается посреди поля, и останавливается в раздумьях, налево пойти, коня потерять или с жизнью расстаться. Она смотрит на его умиротворённое лицо, растрёпанные кудри, широкую опадающую грудь и делает вдох. Майя опускается рядом на примятую траву. Шустов открывает один глаз.       — Я сплю? — хрипло спрашивает он пропавшим сонным голосом.       — Только одним глазом, — отвечает Майя, тоже пропав.       Шустов растирает глаза и садится, вынимая травинку изо рта. Майя тянется к его кудрям, вынимая из них налипшую шелуху.       — Ты чего здесь? — спрашивает она, ёжась.       — Серёга храпит, — Шустов упирает локти в колени, пряча зевоту в сложенных руках.       — Мне бы сейчас даже он не помешал, — Майя зевает следом, вытирает выступившие слёзы. — Пожарный.       Шустов оборачивается, и в своей потрепанности вызывает у Майи ещё больше чувств, чем обычно.       — Можно спросить? — Шустов неповоротливо думает о возможных вопросах, а потом задумчиво кивает.       — Почему ты стал пожарным?       Шустов телом разворачивается к ней. В полутьме он видит лишь свет её глаз и размытие черт.       — Ты это из-за сына, что ли? — его хрипота плавится в догадливую вкрадчивость. Майя кивает. — Ну ладно тебе, он ещё мальчишка совсем. Передумает.       — Ничего ты не знаешь, пожарный, — грустно усмехается Майя. — Дети, когда они дети, про себя знают больше всех. Они когда вырастают, так или иначе приходят к тому, чего хотели в детстве. Да и Тиша уже всё решил. Он когда в чём-то уверен, у него глаза такие становятся, какие-то взрослые, понимаешь? Как будто на место этого Тиши приходит тот Тихон, которым он однажды станет. Так что.       Майя замолкает и бессильно взмахивает руками, опуская плечи.       — Я хотел спасать людей, — просто отвечает Шутов.       — А то их без тебя спасать некому.       — Если все так будут думать, и правда будет некому. У тех, кого спасти нужно, тоже ведь семья есть.       — А у тебя?       Шустов отдаёт глаза земле.       — Родители умерли лет пять как тому, а больше у меня никого нет.       — Прости, — тушуется Майя, как-то чувствуя себя виновато за отца, привезшего из Грузии кучу сказок для Тихона, и за мать, что первой развод её поддержала.       — Да чего там. Мама, кстати, тоже против была, как ты. А батя сказал, дело хорошее.       — Я бы сказала — до смерти.       — Майя, — Шустов всегда её так на распев тянет, будто хочет весну по губам своим разлить, — ну ты же смотришь совсем не туда. Подумай о том, сколько людей, зверей живыми остаются. Это же больше, чем наши потери. Да и у всего издержки есть, понимаешь?       Майя эгоистка. Майя не хочет думать о чужих далёких жизнях. Она хочет думать о сыне, который всё решил, и о Шустове, который каждый раз отдаётся огню в руки, чтобы загасить его собой.       — Я правда цыганка, пожарный, — признаётся Майя, вытягивая кисти шали по рукам. Шустов смеётся.       — Знаешь, что бы я на самом деле украла? Тебя, пожарный. Тебя. Ты дороже золота.       Шустов перестаёт смеяться и становится серьёзным. Впервые за пределами горящих лесов. У Майи в глазах гаснут последние звёзды, и Шустов тянется к ней, чтобы снова их разжечь. Его губы опускаются на её, Майя касания совсем не чувствует и жмётся ближе, чтобы щетина шустовская уколола ей лицо. Шустов гладит её по щеке, снимая с губ сусальное золото, возвращая себе всё то, что она у него под покровом ночи похитила. Только сердце вернуть всё никак не удаётся, и Шустов жмёт её ближе. Майя взбирается ему на колени, с видимым удовольствием, что бьётся в горле пульсацией, запускает пальцы в пшено волос. Шустов тянется к её затылку, спотыкается о тугой узел и вынимает заколку под согласное довольное мычание. Волосы тяжело падают на спину, шаль сползает, Майя чувствует, как стекает Шустову прямо в руки, когда он разминает ей затылок, языком слизывая с её губ невысказанное. Майя останавливается.       — Мне нельзя, пожарный, — сбито шепчет она, прислонившись к нему лбом, гладя шрам от ветрянки на щеке, — ты однажды можешь не вернуться, а у меня сын. Мне нельзя пропадать.       — Майя, — хрипло шепчет Шустов в ответ, откинув голову, чтобы видеть её мерцающие глаза. Лицо Майи вмещается в его большую ладонь, и она жмёт её плечом.       — Не жди смерти, она-то точно придёт. Не жди жизни, потому что она может уйти.       — Ты пожарный или философ?       — Успей пожить до того, как пропадёшь, — Шустов уговаривает её, как дитя малое, чтобы она хоть носочком проверила, так ли холодно озеро, чтобы залезть в него хотя бы щиколотку.       — Пожарный, — измученно вздыхает Майя, прижимая его голову к себе. Шустов горячо дышит ей в шею, держа в огнеупорном кольце рук. Их работа — лучшее лекарство от хандры и нежелания жить. Шустов в это искренне верит.       — У нас есть пять минут, — говорит Майя, слезая с его колен и прижимаясь к нему спиной, устремляя глаза в светлеющее небо. Шустов ласково проводит ладонью ей по волосам.       — Хочешь, заплету тебе косы?       Майя поднимает голову, разминая его пальцы на своём животе.       — Украла бы, пожарный. Даже при свете дня.       Майя садится прямо, откидывает голову назад и ждёт солнца, пока Шустов ведёт пальцем по пробору, разделяя волосы на две части.       — Где научился? — спрашивает она, ощупывая плетение.       — Как-то работал в детском лагере вожатым, — Шустов легко щёлкает Майе по пальцам, чтобы не мешалась, — и у нас в отряде, представляешь, столько девчонок было. Воспитательнице рук на косы не хватало, ну я и научился. На, доплети до конца и держи.       — А завязывать чем? — Майя довольно замечает, что Шустов косы плетёт свободно, не туго, но притом волосы из них непослушно не высыпаются. Так не умеет даже мама.       — Вон, — Шустов кивает на гитару в траве с лентой на грифе.       — Ты её из рук выпускаешь?       — В экстренных случаях дежурный по табору хватает спутник и мою гитару.       Майя улыбается, хочет откинуть голову Шустову на грудь, но косы так плести будет неудобно. Она снимает ленту с грифа и тянет ему.       — Не потеряй, — говорит он, завязывая волосы и протягивая ей заколку. Майя ощупывает косы по всей длине, улыбается радостно и по-детски.       — Девчонки в лагере наверняка записали тебя в первую любовь, — она целует его в уголок губы и опускает голову на грудь. Шустов прижимается к ней щетинистой щекой, обхватывая руками.       — Наверное, — Шустов прячет конфету за щеку и разворачивает зелёную для Майи.       Первые солнечные лучи лениво разливаются по небу, касаются моря травы, текут по взлётной полосе и брызгают им в лица. Солнце целует их сразу в обе щёки и показывает свои, румяные. У Майи в голове по-хорошему пусто. Сейчас она может только чувствовать. Солнце, ветерок, утро, птичьи трели, Шустова по спине и внутри. Шустов закрывает глаза. Небо подарило ему восхитительный сон.       Шустов провожает Майю до диспетчерской.       — Так больше нельзя, пожарный. Мне надо либо подпустить тебя ближе, либо указать на дверь, — говорит Майя, держа Шустову за руку.       — Сначала пойми, чего боишься больше, Май. Жить или не жить, — Шустов трепетно целует её в лоб и гладит по щеке.       — Даже средь бела дня, Шустов, — повторяет Майя, оставляя ему поцелуй на губах.       Утром группа Соловьёва собирается на вылет. Майя закрывает смену, опустошает банку с цветами и выходит на улицу. Шустов, уже весь собранный, ждёт её на выходе.       — Это последние, — обещает он, вкладывая ей в руки огромные гладиолусы. У Майи не хватает рук.       — Ты где их взял? — задыхается она от красоты и, наверное, от слёз.       — Да там, — Шустов неопределённо машет рукой. — Ну, я полетел.       Шустов не решается её поцеловать. Майя его от дилеммы не избавляет и просто кивает, прикусив губу. Лимонная форма его рябит всё дальше. Майя ненавидит жёлтый цвет. Шустов никогда не дарил ей жёлтых цветов.

