асфиксия

I grew up with my musical talent, yet it never made me happy.

      Ошеломительная темнота, впитывающая в себя все звуки, разгладилась, схлынула, уступая место сознанию. Тяжелые веки дрогнули, по-мальчишески длинные ресницы взметнулись вверх. Яркий белый свет ударил в глаза, подернутые сероватой дымкой, и в их уголках выступили слезы. Почувствовав, как неприятно щиплет радужку, Венти зажмурился, медленно моргнул. Перед расфокусированным взглядом расцвели слепые пятна.       Он лежал так, с закрытыми глазами, еще какое-то время, но вскоре вновь попробовал разлепить веки. На этот раз свет показался мягче. Венти медленно повернул на подушке голову; размытая боль отозвалась на это короткое движение молниеносной вспышкой, и Венти поморщился. Казалось, будто его огрели обухом топора.       Взгляд скользнул вдоль стены, выкрашенной в тусклый зеленый, задержался на широком окне. Сквозь задернутые жалюзи в комнату проникал яркий утренний свет, широкая полоса падала на юношеское лицо, лениво скользила вдоль бледных, бескровных щек. Венти аккуратно устроил голову на подушке повыше, затем поднял глаза в потолок. Он был белым, кое-где покрыт паутиной из едва заметных трещин. Флуоресцентные лампы, пересекающие потолок, отбрасывали едва заметный фиолетовый блик. Венти вздохнул. Тело сковала неожиданно нахлынувшая усталость, веки вновь потяжелели и опустились на глаза. В затылке, разливаясь теплыми волнами, закопошилась, устраиваясь поудобнее, притупленная боль.       Венти решил, что поспит еще немного.

***

      – Барбатос!       Он лениво повернул голову к источнику звука. Была ранняя весна. Теплый ветер, пахнущий цветущими деревьями, омывал легкий румянец на щеках мальчика и с завидной готовностью нырял в его непослушные пряди, в которых затаилась неестественная бирюза. Птицы заливались звонкой трелью, приветствуя тепло и купаясь в солнечном свете, а город вокруг него вновь оживал, будто муравейник, пробуждающийся от долгого сна.       – Ты опоздал! – он заправил за ухо выбившуюся прядку, облокотился ладонями в скамейку и чуть подался вперед. Мальчик с большим ранцем за спиной поравнялся с ним и выдавил из себя виноватую улыбку, поправляя ремешки, переброшенные через худенькие плечи.       – Прости… никак не мог разобраться с нотами.       Он взглянул на него пристально, взгляд преисполнился напускной обиды. Мальчик же перед ним стоял неподвижно и продолжал искренне улыбаться, и вскоре тот, кого он назвал Барбатосом, смягчился. Барбатос вздохнул, качнув ногами в накрахмаленных белоснежных гольфах, и спрыгнул на асфальт. Мальчик перед ним чуть попятился.       – Ладно, – произнес Барбатос, распихивая руки по карманам и поднимая голову к небу. Яркая синева, затянутая пушистыми, как взбитое мороженое, облаками на мгновение его ослепила. – Но в следующий раз я не стану тебя ждать.       Он украдкой покосился на мальчика. Улыбка сползла с его по-детски светлого лица, тень грусти залегла в чистых, как два изумруда, глазах. Он стоял, вот-вот готовый расплакаться, и Барбатос поневоле улыбнулся и беззлобно толкнул мальчика в бок.       – Шучу! Тебе, наверное, тяжело? Давай я понесу рюкзак.       Мальчик, тихо шмыгнув носом, тотчас же просиял. Кивнув, мальчишка снял со своих крохотных плеч рюкзак и протянул тот Барбатосу. Он с готовностью закинул его за спину, придерживая левую лямку большим пальцем, затем протянул мальчику ладонь, сжал бледные худые пальцы своими. Солнце под их ногами усыпало асфальтированную дорожку солнечными зайчиками, выглядывающими из-за только-только распустившихся листочков. О чем-то оживленно переговариваясь, вдвоем они отправились к выходу из парка.       Была ранняя весна. В воздухе еще витал запах отступающей зимы и чистых ручейков, но ветер уже был теплым. А Барбатос с тех пор больше никогда не чувствовал себя настолько счастливым.

