Холодное солнце

Мороз впитывался в кожу, забирал остатки сил из ослабшего тела. Миша даже не дрожит – его тело будто сдалось и покорно отдалось власти лютых ветров, окутавших Москву с конца декабря. В этом году зима была воистину злая и голодная, такая, которую он переживал очень редко, но всегда тяжело. Мальчик уткнулся своим ледяным носиком в колени, вжавшись спиной в угол с едва ли тёплой печкой и тихо подвывал в такт ветру. Боялся, что его вой кто-то да услышит. Не положено городу его возраста скулить, как дитю годовалому. Ему как-никак уже сто лет минуло, на вид так и не отличишь от крепкого девятилетнего парня. Холод ли тому виной? Одиночество покинутого всеми дома или же раскрошившаяся на тысячи кусочков надежда... ...на то, что холод охладит его ожоги. Силой заставлял он себя смолкнуть. Слёзы то и дело обжигали глаза, но сразу впитывались в грубые холщовые штаны. Мокрые пятна тут же становились неприятно холодными, от чего хотелось выть ещё громче. Холодно. А сильнее холода была только эта нестерпимая

боль.

В доме стало особенно тихо. Даже ветер затих, оставляя за собой ледяной воздух. Всё пропиталось в доме инеем, лёгкие резало сухостью. Только негромкий скрип половиц ложился на тишину, заявляя о чьём-то появлении. Скрипнула резная дверь. В комнату незаметно зашёл паренёк в тулупе, в валенках, припорошённый снежком. На улице мела метелица уже который день. Он пробежался по промозглой комнате взволнованным взглядом. Затем послышался тяжёлый вздох, пронзивший тишину чем-то горестным и тоскливым. "Снова печь не топил..." Киев сказал это строго, твёрдо, но как-то необыкновенно спокойно. А ведь Москва уже привык, что его жёстко отчитывают и таскают за уши за любую оплошность... Мальчик настороженно приподнял голову, окидывая недоверчивым взглядом брата. Нет, Мише нравилось, когда Дмитрий просто так навещал его, стремился быть ближе к младшенькому, ведь, в прочем, Митя ему всегда был люб побольше остальных. Но сейчас... сейчас, со своей отчуждённостью ко всем городам, он и брата холодно принял. Москва поглядел на него устало, совсем нехотя. Дмитрий показался ему таким же благодушным, как и всегда, да только опечаленным: малахитовые глаза переливались негодованием, густые брови сдвинуты, губы дрогнули... Волосы, отливающие приветливой рыжинкой, казались блёклыми, словно зима забрала себе их яркость, забавные веснушки исчезли с молодого лица. – Ну-ка вставай с полу, околеешь совсем. – Рукам приятно, - фыркнул Миша и отвернулся. Старший охнул и тут же оказался перед мальчиком. Пахнуло крепким морозом, овчинной шерстью, конями и снежными елями. Видимо, Киев только с дороги к нему. Странно, что о своём приезде не предупреждал... Москва вдохнул полной грудью запах брата и что-то внутри него успокоилось. Слёзы высохли на глазах. А всё равно ему горько стало находиться рядом со старшим. Никого он в дом не принимал уже третий месяц, ни с кем не желал разговаривать. – По что приехал? Тебе не сказали, что князя в городе нет?! – Зачем мне князь? - Растерянно проговорил Митяй. Миша устало вздохнул. Киев ещё пробормотал о том, чтобы Москва показал ему свои руки и шею, но мальчик быстро повернулся всем корпусом тела лицом к другой стенке. Демонстративно насупился, свернулся калачиком, чтобы никто не увидел его шрамов. Знает он: все хотят посмотреть на ожоги Москвы, будто улиц его не видели! "Противные" - вот что думал о таких взрослых Миша. Ему и без них тут плохо, так все ещё делают важный вид, будто им не наплевать на мелкий городок! Плевать! – думает Миша, иначе бы никто не допустил, чтобы его сожгло соседнее княжество! Никто, даже Владимир этому не помешал... – Уходи. Мне без тебя здесь было лучше. Дмитрий, игнорируя упрямство, молча встал на колени перед Мишей, снял с себя шерстяные варежки, встряхнул их от подтаявшего снега. Наклонился к нему, тревожно вглядываясь в бледное личико – холодное... даже морозного румянца не было. Только сильный ожог на правой щеке грел кожу. Прикоснулся он тихонько покрасневшими от мороза пальцами к чёрным мешкам