Будет в Раю.

Он падает в лапы кроватному монстру, – он белоснежный и хрустит чистотой – и его накрывает облако любви. Мысли такие сахарные, что в горле пересохло. Он не может ничего сказать – фырчит и мычит, и мечется из стороны в сторону в поисках поручня, чтобы удержаться под натиском Шторма. Ни сучьев, ни поручней нет: все взлетело на ветер, и он, неспособный сопротивляться, отдается, выключая мозг, чтобы не было так страшно. Защитная реакция. Он не поймет, когда умрет. Взгляд направлен вверх. Темным пятном над ним нависает люстра. С него стягивают свитер – он проглатывает это действие с каменным лицом. Из его рта не издается ни одной колкости или шутки. Ему взлохмачивают волосы и целуют в лоб. Он на грани того, чтобы оттолкнуть, но не может поднять руки. Это не выдержка, не терпение; это смирение. Линч отмечает это у себя в голове. И тут же забывает. С него стягивают штаны. Он почти не дышит. Линч очень сдержанный и вместе с тем настойчивый. Его движения лишены страсти; заученные действия, отточенные до механического исполнения. Он как будто находится в экстренной ситуации; самолёт входит в штопор. Pull up. Pull up. Джон не смотрит вниз, когда понимает, что на нём уже нет нижнего белья. Все это кажется сном. Линч что-то шепчет ему на ухо, его слова ползут вниз, по мочке, скатываются на шею и уходят в область ключиц. Он оглаживает его грудь и живот, и эти ласки ощущаются силиконовыми. Джон пытается что-то выхватить из его слов, но слышит только то, как сердце перегоняет кровь. Мерный стук оглушает весь окружающий мир. Линч отстраняется, чтобы раздеться. Джон снимает очки и поднимает их вверх. Весь мир расплывается перед ним, и он убеждается в том, что это точно сон. И под его спиной сопит белоснежный монстр, и в его теле затаилась фабрика зефира, пускающая сахар по его венам, и в его голове крылатые дворники подчищают все идеи для остроумных оскорблений. Стены комнаты плавятся, стекают на пол, образуя лужи в домашних оттенках. Бежевый. Коричневый. Белый. Капля зелёного и капля черного. Но он надевает очки обратно и все куда-то сбегает. Обнаженный Линч нависает над его лицом, наклоняется ближе, прижимаясь к губам. С такого ракурса он кажется почти колоссом. Джон пытается ответить, хоть как-то, но ничего не искрится внутри. Кажется, кто-то забыл залить бензин. Щелк, щелк – в его зажигалке сахар. Линч трётся о его тело. Целует его в шею. Накрывает многотонной любовью. Джон чувствует себя раненым зверем. Его тушку медленно присыпает снегом и над ним нависают остроконечные сосны. Они окружили его, как забор из пик. Безучастно наблюдают за тем, как его жизнь возвращается в родные угодья. Последний вздох – облачко пара, следующее за ветром. Реальность запечатлена на длинной пленке – это Kodak P3200 – и Джон листает кадры. Как в обычном (нормальном) порно – единый сценарий на каждый акт насилия. Обёртка от конфетки, на которой осталась сладкая липкость. Можно слизнуть и восполнить нехватку. Не допускай синдрома отмены. Сползи с кровати. На колени. Взгляд вверх. Нуждающиеся глазки. Улыбнись, тебя фотографируют – будешь стоять на превью. Джон давит улыбку, обнажая ряды ровных зубов. Рука Линча на голове – одобрительно хвалит. Он не пытается схватить ситуацию за шею, он наслаждается медленным течением времени. Смакует. Ноги затекают и колени саднят. Ничего приятного. Идеализированная картинка. Ничего возбуждающего. Он болен шаблоном, но разве можно называть норму болезнью? Это игра для двоих. Для того, кто по ту сторону вашего шоу растягивает ширинку и начинает употреблять. И для того, кто сверху. Наблюдает и наслаждается. Сма-ку-ет. Джон должен сыграть пластиковую фигурку. Вылепленные заранее на лице эмоции. Навязанные действия. Он обязан сделать это, потому