***

      В дверь постучали. Венти чутко вздрогнул в плечах и поморщился, хрупкая дремота, завладевшая сознанием, в ту же секунду развеялась. Он натянул край одеяла на голову, прислушался, чтобы понять, что ему не показалось. Несколько мгновений все было тихо, и тогда Венти решил поспать еще. Затем в дверь вновь постучали.       Раздраженно выдохнув, он открыл глаза, сбросил с себя одеяло. На какой-то миг юноша решил притвориться спящим, проигнорировать нежданных посетителей, но он знал, что рано или поздно дверь все равно распахнется. Зачем тогда стучать?       – Войдите, – Венти сам не узнал собственный голос, хриплый, еще неокрепший после долгого сна. Мальчик сел, оглядел себя. Мятного цвета рубашка, пришедшаяся не по размеру, чуть топорщилась на груди.       Первым вошел мужчина в длинном халате и очках. Венти оглядел его с любопытством, задержал взгляд на строгом лице с удивительно мягким выражением и невольно улыбнулся. За ним показалась медсестра с подносом. Маленькая и необычно хрупкая.       – Как вас зовут? – глубокий басистый голос прокатился по палате, отскочил от стен, и Венти, сам того не осознавая, подумал, что стоило ему вместо медицины стать певцом.       – Венти, – не переставая улыбаться, отозвался он. Медсестра поднялась на носочки, что-то шепнула доктору, наклонившему навстречу голову. Мужчина отстраненно кивнул и сделал пометку в тоненькой медицинской карте, лежавшей в его большой ладони.       – Через несколько дней мы вас выпишем, – острый взгляд на мгновение взметнулся к мальчику поверх очков, затем, как камень, вновь нырнул в карточку. – Вы идете на поправку. Но в следующий раз постарайтесь бережнее относиться к своему здоровью.       – Хорошо.       Полы белого халата чуть взмыли вверх, когда мужчина, щелкнув каблуками блестящих новеньких ботинок, вынырнул за дверь. Венти проследил за тем, как медсестра остановилась у кровати, моргнул, когда, едва слышно звякнув стаканом, поднос опустился на прикроватный столик.       – Скоро обед, – мягко подчеркнула медсестра и удостоилась от мальчишки отрешенного взгляда. – Вам нужно поесть.       – Хорошо.       Через минуту он вновь остался один. Венти, точно завороженный, следил за тем, как по ребристым граням стакана плещется тонкий солнечный лучик, ныряет в бездвижную гладь воды и появляется вновь. Рядом лежали таблетки – три пилюли успокоительного и витамины бледного оранжевого цвета с еле заметными вкраплениями. Венти высыпал таблетки на ладонь, от неудовольствия поморщился. Вкус у витаминов был такой, что его в любую минуту могло стошнить. Затем, зажмурившись, мальчик закинул их в рот и отхлебнул прохладной воды. Боль, все это время пульсирующая вокруг головы, растворилась в этой прохладе, отступила. Венти почувствовал, что ему стало легче. Затем он покинул постель.       В больнице было людно, и Венти сразу сообразил, что сегодня – день посещений. Он расположился в конце коридора, заняв скамейку за разросшимся фикусом, закинул локоть на подоконник и лениво следил за незнакомцами. Иные приходили с нарядными букетами и коробками конфет, громко шуршащими полиэтиленом; кто-то приволакивал с собою огромных медведей, встречая выписывающихся детей. Венти же был один. Он знал, что никто к нему не придет. Ни сегодня, ни даже завтра. Обиженно фыркнув, мальчик закинул на подоконник вторую руку и обернулся к приоткрытому окну.       За ним цвела поздняя весна. Палисадники, полукругом высаженные на территории пятиэтажного здания больницы, пестрели цветами. В бутонах жужжали пчелы, бабочки лениво покачивались на толстых стеблях, подставляя крылья солнцу. Нос щекотал сладковатый аромат, едва ощутимый порыв ветра поглаживал растрепанные волосы. Венти сидел недвижно, стеклянными глазами разглядывая толпы людей и пациентов в сопровождении медсестер. Потом у него затекли руки, и мальчик, вздохнув, вынужден был оторваться от своего занятия.       Венти встряхнул руками. Мышцы недовольно ныли, в мускулах томилась пульсирующая боль. Мальчик спрыгнул со скамейки, сунул ладони в карманы широких больничных штанов и, лениво озираясь, поплелся к палате. Голова тяжелела от усталости, в спину его подгонял легкий ветерок, перебирая волосы на затылке. До обеда было еще несколько часов, до ужина – целый день. Плотно закрыв за собой дверь, Венти решил, что ему не помешает поспать. Снова.