под ясными глазками. Киев аккуратно протёр щёки Мишеньки от солёных дорожек, словно боялся сломать нечто хрупкое, драгоценное. – Зачем из дома работников прогнал? – Они печь растопить хотели, – сухо отвечал Москва, сильнее вжимаясь подбородком в колени. Его руки и правда горели который месяц свежими ожогами, и всё никак не хотели заживать. Без рукавиц сидит, без шарфа, в рубашке одной... Замёрз? Не то слово. Однако Москва был твёрдо уверен, что если одеться теплее, то его тело будет сильнее ныть от боли. Его сожгли в середине осени. Люди быстро оправились от пожара и с ожесточённым рвением стали отстраивать свои усадьбы, дома, церкви... Ноябрьские заморозки неожиданно скоро нагрянули на Москву, из-за чего стройка остановилась. Кремль, Китай-город и центр ещё выглядели недурно, а вот окраины... Не хотел он огня в своём доме – не греет, только бьёт и нещадно калечит и так искалеченную душу. Ему уже больно видеть то, как люди просто печи разжигают. Огонь в них горит, иногда вырываясь искорками на половицы. Особенно возненавидел Миша огонь, когда увидел несколько горящих домов в начале этой зимы. "Соседи напакостили!", "Пили три дня, не уследили!" Тогда зачем вообще было держать в доме что-то, что может гореть?.. Миша знал, люди не могут выжить без огня: стужа смертная. Ладно, пусть себе греются. Он не будет. Поняв, что Москва будет и дальше упираться, Киев вспыхнул слегка: хлопнул ладонями по коленям, выдохнул в сторону, что-то пробормотав без голоса "господи...". Дмитрий никогда сильно не гневался: не рвал, не метал, всегда был рассудительным и добродушным в любой ситуации. Ко всем относился с сочувствием, пусть строгости в нём отбавляй. Всегда поймёт, всегда поддержит... Киев стал шарить в бездонном кармане своего тулупа. Знал он о причудах своего братца, которые всплыли у того после очередного пожара. Терпел их и, наверное, даже приехал он скоро к нему, чтобы посмотреть на состояние своего погорелого. Москва невольно вздрогнул, когда заметил железный предмет между пальцами брата, напоминающий маленький плоский калач. Дмитрий тем временем осторожно дотронулся губами до лобика Миши, задержал на нём невесомый поцелуй, будто задумался над чем-то, а когда отстранился, его лицо стало ещё мрачнее. – Лоб ледяной... Ты хоть жив ещё, али как? – Только посмей разжечь, - процедил сквозь зубы Москва, смотря на кресало. – Всегда вы разжигаете и оставляете всё гореть. Зима пройдёт, а мои ожоги - нет. Не пройдут, слышишь?! Киев бережно взял лицо мальчика, заставляя смотреть на себя. В глазах Дмитрия мелькнула искорка неподдельного страха. С такой серьёзностью смотрит лишь мать на своё больное дитя. – Да что с тобой, Мишутка? – Не согреет, не согреет! Не греет меня она! Я пробовал, ничего не греет! Больнее становится мне, вот что она делает! Ты меня трогаешь - уже щёки болят, а пальцы твои холодные. Огонь больнее сделает, Митька! Голос сорвался на истеричный вой, он лишь прикрыл своё жалкое личико больной ладошкой, не имея возможности отвернуться. Резь стала сильнее от горячих слёз. Киев вздохнул, прижав заплаканное лицо брата к своей груди. Одной рукой он гладил светлые волосы, второй придерживал за спину, утешающе поглаживая её. Мальчик мог расслышать, как брат цокает, и ясно представил, как тот негодующе качает головой, как растрепались выбившиеся из-под очелья золотистые пряди. – Болен ты, Миша. Мучаешь себя, вот и плохо тебе. Ожоги совсем не причём. Миша затих через время, но всё равно раздражённо сжимал тулуп брата, будто хотел тому больно сделать из вредности. На какое-то время он даже забыл, что на этих же самых ладонях у него горят сильные ожоги и горько пожалел, когда боль отозвалась в них. Киев покачал головой, снимая с себя тулуп. Москва не заметил этого жеста и очень удивился, когда его плечи окутало ещё одно одеяние, а заботливые руки подхватили его и осторожно поставили на ноги. Миша недовольно замычал, чуть не упал от неожиданности, но быстро ухватился за рубашку брата. Насупился весь, глазки опустил - боялся их поднять на старшего. "Дурачок" повисло