что так делают все. Все ходят на работу. Все смотрят порно. У всех есть нужда в крошке сахара в день. И у него тоже... Но он не ловит приход. Сейчас он откроет рот. Потом он пересилит рвотный рефлекс. Отринет то, что подарила ему эволюция для спасения. Такая на вкус любовь. Желчь. Кусочки полупереваренной пищи на языке. Соль выделений. Сахар общественной нормы. Порно журнал вместо валюты. Ему нравится, ему нравится мир. И он действует. Он открывает рот, и пленка летит клочьями вниз: тысячи кадров, один за другим, непроявленные, пораженные, размытые – разлетаются по комнате, и люди топчутся по ним в эйфории. Они размазывают грязь с туфель по полу и хохочут. Кто-то харкнет на пол и с наслаждением размажет по мертвой пленке. Кто-то последним натужным рывком проведет по эрегированному члену и кончит на пол, потому что ему нравится грязь. Потому что от другого больше не вставляет. Смех беснующихся людей такой громкий, что Джон не слышит, как хлюпает его рот, пока он заглатывает член своего друга, такой громкий, что звон в ушах не даёт сосредоточиться на режущей боли в горле. Кто-то засунул в его глотку руку и щекочет плоть нестриженными ногтями. Рука опускается глубже: наверное, хочет достать до сердца. Наверное, хочет выплеснуть весь сахар. Это уже не отмоешь. Terrain. Он содрогается от мыслей, пронзивших голову. Джон слышит, как что-то тонкое натягивается до предела и вибрирует, пытаясь удержать форму. Щелчок; маленький взрыв от столкновения двух атомов – его восприятие погружается в первобытную тишину. Судорожный вдох. Слюни стекают по подбородку на грудь. Маленький личный водопад. Джон ощупывает свое лицо так, будто оно могло куда-то пропасть. Но он думает о том, что было бы действительно лучше и легче, если бы оно пропало. В фантазии: заросший рот и идеально-гладкая поверхность лица. Отшлифованная. Ни единой поры. Только что залитый лёд. Под натянутой тонкой кожей простилаются сети сосудов. В реальности: блестящее от пота и слюней, искаженное гримасой противоречивых чувств, болезненно бледное в свете единственной лампочки обычное человеческое лицо. Выдох. Линч помогает ему подняться: ноги так сильно затекли, что дрожат и подкашиваются колени. Сегодня ночью мышцы сведёт судорогой. Тыльной стороной ладони Линч вытирает лицо Джона. Сдержанно. С благодарным отвращением. После предыдущего атомного взрыва в голове правит пыльный котел. Жители его головы вдыхают тонны песка и умирают от кровоизлияния в лёгких. Они пытаются сбежать от нескончаемой песчаной бури: заколачивают окна и двери, спускаются в подвалы, дышат сквозь тряпки. Но песок достанет их везде. Джон сталкивает атомы вновь – щелчок взрыва будит чувства, которые он затолкал себе за пазуху, чтобы не мешались. Это ощущается как прозрение. Он отталкивает Линча и бежит прочь. Все происходит так быстро, что Джон не успевает осознать собственные действия. Мозг работает на опережение сознания. Он влетает в ванную, захлопывает дверь, чувствует, как она вся трясется, и эта тряска передается ему в руку, пробивает до плеча. Он дёргает шпингалет, не думая о том, что может вырвать его с корнем. Запирается. Сползает на пол. На колени – прямо как пятнадцать минут назад. Но ноги болят. Он меняет положение на удобное. Затылок упирается в дверь, ноги покоятся на голубом коврике. Мягкий ворс щекочет кожу. Его бьёт озноб. Все невысказанное, невыкрикнутое, невыплаканное просится наружу. Потоком рвотных масс. Безудержным плачем. Белыми длинными соплями из носа. Наверное, мозг сейчас пузырится от напряжения – думает Джон. Обнаженное тело хочется очистить, но он не поместится в стиральную машинку. Воспалённый мозг хочется выдрать из черепной коробки и заменить другим. Может, ретроградная амнезия смогла бы помочь. Tabula