***

      Это был его первый концерт.       Под мраморными сводами филармонии плескалось, переливаясь всеми красками радуги, море света. Барбатос с восторгом ощупывал горящим взглядом зал, набитый людьми, жадно осматривал высокую сцену, обрамленную красным бархатом занавеса. Его мать, молодая красивая женщина в вечернем платье, сидела рядом и что-то оживленно обсуждала с незнакомой дамой.       Исполненный ожидания, он в нетерпении барабанил пальцами по худым коленям, иногда даже дергал ногой. Жадные глаза глотали пюпитр, стоявший посреди сцены, фортепиано, расположившееся чуть поодаль, омываемое золотым свечением, как ореолом. Барбатос глупо улыбался – так широко, что скулы сводило – и едва удерживал себя от того, чтобы, вскочив с места, вихрем броситься по проходу вниз, ободряюще что-то выкрикивая, вскочить на сцену и завопить на весь зал. Энтузиазм кипел в груди, сковывая ее спазмом. Вскоре, однако, свет приглушился, огромные люстры погасли, а разговоры стали тише, покуда совсем не утихли. Облизнув внезапно пересохшие губы, Барбатос на мгновение забыл, как дышать.       На сцене, слишком огромной для него, показался мальчик в аккуратном длинном фраке. Он ревностно держал за руку женщину, несущую громоздкий футляр из-под скрипки. Барбатос был с ней знаком; женщину звали Джинн, и она была учительницей музыки в филармонии. Барбатосу она очень нравилась.       Мальчик остановился посреди сцены, неуверенно отпустив женскую руку из своей ладошки, разложил на пюпитре ноты и вызывающе прокашлялся, взывая к абсолютной тишине. Джинн тем временем вложила в детские руки скрипку и смычок и торопливо скрылась за кулисами. В зале повисла тишина – до слуха Барбатоса лишь доносилось шуршание одежды и торопливый стук сердца, бухающего в груди. Следующая минута показалась ему целой вечность.       Смычок коснулся струн, извлекая надрывный нежный плач. Барбатос сжал пальцами колени и, чуть подавшись вперед, во все глаза вперился в мальчика на сцене. Мягкая музыка затопила собою зал, окутала каждого гостя. Мелодия была очаровательной, грустной и легкой. Она текла между рядами, словно хрустальная река, и публика, завороженная, не могла отвести гипнотических взглядов с маленького музыканта. С течением времени музыка становилась всё громче. Словно шквал сильного ветра, словно шторм, она окатила Барбатоса с головой, хлестко подхватила его в свои объятия. Он следил, как менялся на сцене мальчик: напряженные мускулы на его лице расслабились, уступая сосредоточенности, искусные маленькие пальцы виртуозно перескакивали с одной струны на другую, а на лбу блестели бисеринки проступившей испарины. Мальчик отдавал музыке самого себя, плавно дирижируя в воздухе смычком, и его мелодия, то нарастающая, словно шторм в море, то опадающая вновь жалостливым плачем, казалась Барбатосу самой сладкой на свете.       Три минуты минули незаметно. Тяжело дыша, вцепившись в скрипку, мальчик извлек из-под смычка последние ноты, и те оборвались, растворились вдруг в бурных овациях, что громом прокатились по погруженному в полумрак залу. Его неуклюжая фигурка согнулась в поклоне, сделавшись какой-то маленькой, затем мальчик, сделав несколько шагов в сторону от пюпитра, неожиданно покачнулся. Барбатос затаил дыхание.       Он обмяк, бессознательно растянулся по сцене в следующий миг. Скрипка выпала из рук, протестующе звякнув, мать подскочила со своего места. По залу прокатилась волна изумленных вздохов, кто-то в толпе вскрикнул. Барбатос почувствовал, как его парализует страх, сердце взметнулось вверх и застряло в глотке.       – Врача! Вызовите врача! – донеслось с первых рядов.       Барбатос зажмурился, плотно накрыл уши ладонями и поднял в воздух ноги, пряча голову между коленями. С губ у него сорвалась беззвучная, бессознательная молитва.       Наивная и невероятно детская.