дрогнувшим голосом в воздухе. Киев смотрел на брата сверху вниз, тоскливо, да как-то ласково и без всякого осуждения. Положил свои руки на его мальчишеские плечи, тихонько растирая. Утешительно зашептал, а что же именно, Миша никак не смог расслышать. Но в этот момент что-то кольнуло грудь. Обволокло его сердце, забралось глубоко внутрь, щекоча и заставляя расслабиться. Затеплилась душенька от спокойной речи: переливчатой, нежной, родной. Ему показалось, Дмитрий что-то проговаривал для себя, нежели для него, будто молитву читал или вспоминал что-то важное… Через время мальчик совсем успокоился, обнял покрепче брата, положил здоровую щёку на его грудь и молчал. Будто боялся спугнуть своего Митю. Дмитрий крепко обнял Мишу и резко поднял его, вырвав из груди мальчика возмущённый возглас. В два шага оказался с ним у кровати, и быстро посадил его на жёсткую перину. – Давай-ка, посиди здесь. Вон, в окошко посмотри, как там красиво! Не мешай мне сейчас. Москва лениво наблюдал, как брат выбивает искры о кремень, и ему уже не хотелось ругаться, кричать... Это же Киев. Он не сделает хуже, правда ведь?.. Москва поглядел в морозное окно, расписанное причудливыми узорами. За снежными тесёмками проглядывал яркий свет. Наступило позднее утро. – Ничего за окном красивого нет. – С чего ты взял? Смотри же: солнышко светит, снег светится, светло!.. – Холодное. – Что? – Солнце твоё какое-то холодное. Бледное, слишком яркое. Бесполезное. Зачем вообще светит, раз не греет?! Москва чуть не вздрогнул, услышав тёплый смех в стороне. Потянуло запахом горелого. Ещё не тепло, но зажжённая искра на сучке древесины дала о себе знать. Киев смеялся заливисто, тихо и бархатно. Вот это Миша считает по-настоящему красивым, а не какой-то там сказочный вид из мутного окна. Дмитрий встал с колен, отряхнулся и сел рядом с Москвой. Обхватил его плечи, стараясь не задеть больные места, подтянул к себе. На его губы легла ласковая улыбка, глаза блеснули игривым блеском. – А знаешь, почему оно холодное? Москва ретиво мотнул головой, уголки губ сами собой растянулись в мальчишеской улыбке. Не мог он долго дуться на брата, когда тот так мило улыбался ему, говорил с ним по-доброму. Даже не поморщился от рези в шее, когда придвинулся ближе к нему. Киев крепче обнял Мишу, почти усадив его себе на колени, наклонился к его уху и сладко зашептал. – Посмотри получше на солнце. Оно белое, бледное совсем. Потому что Ты забрал себе всё золото его. Все краски перенял у него, и глаза свои светлые украсил небом, в котором оно светит. Тепло его всё спряталось в твоих волосах, а ему завистно. Вот и холодом оно плещет, ведь знает, что у нас здесь есть своё солнышко, даже прекраснее, чем там. – на этих словах Дмитрий кивнул куда-то в сторону окна. Миша вдруг выдал звонкий смешок, зажмурившись от щекотки над ухом. Киев продолжил говорить одними губами, – Не злись на обиженных, Мишенька. Прости им этот грех и смотри на себя только. – Глупости! – громко ляпнул Миша. – Почему тогда я не чувствую тепло, если оно у меня есть?! – Сам глупости мелишь, – подул на его висок Дмитрий. – Солнце же дарит другим тепло, вот и ты его даришь. Просто не знаешь этого, а как улыбнешься – всем радостно становится и хорошо, как на солнышке. – Тогда ясно. Не буду тратить на вас своё тепло, – уже звонче продолжил Москва, сильнее вжавшись спиной в брата, – Тогда совсем улыбаться не буду, чтобы вы там все перемёрзли. Моё оно. – Да ну? – игриво цокнул Митя, заглянув в лицо повеселевшему Мише. – Значит, мне придётся забрать его силой... Мальчик поджал губы, нутром почуяв что-то неладное, а в следующий миг как взвизгнул! Его обдало щекоткой с обоих боков, он заметался в хватке брата, отчаянно пытаясь вырваться, и всё кричал, что убьёт его, что поколотит и что сам защекочет пуще Киева, а когда хватался за шею "мучителя", кричал от возмущения, ведь Митька не боялся щекотки, а улыбался радостно лишь потому, что улыбался Миша. И мальчик так весело смеялся и всё смеялся себе... забывая про боль, про какие-то обиды и страхи.