Rasa. Джон верит, что можно начать с самого начала. Хотя это, конечно, не так. Он пытается выставить все мысли в ровный ряд, как будто они – жертвы трибунала, а он – тот, кто произносит последнее слово. По инерции он хлопает себя по бёдрам, пытаясь отыскать оружие. Воображаемый револьвер воздушно-удобно лежит в руке. Джон подставляет дуло к виску – указательный палец упирается в голову. В барабане две пули из шести изначальных камор: одна – для него, другая – для Линча. Ход Линча был предыдущим: выстрел оказался холостым. Джон на развилке выборов: прокрутить барабан или нажать на спусковой крючок. Если он нажмёт на спуск, шанс умереть будет равен 0,75. Три из четырех. Если Джон прокрутит барабан, вероятность поигрыша станет равна 0,6 – четыре свободных каморы поделить на шесть всего. Но он просто опускает ружье. Вероятность выжить равна одному. Он встаёт с пола, подходит к раковине. Упирается руками в белоснежную керамику, старается не смотреть в зеркало. Холодная вода хлещет из крана. Джон сплевывает густую слюну, берет зубную щётку, выдавливает чересчур много пасты и чистит зубы. Круговые движения. Двести раз по часовой, двести в обратную. Ободранные десна кровят. Красная пена капает со рта. Даже вкус крови не перебивает послевкусие отсоса. Железо и перечная мята. Он бы сделал минет пушке, но уже отверг мысль о самоубийстве. Джон внимательно смотрит на свое отражение. Натянуто улыбается. Зубы красные – он только что сожрал остатки своей самооценки, не освежевав ее труп. Заживёт. На нем всегда, как на собаке – даже шрамов не видно. Он обводит языком кровоточащие десна, забираясь в ванную. До сих пор кажется, будто сейчас Линч постучит в дверь и спросит, все ли в порядке. Но тишина никуда не уходит. Джон включает воду – она обжигает холодом ступни. Ещё не нагрелась. Затыкает слив. Умиротворяющий шум льющейся воды заполняет комнату вместо тишины. Джон садится, поворачивает голову влево, смотрит на плитку. Он один. Когда он отправляется на дело с Линчем – он один. Странная сила тянет его в туман неизвестности, и он неизбежно теряется. И он до сих пор не смог привыкнуть к монстрам. И он до сих пор не смог привыкнуть к сладковатому запаху гниения. И он не смог привыкнуть к послевкусию рвоты, после того, как усидит очередной труп. Он был один, когда сидел в глухой деревне над своим многострадальным трудом. Сколько бы он ни писал – так и не смог стать лучше. Его работы что-то между «посредственностью» и «обыденностью», как жизнь среднего класса. Он никогда уже не станет лучше – его потолок в этом деле был достигнут ещё четыре года назад. Нельзя перепрыгнуть выше генов. Но всем так хочется отрицать. Он одинок, потому что, наверное, это прописано в его сути: в каких-то участках ДНК в непонятых ему хитросплетениях находятся участки «нестабилен», «чрезмерно возбудим», «нелюдим», «нелюбим». Если бы он родился через шестьдесят лет, может, ему бы вырезали эти неприятные изъяны и заменили чем-нибудь хорошим. Может, все люди были бы равны, потому что их гены были бы идентичны – целая планета однояйцевых близнецов. Все когда-то задавали себе вопрос: «Если бы был шанс вернуться в прошлое, что бы ты изменил?». И Джон хотел бы изменить много всего, как любой человек. Можно сколько угодно перекраивать свою историю, всегда будет одно «но»: ничего не изменится. Ты всегда вернёшься к той точке, в которой находишься сейчас. Его одиночество всеобъемлюще. И сегодня он в этом убедился снова. Его организм не смог усвоить дозу сахара. Он налип на него темно-коричневым налетом. Расплавился от жара ненависти, бурлящей внутри. Карамелизировал его кожу. Куски карамели теперь сходят вместе с ней, и Джон, вглядываясь в прозрачность проточной воды, видит свое красное отражение. Мясо