Сквозь злые ночи

      Торфинн просыпается от удара. Сердце. Оно громче его истошного крика, громче проклятий покойников. Бьётся-бьётся, как угодившая в силок дичь, без надежды, из одного лишь отчаяния, застилающего глаза мутным потом. Всё тот же сон, мучительный и неуловимый убийца внутри его больного разума. Он всегда забывает его, стоит только проснуться. Забывает памятью, но не душой. Она помнит. О, как она помнит.        Обрывки чудовищных образов ещё различимы, но неумолимо тлеют во тьме сеновала, сверкая напоследок адскими огнями. Они не исчезают полностью, даже когда перестают быть видимыми. Так волки, мигнув жёлтыми очами, кружат во мраке вокруг заблудшего путника, выжидая свой час.        Всё тот же сон… Но сейчас дело не в нём. Дело в сердце. В его ударе. Особом, ни с чем не сравнимом. От кошмаров сердце заходится частой-частой дрожью, стучит, бежит оглушенным зайцем, быстрее и быстрее. А его разбудил удар. Мощный и размеренный удар, словно кто-то выбил призывный бой на гулко натянутом барабане. Тум-дум. Два отчетливых звука с долгим угасающим эхом. Как два слога в его имени. Тор-финн.       Горячая волна расплывается внутри вздымающейся груди, облепленной промокшим рубищем. Ему словно вспороли сердце. Его словно…        — Торфинн, ты живой?        Шорох соломы рядом, взволнованный голос Эйнара, и вот уже он сам подползает ближе. Торфинн чувствует его, но не видит, не может отцепить взгляд от собственных дрожащих рук. Он смотрит внутрь себя. Туда, где обезумевшее сердце пробило его собственное имя. Вслед чьим-то губам.        — Что с тобой? Ты так резко затих, я решил, что ты умер, — шепчет Эйнар, и его тяжёлая, натруженная рука опускается на плечи Торфинна. Спокойно, спокойно… Тепло его прикосновений усмиряет дрожь в жилах. Торфинн медленно и глубоко вдыхает. Спокойно.        Нельзя позволять ночи сводить его с ума.        — Я кричал?        — Да, а потом раз — и тишина. Не как обычно, когда ты просыпаешься. Обычно ты стонешь, ворочаешься долго, а тут… Ни звука. Будто тебя удар хватил.        — Что я кричал? До того, как проснулся, — глухо спрашивает Торфинн, уже зная, каков будет ответ. Ему нужно убедиться. Ему нужно услышать это.        Ночь шумит и переливается плавными волнами тьмы. Ещё немного — и он начнет видеть в её очертаниях несуществующее. Он уже готов увидеть.        Эйнар медлит, и это подтверждает его догадку. В своих кошмарах Торфинн зовёт лишь двух людей, и будь это отец, промедления бы не произошло. Но имя должно быть сказано, пусть мертвецов не принято зазывать к полуночи.        Этот мертвец всегда стоит за его плечом.        — Ты звал Аскеладда.        Сердце дрогнуло слабым отзвуком того удара. Под рёбрами скребётся тёплая дрожь.       Быть того не может, он же видел, он же… он же буквально у него на руках истёк кровью. Он помнит холод его последнего дыхания. У него даже сейчас волосы дыбом встают от этого легчайшего оборванного выдоха, вслед за котором свет ушел из голубых глаз, глядевших на него с такой нежностью, что скулы до сих пор сводит от всех невыплаканных слёз.       Он ошибся. Обманулся сердцебиением. Он…        — Я проснулся, потому что меня позвал мой связанный. Вернее, мне показалось, что он позвал меня, — тихо говорит Торфинн, подтягивая колени к груди. Глупое сердце, не бейся. У мёртвых надежд нет права на жизнь.        — Ничего себе! — оживлённо ухает Эйнар. — Я своего ещё не нашёл, а ты, значит, уже… Кто он? Или она? Вы знакомы? Ну конечно, знакомы, раз он твоё имя знает. Прикинь, если он сейчас ищет тебя и…        — Он мёртв. Уже давно. Мне просто показалось.        Каждое слово Торфинн вбивает колом в самого себя. Глубже и глубже, пока бить будет не по чему. Мёртв. Давно. Мне показалось.        Никто не звал за ним, кроме чудовищ из бездны его снов.        — Он… ты видел, как его… — Эйнар не договаривает, осторожничает. Ему хочется держаться за надежду хотя бы кончиками соскальзывающих пальцев. Он так желает Торфинну какого-нибудь утешения, пусть самого малого, что губы невольно поддёргивает беглая улыбка и тут же гаснет в горечи. Он не заслужил счастья. Он не заслужил даже слабого чаяния.        — Да. Я видел, как он умер.        