***

      Венти остановился в нескольких метрах от машины. Со стороны водительского сиденья, приоткрыв дверцу, его уже дожидалась женщина. Заслышав шаги, она подняла голову, взглянула на Венти, и мальчик обнаружил, что взгляд у нее какой-то выцветший. Он приблизился к женщине неохотно; мать приветственно, скорее из вежливости, приобняла мальчика за плечи, щекой коснулась растрепанной макушки. Юноша почувствовал, как грудь его будто сдавило обручем, воздух сделался горьким. Венти поперхнулся, а спустя мгновение обвил руками талию и придвинулся ближе. От нее пахло цветочными духами и тяжелым сигаретным дымом, осевшим в волосах.       Длинный госпиталь, построенный мистическим полукругом, медленно проплывал в окне, удаляясь. Венти на него даже не взглянул. Откинувшись на сиденьях, он праздно листал телефон, просматривал почту и новые сообщения, которых накопилось уже немало. В салоне пахло хвойным освежителем и новенькой кожей, и совсем скоро мальчик, придвинувшись ближе к дверце, приоткрыл окно, впуская внутрь свежий воздух.       Тишина была тяжелой – невыносимой, по правде, – но Венти знал, что у них не было слов друг для друга. Больше не было. Женщина, сидевшая за рулем автомобиля, была его матерью и одновременно совершенно чужим человеком – между ними словно в одночасье выросла стена, настолько высокая, что Венти, как бы ни порывался ее преодолеть, всегда терпел неудачу. Со временем он перестал пытаться пробиться сквозь чужую боль и нестерпимую скорбь, потому что ему тоже было чудовищно больно. И потому что нужно было двигаться вперед.       Хоть кто-то из них должен был.       Шины с визгом затормозили на светофоре. Красный свет отразился на затонированном стекле, Венти, слегка заинтересованный, поднял от экрана смартфона глаза и тут же нырнул обратно. Мать пустым взглядом смотрела в зеркало заднего вида; Венти ощущал груз ее взгляда на себе каждой клеточкой тела, и постепенно ему становилось неловко. Мысли сбились в беспорядочный клубок, принялись жужжать в черепной коробке, как рой беспокойных пчел. Венти ощутил, как утренняя головная боль вновь накатывает на него приливом.       – Через три месяца концерт, – кисло начал мальчик, как только его вниманием завладела дата вверху не потухающего дисплея. Женщина сузила глаза, медленно моргнула и наконец оторвалась от пристального изучения сына.       – Угу, – худые пальцы барабанили по рулю нервно, скользили по его поверхности нетерпеливо. Подошва обуви уже почти касалась педали газа.       – Я так и не выбрал программу, хотя мисс Джинн… Мисс Джинн перебрала уже много вариантов.       – Угу.       – Знаешь, хочу что-нибудь простое, но невероятно запоминающееся. Только представь, как будут пестреть заголовки: «Юный виртуоз, восходящая звезда Венти». Ха-ха! Здорово, согласись?       Женщина шумно сглотнула, остервенело сжала в обеих ладонях баранку автомобиля. Она вдавила педаль в пол почти что яростно, незаметно кивнула. Машина тем временем тронулась.       – Угу.       Затем всю оставшуюся дорогу до дома они провели в полной тишине.       Собственная комната казалась Венти чужой, невероятно далекой – словно он, еще вчера будучи Алисой, провалился в кроличью нору и попал в неприветливый мир, полный незнакомцев. Стены давили на него со всех сторон, а душный воздух мешал вдохнуть. Медленно шарясь взглядом по развешанным на стенах плакатам, по полкам, заставленным книгами, Венти чувствовал, как панический липкий страх внутри растет, карабкается все выше и выше, сжимает глотку. Сделав глубокий вдох, юноша бросился к окну. Бедром он налетел на угол кровати, алая боль узлом взметнулась вниз по ноге, но Венти ее даже не заметил. Дрожащие пальцы откинули стальной язычок замка, аккуратно врезанного в раму, ладони толкнули ставни. Свежий вечерний воздух ворвался в комнату; мальчик глотнул его судорожно и жадно, прикрыл глаза. Жгучий страх отступил так же неожиданно, как и появился. Венти почувствовал, что ему стало немного легче.       Он провел у окна несколько минут, бесцельно рассматривая проступающие сквозь сгущающиеся сумерки сады и всей грудью вдыхая приторный цветочный запах. В висках, будто издалека, пульсируя, лениво закопошилась головная боль. Венти вздохнул, медленно обернулся к постели, на которой лежала небольшая сумка. Если память ему не изменяла, то таблетки мальчик спрятал в боковом кармане.       Внизу было тихо. Только через открытое на кухне окно слышался стрекот сверчков и шуршание проезжающих по шоссе машин. Сонный ветер трепал розовый тюль, волнами он развевался по кухне, кокетливо скользя по столешнице. Венти распахнул холодильник, окинул взглядом полки и впервые почувствовал жуткий, почти животный голод – живот скрутило таким сильным спазмом, что в глазах потемнело, а силы ненадолго оставили тело. Сглотнув непривычное раздражение, юноша принялся исследовать ровные ряды продуктов. Еще через десять минут его уже дожидался легкий сэндвич, аппетитно лежащий на тарелке. Венти, недолго думая, подхватил его и стакан воды и отправился к себе в комнату.       Голод не отступил окончательно – но Венти все равно почувствовал небольшое облегчение. Комнату затапливал мягкий оранжевый свет, проникающий через окно с улицы. Мальчик рассеянно пялился на три таблетки, лежавшие на раскрытой ладони, и о чем-то думал. К реальности его возвратил громкий звук сообщения. Встрепенувшись, Венти раздраженно покосился на лежавший рядом с ним телефон, затем перегнулся через всю кровать и взял с тумбы упаковку. Он выдавил из блистера две таблетки, после, недолго подумав, добавил к ним еще одну. Венти закинул их на язык и большим глотком отхлебнул воды, принялся отрешенно жевать лекарство, покуда оно не превратилось в мерзкую кашицу. С усилием сглотнув, Венти поморщился, судорожно дернулся в плечах и опрокинул в себя весь стакан воды. Привкус горечи, однако, все равно никуда не делся.       Венти плюхнулся в постель, лениво забрался под одеяло и натянул его до самой шеи. Дисплей вспыхнул холодным светом, резанув привыкшие к темноте глаза. Сообщение было от Джинн. Юноша, без интереса пробежавшись по нему глазами, спрятал телефон под подушкой – она могла и подождать до утра. Венти облизнул губы и натянул одеяло еще выше. Усталость плескалась во всем теле, словно необъятное море, мир ускользал все дальше и дальше от него. Вздохнув, мальчик медленно закрыл тяжелеющие веки.       Затем реальность истаяла в бархатистой мгле.