***

      Тихон, загибая стебельки маков, то и дело косится на мать сбоку. Только сегодня он внезапно понял, что такое бесприютная тоска, о которой любила петь бабушка. Глаза Майи ею полны, ими она глядит в багровеющие небеса.       Гладиолусы Шустова до сих пор стоят и пахнут, будто только вчера срезанные. Майя, на них глядя, плачет и злится. Сначала на Шустова, потом на себя, потом снова на Шустова, потом на лесные пожары, а в конце переходит на личности с судьбой.       — Мам, — Тихон откладывает незаконченный венок и поднимается на колени. Трава щиплет кожу, он незаметно ёрзает, чтобы зелёные пятна почесать. Майя влажные глаза передаёт сыну и шмыгает носом. — Я всё равно стану пожарником, ладно?       Тихон кладет ладони на материнские щёки. Майя видит в его глазах того самого Тихона, которым он однажды хочет стать. Майя думает о Шустове.       — Ты только не обижайся на меня за это, — продолжает Тихон, смазывая слёзы.       — Маковка, — качает головой Майя, накрывая его ладошки своими, — не буду.       Майя тянет сына к ноющему сердцу. Если уж он решил, то пусть будет так. Не ей чужие судьбы вершить, раз свою она загубила.       — Споёшь? — просит он, приглаживая Майе волосы. Майя, вытерев насухо щёки, соглашается.       Тихон устраивает голову у неё на коленках и возвращается к венку. Ему нравилось их плести, хоть и получалось пока не восхитительно, но и не из рук вон. Можно было прикладывать цветок к цветку, смотреть, как они перекликаются, вплетать пушистый ковыль или злаки. Больше всего Тихону нравилось потом венчать ими мать.       Майя смотрит в поле и вдыхает ветер до колкости в лёгких. Она тянет песню про кибитку, что в детстве пела ей прабабка, пока рассказывала, как гадать на игральных картах или отливать воском.       Шустов бредёт по указанному соседкой Верочкой полю, крепче держа банку с одуванчиковым мёдом. Голос Майи он слышит издалека, звенящий от боли, хромой и ломкий. У Шустова всё внутри сжимается, и он ускоряет шаг.       — Ах, как мириться мне с такою болью? Я не знаю, я, увы, не знаю, — тянет Майя.       Тихон украдкой вытирает слезу, заканчивая венок. Он снова поднимается, опускает кольцо маков матери на голову, и обнимает её так крепко, насколько только хватает сил.       — Пожарник, — тихо шепчет Тихон, глазам не веря.       — Пожарный, — так же тихо всхлипывает Майя, прерываясь.       — Нет, мам! Пожарник! Он не убился!       Тихон подпрыгивает, дёргает мать и тычет пальцем ей за спину. Шустов в закатном солнце щурится, одной рукой обнимая золотистую банку. Лицо красное, как последствие, зато глаза счастливые и живее, чем были когда-то. Майя поднимается на ноги. Тихон скачет вокруг неё, забывая про новый шатающийся зуб рядом с розовой лункой, про зудящее тело, про горе, с которым он впервые столкнулся, и решает до Шустова добежать, чтобы не лопнуть. Шустов поднимает его одной рукой, усаживая на сгибе локтя.       — Шустов, — выдыхает Майя, глядя на него мокрыми глазами.       — Ну чего ты, Май, — улыбается он, — так бывает, связь не везде есть. Я пока не вернулся, все так думали. Я вон мёд тебе принёс, одуванчиковый. Окопыч — вот такой мужик, обещал ещё отправить, если понравится.       У Майи опадают плечи, она плачет и сразу смеётся, банку ставит на землю и Шустова обнимает. Он целует её в макушку, аккуратно, чтобы не задеть лицо.       — Ненавижу жёлтый цвет, — говорит Майя, глядя на банку.       — А это не жёлтый, — отвечает Шустов, — золотистый.       — Что у тебя с лицом? — спрашивает Тихон, разглядывая последствия героизма.       — Подпалило чуток, — отмахивается Шустов.       — Ой, как неприятно-о-о, — шипит Тихон, морщась.       — У тебя на лице тоже не сахар, — кивает Шустов на пятна в цинковой мази.       — И не только на лице, — жалуется Тихон, показывая руки, на этот раз в зелёнке.       — Слезай с пожарного и дуй домой ставить чайник, — велит Майя, наклоняясь за мёдом.       Тихон ловко спрыгивает на землю, набрасывает на плечи плед, как плащ, и мчится по полю, украдкой почёсывая живот.       Майя задирает голову.       — Умирать страшно, Шустов, — говорит она, глядя в его ласковые глаза. — Но не жить ещё страшнее.       — Гадалка из тебя так себе, Майка, — кивает Шустов, обнимая её за плечи.       — Да и цыганка тоже. У нас чистокровная только бабушка, а мы с мамой так, одно название. Про Тишу и говорить нечего. Но я всё равно могу тебя украсть, Шустов.       — Поздно уже, Майка. Давным-давно.       — Пожарный, я вас любила, о-о-о, ла-ла-ла-лай.       — Ну, девчаточки, — Шустов останавливает пальцы на струнах и поднимается, — ну почему у нас только Майя улыбается, ну?       — А она всегда улыбается, как будто не знаешь! — говорит Зина, потеснённая Майей из центра.       — Он мне просто косы специально так затягивает. Чтобы улыбалась всегда, — смеётся Майя. У Шустова по груди расцветает широкое поле. В штанах звенит телефон, на том конце зовут в штаб.       — Ну всё, девчат. Майя продирижирует, а мне пора.       Майя садится на край сцены, когда Шустов подходит к ней.       — Пожарный, я вас люблю, — шепчет она ему в ухо, обнимая.       — Диспетчер, я вас тоже, — смеётся Шустов в поцелуе.       — Только вернись, ладно? — Майя просяще смотрит ему в глаза.       — Не пропадёшь, Майка, — Шустов подмигивает, — я не дам.       Он целует её ещё раз, гладит по щеке и уходит. Майя поднимает руку и считает до трёх, слушая, как удаляются шустовские шаги.       — Ну ладно, девочки, пойдём на обед, — велит она, спрыгивая. — Вернётся, тогда и допоём.       Девочки с радостью бросаются врассыпную, предвкушая вкусный обед с прохладным компотом в придачу. Майя перекидывает косы за спину, крутит кольцо на вспотевшем пальце и думает, что скажет Шустову, когда он вернётся, а песню они так знать и не будут.