нараспашку. Он открыт к изменениям. Что-то всё-таки попало в его организм, когда он неумело захлебывался в слюнях, пытаясь скрыть, что за всю жизнь у него был лишь один половой контакт. Теперь по его сосудам циркулировала синтетическая любовь. Он возбудился по принуждению, потому что уже был отравлен. И ему тоже нравится жесть, хоть и не очень нравится сахар. Мясо на воздухе саднит. Наверное, окисляется. Джону кажется, что вот теперь он готов разорвать весь порочный круг их отношений. Он смотрит на свои ноги, которые омывает вода. Если поднапрячь мозг, можно представить, что акриловое покрытие ванной – это чистый белый песок, а вода – соленый прибой. Три лампочки на потолке объединятся в точку-солнце, а плитка станет продолжением моря, нескончаемо простилающимся вперёд. За ним ничего не разглядишь, кроме неба. Вода все прибывает и прибывает. Он вглядывается в нее, как будто сейчас его отражение переменится и он станет кем-то другим. Но оно не меняется – только смотрит в ответ. Джон резко ложится, так, что вода накрывает с головой и практически выплёскивается за края ванной. Белый шум. Шепот внутри черепной коробки. Не получается разобрать ни слова. Может, он талдычит ему истины, только на их языке он не понимает даже «я тебя люблю». Джон думает, что если раскроет глаза, то увидит себя посреди необитаемого острова. В родных объятиях родного одиночества. И как только он мог устраивать все эти саботажи и побеги? Как только он мог подумать о перевороте? Он лишь на секунду отвернулся от одиночества и оказался в крепкой людской хватке. В пожизненной мясорубке эмоций. И его все – почти – устраивало. Его ноги превратились в мясных червяков – красный фарш с вкраплениями желтоватого сала. Его крик угас в металлических стенах. И он даже попытался пристраститься к сахару. Сейчас все это казалось чем-то до отвращения глупым. Он не был ни Богом, ни полубогом. Как всё-таки проще было жить по небесным учебникам. А теперь его учили брать за горло судьбу и волочить за собой, как лишнюю пару ног. Мечтать от нее избавиться, ведь она всегда напоминала о себе в самый тяжёлый период. А теперь его учили принимать сахар – в любой дозировке и любой концентрированности. А теперь его учили любить... По-сахарному и по-синтетически. Любить весь мир. До смерти. С оговорками. Не убий ближнего своего, только если он не отверг новейшую историю с новейшими учениями. Ему страшно и он запутался. Но море неплохо успокаивает. Как и одиночество. Все тело покрылось мурашками. Джон включает душ и выкручивает горячую воду на всю. Может, он не выведет сахар из вен, но смоет его с мяса.

***

Густой пар заполнил комнату до краев, как будто облака притянуло к земле. Джон разрезает пар ребром ладони и продирается сквозь туманность прямо к зеркалу. Он пытается разглядеть себя, но стекло запотело. Даже собственный силуэт еле различим. Как будто он больше не существует в этом мире, потому что нарушил нечто фундаментальное. Сейчас он обернется и поймет, что мира больше нет. Теперь он на окраине нигде. Не худший из исходов. И он оборачивается, но позади... Обычная ванная. Раздается три размеренных стука. Сейчас он откроет Линчу и расскажет о своем прозрении, а тот ничего не поймет. Может, сделает отрицательные выводы. Но трахаться они больше не будут. Линч не разделит свою ежедневную сахарную трапезу с ним и не утолит голод жести, воспитанный доступностью контента. Лучше рассыпит ее на столе перед экраном. Потянется подрагивающими руками к ширинке. Включит любимое шоу с карамелизированными людьми. Кончит за десять минут и утрется салфетками. Даже со всей тяжестью своих преступлений Иуда будет в раю. И Джон предстает пред райскими вратами, понимая, что рай ничем не лучше земли. Потому что тоже создан людьми.