***

      В больнице стоял острый запах хлора. Барбатосу хотелось чихать. При каждом шаге подошва скользила по начищенному до блеска полу, но женская рука держала детскую ладошку крепко. И потому Барбатос мог ощущать легкую дрожь, завладевшую ею.       Он сидел на кушетке, чувствуя себя одиноким и потерянным среди персонала, снующего мимо, и толпы незнакомцев. Мама о чем-то разговаривала с врачом в стороне, в ее лице он мог уловить скользкую тень тревоги и горького страха. Барбатос, чтобы хоть немного отвлечься, покачивал в воздухе мысками ботинок.       Уже прошел месяц. Месяц с тех пор, как он оказался здесь, в больнице. Им не давали видеться даже в выходные, а на жалостливые просьбы мама лишь нетерпеливо отмахивалась и откладывала на потом. Как будто чего-то боялась. Но затем наконец наступило это самое «потом», и Барбатос впервые за последнее время почувствовал в груди неподдельную радость.       – Барбатос? – голос, монохромный и шелестящий, неуверенно позвал его. Барбатос отпрянул в испуге в угол кушетки, поднял распахнутые широко глаза и моргнул. Рядом с кушеткой стоял он, бледная тень самого себя. Отражение, тающее в зеркале при свете свечи. Мальчик сухо рассмеялся. С ужасом Барбатос осознал, что этот звук походил на бьющееся стекло.       – Я… я так рад тебя видеть! – спазм придушил Барбатосу глотку, и он не узнал собственного голоса. Потянувшись вперед, он аккуратно сгреб худую мальчишескую фигурку перед собою в объятия и осторожно прижал к себе. Тонкие, будто спички, руки обвились вокруг его плеч в ответе.       – Я тоже по тебе соскучился. Почему ты так долго не приходил?       Барбатос не знал, что ответить. Он чувствовал себя до невозможности виноватым; виноватым настолько, что хотелось расплакаться навзрыд и рассыпаться в извинениях за все. За то, что он не смог уговорить маму приехать раньше, за то, что постоянно беззлобно над ним подшучивал.       За то, что Барбатос не стал тем, кого поразила болезнь. За то, что у него впереди еще целая длинная жизнь.       – Прости… – слова застряли в груди тихим бульканьем. Он отстранил от себя мальчика за плечи, в лазоревых глазах с потускневшей радужкой, словно осколки слюды, застыли слезы. Барбатос нежно, любовно вытер их подушечками больших пальцев и горячо, искренне поцеловал его исхудавшую болезненно бледную щеку, испещренную сетью вен. – Я никак не мог уговорить маму. Но сегодня нам разрешили забрать тебя домой! Только представь: мы вновь сможем допоздна смотреть наши любимые шоу и лопать сладости. Только ты и я. Как тебе, а? Здорово?       Мальчик широко, радостно улыбнулся и кивнул, а сердце у Барбатоса растаяло. Он любил его, искренне, беззаветно. Он был его незаменимой половиной – лучшей половиной, – но сейчас некто всесильный пытался лишить Барбатоса целого мира. Пытался разлучить их с братом.       Это приводило его в слепую ярость и одновременно – причиняло много боли. Нестерпимой и совершенно недетской.       Его окликнул доктор. Мальчик, плавно повернувшись к мужчине, скупо кивнул. Прежде, чем скрыться вместе с врачом в палате, он окатил Барбатоса пристальным взглядом, исполненным горечи и сдерживаемой боли. Взглядом, который принадлежал ребенку, повзрослевшему слишком рано. От горечи и вновь вспыхнувшего груза вины сердце у Барбатоса болезненно сжалось.

***

      Джинн стояла перед окном, скрестив на груди руки. Венти смотрел на нее безропотно, откинувшись на стул, руки безвольно повисли вдоль бедер. С улицы доносилось умиротворяющее пение птиц и веселый смех детей, возвращающихся из школы, знойный ветер блуждал по небольшому помещению. Его сухое, горячее дыхание Венти чувствовал на своих щеках, на которых пятнами расползался бледный румянец.       – До соревнования еще месяц, – первой нарушила затянувшуюся паузу Джинн. Она обернулась к мальчику. Взгляд полон мягкого сочувствия, на лице – милосердная нежность. Венти, не в силах на нее смотреть, резко отвернул голову.       – Я больше не могу играть, – процедил сквозь зубы мальчик, большим пальцем пригладил ткань бирюзовых шорт. До слуха донесся тихий женский вздох.       – Тогда зачем ты здесь? Я не смогу тебя заставить, даже если очень захочу. Музыкой движет любовь.       Венти откинулся на спинку стула, положив на него затылок, уставился в потолок. И впрямь, зачем он снова здесь? Скрипка, безмолвная, безжизненная, покоилась на его коленях, и впервые за все время юноша ощущал ее, как что-то инородное. Чужое. Отвратительное. Венти закрыл глаза.       Он любил музыку, сколько себя помнил. С огромным интересом поглощал выступления, уткнувшись лицом в экран телевизора, с воодушевлением делился этим увлечением со своим братом. Музыка словно околдовала Венти, приворожила его, вдохнув в трепетное детское сердце волю к жизни. И тогда, в первом классе, он впервые взялся за скрипку.       Все вокруг говорили, что у Венти талант, что ему прямая дорога в музыканты – нужно только постараться. Он гордился этим, чувствовал себя особенным, индивидуальным и неповторимым. Но затем произошло непоправимое. Его брат, прямое отражение Венти, точная его копия, тоже пристрастился к скрипке, и впервые Венти ощутил доселе неведомые чувства.       Зависть. Ярость. Ненависть.       Он был хорош. Играл даже лучше, чем Венти, и вскоре внимание всех учителей было приковано к нему одному. Больше некому было петь дифирамбы, и, как бы Венти не старался, он не мог завладеть чужим интересом вновь. Тогда в непорочном сердце вспыхнуло еще одно новое чувство.       Обида. Жгучая и разрушительная.       Венти возненавидел брата. Возненавидел славу, которая внезапно окутала его имя, его игру, его скрипку. Зависть выжгла в груди дыру, заменив ею любовь, и вскоре Венти стал испытывать к себе ядовитую жалость. Низменную и никому ненужную. Он пытался найти новое хобби, постоянно пробовал себя в чем-то новом, но сердце ревностно вновь и вновь желало лишь одного – музыку. Ночами Венти плакал от бессилия в подушку и постепенно отстранялся от брата, намеренно игнорировал его успехи. Низвергнул собственную половинку до нуля и сам не заметил, как оказался в плену у одиночества.       Вскоре, правда, все изменилось. Вскоре его брат заболел.       Поначалу Венти обрадовался – подумать только, теперь он снова станет звездой, любимчиком учителей, неповторимым мастером! И он ужаснулся своим же мыслям, на смену неправильному восторгу пришел стыд. Близнец таял стремительно, как свеча; он больше не мог держать скрипку так часто, как прежде. Что-то в Венти вновь переменилось, он ощутил нескончаемую жалость, а еще – любовь. С его поддержкой брат, чахнувший на глазах, смог расцвести еще раз. Пускай даже ненадолго.       Глаза защипало неуместными слезами. Венти шмыгнул носом, тряхнул головой и вытер лицо рукавом рубашки. Он покосился в сторону Джинн, но та смотрела в окно и делала вид, будто ничего не слышала. В глубине души мальчик был ей искренне благодарен. Он коснулся скрипки, пробежался пальцами по струнам и, подняв инструмент в воздух, опустил его в распахнутый футляр, стоявший рядом на табурете. Смычок Венти отложил туда же. Мальчик поднялся, поправил рубашку и в очередной раз метнул взглядом в Джинн.       – Я люблю музыку, – когда пауза, без того длинная, затянулась надолго, Венти решил оборвать ее первым, – но она никогда не делала меня счастливым.       Женщина у окна опустила глаза, расслабила и опустила плечи. Вся ее поза теперь выдавала горькую жалость, Венти же продолжал:       – Я отправлю письмо в комитет. Откажусь от участия. Они поймут, по крайней мере, мне хочется в это верить.       Глазами мальчик скользнул по изящной скрипке, раздосадованно прикусил нижнюю губу. Торопливыми шагами Венти направился к выходу из аудитории, остановился у двери. Пальцы отчаянно вцепились в косяк до побеления костяшек, голову юноша опустил к груди. Прежде, чем уйти, Венти сухо обронил:       – До свидания, мисс Джинн.