***

– Ты врал. Москва смерил брата усталым, но таким опечаленным взглядом, что даже у Киева засосало под ложечкой. Такое чувство ведь легче испытать, чем... выслушивать скандальный крик, фырканье важных дяденек в деловых костюмах, участвовать в пылких ссорах, цель которых – процедить колкую фразу и задеть противника как можно глубже. Легче, чем с каждым новым словом разжигать с тройной силой огонь ненависти. Сколько так длится? Десятилетие, двадцать, сорок... не важно. Важнее то, что пока это собрание длилось всего полчаса и то, что наконец начался перерыв. Уши до сих пор не разложило от напряжённой атмосферы заседания. Очередные переговоры окончились едва ли на спокойной ноте десять минут назад, когда решилось, что время перекурить пойдёт на пользу каждому из присутствующих. Зал саммитов закрылся на проветривание, в нём стало неуютно, мертвенно тихо. Лишь Москва сидел против Киева невидимкой: смотрел что-то в своём телефоне, словно не он орал на Киев полчаса подряд; не шевелился и будто не дышал совсем. Дмитрий тоже как-то отключился от того, что происходило на переговорах, даже не заметил, что брат Михаил остался в зале. Слова же, сказанные Москвой как будто в пустоту, заставили ёкнуть сердце Киева. Он наконец заметил Московского. Днепровский молча ждал, как объяснит свои слова Москва, ведь видел, что эта фраза вырвалась у того против воли. Видимо, давно его мучила. Киев сделал лицо проще, выжидающе глядя на Михаила. Тот отвёл взгляд, словно ему неприятно глядеть на Дмитрия, и продолжил скептически. – Солнце холодное не потому, что я забрал его тепло себе. Оно было холодным... ...потому что ему было плевать на меня. Как и всем, впрочем. Абсолютно всем... А ты солгал. Жестоко заставил поверить в то, что всё было хорошо. А хорошо никогда и никому тогда не было. Последние слова он просто плюнул. Дмитрий не понял Москву. Он посмотрел на него, как на помешанного, с лёгким испугом. И не удивился, если бы последнее оказалось правдой: в советское время он успел наглядеться на нездоровый блеск во взгляде Московского и получить достаточно пощёчин от его всепоглощающей ярости. Киеву действительно понадобилось время, чтобы догадаться, о чём говорит Михаил. Солнце? Холодное солнце?.. Что за вздор! Перед глазами внезапно всплыл потухший образ. Второй, третий... С каждым мгновением он вспоминал обрывки чьих-то фраз, каких-то приглушённых чувств и светлые-светлые глазки, полные горьких слёз. Уродливые шрамы-ожоги на щеках, шее, спине, ладонях, на самом сердце невинного мальчика. Да... Помнилось это, хоть и с великим трудом. В те времена, оставшихся на задворках памяти, Мишу он часто успокаивал по любому поводу, берёг, как зеницу ока и всякое такое... Заботился о нём как-никак. Много было таких моментов, не обо всех же помнить. Дмитрий горько усмехнулся. И к чему это только он вспом... Ах да. Так в чём же его там обвинял этот самый Московский? Повторив про себя фразу Москвы, Дима невольно взбесился. Руки хлопнули по столу, как они делали это минутами ранее, он силой заставил себя сдержать нервный порыв. Рвано выдохнуть. Усидеть на месте. Москва будто очнулся и едва ли взволнованно глянул на Днепровского. – Может, солнцу твоему и было плевать, – неожиданно для себя ответил Киев, – Но не мне ведь. Мне же не плевать на тебя было, Миша! Москва искоса поглядел на него, в голубом взгляде проскочило недоверие и сомнение. Что-то странное загорелось в его глазах, Киев это понял. Другой сказал бы – это презрение, а Дмитрий скажет – жалость. Жалость по тому, что было раньше и то, чего не может быть сейчас. И стыдно Михаилу за это, вот и щурится, прячется за маской бездушия... А что поделаешь – гордость. Киев знал Москву, и знал его хорошо. – Почём вспомнил, до сих пор в обиде? – Что ты... Грех обижаться на обиженных. – Как мне это понимать? Восьмисотлетний разговор для тебя важнейший фактор для обвинения на данный момент?! И как же я тогда тебе насолил? – Ты. Мне. Солгал. Сказал, как отрезал, да ещё и смерил укоризненным взглядом вспылившего оппонента. И что это было? Его поразили слова Киева? Ждал ещё?! Дмитрий тихо выдыхает и в каком-то бессилии кладёт голову на руки. Голос его звучит надломлено, не так смело, как раньше. – Ты был ребёнком, Миша. Детям всегда обо всём врут. Московский не ответил. Встал, обошёл стол переговоров, ненароком скользнул рукой по плечу брата и молча вышел из зала. Киев до конца собрания сидел молча. Никак не мог перестать думать о том, что же случилось в их жизни такого, чтобы...

они стали такими.