***

      Слезы неконтролируемым градом катились по щекам, но Барбатос никак не мог понять причину. Было ему грустно? Одиноко? Может, ему было плохо или тошно до такой степени, что от громких рыданий грудь судорожно вздымалась и опадала вновь? Он не понимал. Слишком оглушительной была эта боль. Слишком острой.       Он не замечал ничего вокруг. Обхватив ладонями голову, он покачивался из стороны в сторону, будто помешанный, вот-вот готовый окончательно сойти с ума. Воздуха не хватало из-за нескончаемых рыданий, грудь размолотило лихорадочными спазмами. Постепенно рыдания сменились неконтролируемой икотой, но даже так Барбатос не мог успокоиться.       Его сердце, отныне и навсегда разбитое вдребезги, болезненно зудело в своей тесной клетке.       Пустота разрасталась, сметая все на своем пути. Барбатосу казалось, словно он потерял неотъемлемую часть себя, ту часть, которая делала его цельным, делала настоящим. Тонкая ниточка, связывающая его с реальностью, лопнула, и, боже, было больно.       Как же это было нескончаемо больно.       Он рыдал целый день. Бился в истерике, охваченный невыразимым отчаянием, оставшийся наедине со скорбью, доселе неведомой. Барбатос молил о помощи, молил о пощаде, но единственный оставшийся у него человек безмолвно отвернулся: ища утешения, мама с самого утра уехала из дома, бросила Барбатоса наедине с этой болью. Тогда ему показалось, что это было раскаяние. Его искупление.       К вечеру слезы наконец иссякли. Голова пульсировала, словно бешеная, но мальчику было уже все равно. Он, распластавшись на постели, бездумно пялился опухшими красными глазами в потолок, на котором скользили уличные тени. Октябрьский ветер раскачивал ветви, с шорохом они скребли в окно. Надрывный визг шин потонул в их шепоте, яркий свет фар озарил комнату сквозь стекло. Хлопнула входная дверь, ключи со звоном упали на пол. Женщина в гостиной громко вздохнула. Еще через пару минут она постучала в дверь в комнату Барбатоса. Робко, неуверенно и виновато. Мальчик не ответил.       В тот вечер нерешительный стук больше не повторялся.

***

      Реальность была на грани трагичного коллапса, и Венти с горькой усмешкой думал, что этот мог стать последним, прежде чем его воспаленный мозг расплавится окончательно.       Дышать было тяжело.       Он жадно глотал воздух, пытаясь насытиться. Каждый вдох царапал глотку, легкие окутала исступленная боль. Венти сидел у подножия кровати, спрятав голову в коленях, обхватив ее руками. Было страшно. Господи, как же ему было страшно. Сумерки, переплетаясь в гротескные тени, в бредовой пляске кружили по стенам. Внутри от примитивного ужаса – террора – все рухнуло.       Рыдания сопровождались громкими всхлипами, отчаяние плескалось в помутившемся рассудке, как вода в море во время шторма. Живот скрутило от спазмов, и Венти думалось, что с минуты на минуту его вырвет, принеся долгожданное облегчение. Он вновь был один, брошенный всеми, оставленный умирать мучительной, долгой смертью. Это было его проклятием. Его отмщением.       Ношей, которую Барбатос унаследовал от мертвого брата за свои грехи.       От этой мысли Венти сделалось только хуже. Ногти впились в податливую кожу головы, оставляя за собой алые борозды. Боль осколками впилась в тлеющее сознание, застилая кровавой пеленой глаза. Он думал о скрипке, думал о музыке, вспоминал его лицо. Маленький изломанный силуэт, обрамленный красным деревом, из которого был сделан гроб, всплывал в воображении размытым бледным фантомом, и, ох, боже, как же сильно Барбатос хотел оказаться на его месте. Потому что Барбатос был единственным, кто по-настоящему заслуживал смерти. Кто по-настоящему должен был исчезнуть.       Венти, всхлипнув, поперхнулся. Грудь разорвало сухим кашлем, рвущимся сквозь рыдания, а голову озарило внезапной мыслью. Подождав, пока приступ кашля пройдет, мальчик, опираясь в постель, медленно поднялся. Колени лихорадочно дрожали, перед глазами все плыло. Голова кружилась, однако первый шаг дался Венти легко. Он, облокачиваясь на все, что подворачивалось на пути, вышел из комнаты и направился к лестнице.       Несколько раз Венти падал. Ушибы усеяли живот, поясницу, руки, и юноша отстраненно подумал, как будет забавно обнаружить утром синяки. С трудом, но Венти все же спустился на кухню, с третьего раза сумел нажать на выключатель. Яркий свет ударил в глаза, заставляя его поморщиться с непривычки, налитые свинцом ноги понесли Венти к столу. Мальчик выхватил из деревянной подставки самый широкий нож, уперся покрытой ссадинами поясницей в ребро столешницы и сполз на пол. С опухших искусанных губ сорвался нервный смешок, как завороженный, Венти смотрел на свое отражение на широком лезвии. Он все смотрел и смотрел, не моргая, до тех пор, пока скопившаяся слюна не вытекла из правого уголка губ. Небрежно смахнув ее рукавом, мальчик громко сглотнул. Пальцы, дрожащие и влажные от испарины, крепче обвились вокруг рукояти. Холодное острие, прислонившись к коже, обожгло.       Первый порез вышел небрежным и неглубоким – Венти вспорол тыльную сторону ладони, ахнув больше от изумления, нежели от боли. Как электрический разряд, ее взрыв прокатился по всему телу, а Венти с удовлетворением ощутил, что она заслоняет собой фрустрацию, агонизирующую пустоту и невыносимое одиночество. Он попробовал снова. Нож вспорол тонкий шов кожи, вошел чуть глубже, чем в первый раз. Струйка крови скатилась из-под раны вниз, кляксой сорвалась на кафельный пол. В голове у Венти что-то переключилось. Больше ни о чем не думая, мальчик принялся увлеченно оставлять на кистях порезы.       Он не помнил, как от усталости, шока и боли сознание заволокла умиротворяющая тьма. Венти очнулся глубокой ночью в своей постели. Руки пульсировали от тихой агонии, но мальчик все равно пошевелил пальцами и на удивление обнаружил, что его ладони бережно забинтованы. Венти попробовал переложить руку. Тыльная сторона кисти наткнулась на что-то, от испуга сердце заколотилось быстрее, будто после марафона. Послышался вздох, тихий стон, колючая волна страха захлестнула юношу. Рядом с ним, опустив голову на постель, находилась мама.       Венти почувствовал, что спазм вновь сжимает глотку, что панический страх снова копошится в низу живота. Лучше ему было умереть, чем дать ей, разбитой горем, увидеть его таким жалким, несчастным. Никчемным. В носу защипало, и Венти пришлось запрокинуть на подушке голову и поджать губы, чтобы вновь не разрыдаться.       Если бы он только знал, чем обернется его взрыв, то, наверное, сбежал бы из дома в лес.       – Венти? – хриплый уставший голос вдруг позвал из темноты, и мальчик вздрогнул. Он медленно повернул голову и наткнулся на ее глаза, охваченные бледным огнем.       Женщина замолчала. Венти тоже молчал, потому что всякий раз, открывая рот, он не мог найти нужных слов. Секунды обращались в минуты, минуты в часы, а те становились вечностью – настолько тяжелой, по крайней мере, для мальчика, ощущалась тишина. Вскоре осторожные пальцы коснулись забинтованной ладони, и Венти пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы в испуге не отдернуть руку.       – Венти, я… – ее голос совсем на себя не был похож, вот что первым подумал Венти, отстраненно слушая женщину. Она вновь помолчала какое-то время, а после продолжила: – Прости. Я ужасная мать.       В груди защемило. Венти вдруг захотелось остановить ее, заткнуть, но слова, которые она сейчас произносила, рано или поздно должны были быть озвучены. Его мать просто решила сделать первый шаг.       – Мне жаль, что я от тебя отвернулась. За собственным горем я совсем не заметила, насколько же плохо тебе. Я… ужасная эгоистка.       Венти подавился смешком. Она сделала вид, будто бы не заметила этого.       – Мне правда жаль, но эти годы не повернуть вспять. Если ты можешь, то…       – Это должен был быть я, – низким шепотом перебил ее Венти.       Женщина в удивлении моргнула.       – Что?       – Мне стоило умереть. Не ему. Его все любили, а он взамен ужасно любил жизнь и музыку. А что я? Я сам обрек себя на страдания и одиночество, и даже музыка, которую я так любил, больше не делает меня счастливым. Это мне… стоило тогда умереть.       Она смотрела на очертания его лица, как пораженная громом. Ярость сменялась непониманием, непонимание – снова яростью. Венти отвернулся к окну, не в силах на нее смотреть. Чуть погодя, глаза женщины наконец озарило горьким пониманием. Когда разбитое материнское сердце осколками посыпалось к ее ногам, Венти… нет, Барбатос попытался заменить его. Стать им ради женщины, которую любил. Барбатос ненавидел музыку и в то же время всем, что связывало призрак погибшего брата с громоздкой реальностью, была проклятая скрипка. Барбатос пытался стереть себя, до тех пор, пока в нем не остался бы только Венти. И делал это ради того, чтобы она, мама, вернулась к нему.       Женщина придушила собственные слезы, сделала судорожный вдох. Теперь, стоя перед постелью сына на коленях, она поняла, что натворила, как глубоко ранила его неокрепшее сердце. И ей было нестерпимо больно. Как она, целый мир в детских руках, сумела отвернуться от него? Как могла сотворить такое? Может, это ей стоило тогда умереть? Мягкий всхлип, донесшийся со стороны подушки, вырвал ее из мыслей. Женские плечи разбила сухая дрожь.       – Венти… Барбатос, я никогда не хотела, чтобы ты заменил мне его. Я люблю вас обоих, и я никогда не желала, чтобы ты стал его заменой. Ты не виноват ни в чем. Ни в его болезни, ни в его смерти.       Мальчик почувствовал, что грудь сдавили рыдания. Холодные пальцы матери коснулись его горячечного лба, и Венти обжегся. Женщина продолжала:       – Если кто и виноват в том, как тебе больно, как одиноко, то это я. Ты можешь злиться; вправе злиться. Можешь меня ненавидеть. Но никогда не говори, что ты хотел бы умереть. Я этого не вынесу.       Ладонь скользнула по мальчишеской щеке, Венти прильнул к ней жадно, как к прохладному источнику в жаркий день. Он поднял взгляд, жалкий, наполненный слезами. Две горошины, оставляя за собой шероховатые дорожки, скатились по лицу.       – Выступление уже через неделю, – тихо пожаловался он. – Не думаю, что я смогу играть.       – Все хорошо. Ты не обязан следовать чужой мечте.       Венти немного помолчал, обдумывая ее слова. Действительно ли он следовал чужой мечте? Была ли она его собственной? Сейчас, в этом водовороте боли и лихорадочной горечи мальчик уже ничего не понимал. Ему ужасно хотелось спать.       – Я устал, – всхлипнул Венти, руки его захватила дрожь. – Так устал. Мне тяжело, тяжело без него, без тебя… мама. Я больше не хочу брать в руки скрипку, и тем не менее это единственное, что у меня осталось.       – Я позвоню утром мисс Джинн, все ей расскажу, – мягкие руки успокаивающе гуляли по влажному лицу мальчика, пальцы ловили слезы. – Мы обо всем поговорим утром. Сейчас тебе нужно отдохнуть.       Венти едва заметно кивнул. Ему и впрямь нужен был отдых. Женщина неторопливо поднялась. Затекшие мышцы запротестовали, и ей пришлось неловко взмахнуть руками, удерживая равновесие. Она смотрела на сына еще какое-то время. В темноте слезы его блестели, как две жемчужины, дыхание было тяжелым и прерывистым.       – Хочешь, я принесу воды?       Мальчик покачал головой:       – Нет.       Женщина кивнула. Шагами, маленькими, как у шарнирной куклы, она направилась из комнаты прочь.       – Спокойной ночи, Венти.       – Барбатос.       Она остановилась у порога, точно вкопанная. Дрожь взметнулась вдоль спины, затаилась в ложбинке между острых крыльев лопаток.       – Что?       – Меня зовут Барбатос.       Губы женщины тронула легкая грустная улыбка.       – Верно. Спокойной ночи, Барбатос. Отныне и впредь я буду рядом.       Бледный силуэт матери растворился во мгле. Барбатос, проводив ее взглядом, перекатился набок, голову уложил чуть выше на подушке. Рассеянный взгляд скользнул к окну, на стекле которого пятнами отражался свет уличных фонарей. Он лежал так, бездвижный, какое-то время, и вскоре тяжелые веки начали закрываться. Мальчик грезил о ранней весне, когда пташки громко чирикали на весь парк, а ветер, пропахший ранними цветами, щекотал спину. Взявшись за руки, они с братом торопились домой, и Венти улыбался своею непорочной, чистой улыбкой. Город, как муравейник, оживал, сбрасывая с себя оковы сна; люди, точно сонные мухи, ползали по улочкам под монотонное жужжание машин. Барбатос сжимал руку Венти крепко и чувствовал, что никогда ему больше не стать таким же счастливым, как той весной.       Отныне и впредь.