Молчание. И, убивая последние отблески света, Торфинн говорит:        — Моим связанным был Аскеладд.        Боги… Как странно впервые озвучить правду, которой больше десятка лет. Хотя, если говорить начистоту, в детстве он не понимал, почему у него так заходится сердце, стоит плешивому ублюдку назвать его по имени. Он списывал это на вспышку гнева, на порыв благородной ярости, на кровь отца, взывающую к отмщению. Вот только откуда был этот расплывающийся жар, эта дрожащая теснота в груди, будто кто-то крепко-крепко сжал его в объятиях? Он не мог так откликаться на голос Аскеладда, да его всего передёргивало, стоило тому лишь рот раскрыть. Но когда он произносил его имя… Нутро Торфинна переворачивалось.        Ему хотелось, чтобы он позвал его снова. Даже если на очередную смерть.        В чём дело он осознал лет так в тринадцать, наслушался краем уха, что другие болтали вовремя походов. О связанных говорили редко и то по большой пьяни, когда хмель давал волю сентиментальности, и безжалостные рубаки ударялись в воспоминания и откровения. Мало кто надолго оставался со своим связанным, разве что это был кто-то из родных, брат там или даже мать, чаще всего связанного находили случайно, мимолётом, на перекрёстке судеб, и тут же расставались навсегда. У истинного викинга не может быть иной привязанности кроме войны да моря. Но даже истинные из истинных не могли утаить трепета, рассказывая о том, как тот самый человек назвал их по имени.        — Я думал, прямо там к праотцам и отойду. Прикинь, продаёшь рабыню, молодую совсем, только вчера ребёнком бегала, уже отдаёшь верёвку её новому хозяину, а она смотрит на тебя своими глазищами тоскливыми и говорит: «Прощайте, господин Свен». И у тебя сердце — раз! И как громом прошибло! Вот как бывает, когда какая-нибудь сука по спине со всей дури огреет. Фуууф, ну и разворошило меня тогда. За малым эту девку обратно не выкупил.        — Чего ж не выкупил?        — Да на какой чёрт мне связанная-рабыня? Чушь вообще собачья эти связи, ладно б с братом по мечу, а с бабой или ещё кем… Проживу как-нибудь один.        Но они лукавили, они все лукавили, Торфинн знал это. Потому что подобными оправданиями он утешал себя самого, лёжа в стоге сена при очередной конюшне или в сыром сумраке корабля. Ему не нужен связанный, который превратил его жизнь в ад.        — А может ты спутал? Может, у тебя просто сердце прихватило? — нахально поинтересовался он у болтуна, приняв самый дерзкий и безразличный вид, на какой был способен.        — Да нет, такое хер с чем спутаешь. Это как разом вымахнуть чарку самого крепко мёда, а потом закусить горящей паклей.        От точности сравнения Торфинн не нашёлся, что ответить, и вдруг в затылок ему ударил насмешливый голос:        — Брось, он даже хорошего мёда ещё не пил, где ему понять тебя? Верно я говорю, Торфинн?        Сердце ударило по грудине два раза. Тум-дум. Громко, аж уши заложило. Он обернулся. Мгновенно выцепил в отдалении знакомую фигуру, сокрытую синей тенью разлапистых сосен. Он научился находить его в любой толпе, с любого расстояния. Или он всегда умел это? Как различать его голос в гомоне и громе. Его поступь — в топоте сотен ног. Его взгляд на себе — будто тот обладал весом и жаром.        Близость смерти к нему — как лезвие у собственного горла.        Его связанный, человек, предназначенный ему богами. Убийца его отца. Его заклятый враг. Гниющая ненависть в центре его нутра.        Именно тогда, той ночью, он понял это. По-настоящему понял, без обиняков и юления. Аскеладд — его связанный. С этим ничего не поделаешь, придётся принять и жить дальше. Но… Он не должен узнать об этом. Не должен узнать об их связи, о, тогда он станет ещё невыносимее.        Он и так произносил его имя слишком часто, словно видел сквозь одежду, кожу и рёбра, как судорожно вздымается мальчишеское сердце. Ублюдок.        — Будто ты понимаешь. Твоя связанная, небось, одна из корабельных крыс. Ты хоть разберёшь, если она пропищит твоё имя?        Аскеладд лишь улыбнулся и, глотнув из рога, вновь отвернулся к Бьёрну. Он никогда не говорил о связанных, будто их и не существовало вовсе. Но он верил в Судьбу и Рок, Торфинн знал это из кратких разговоров на заре.        Все эти годы он тщательно следил за собой, чтобы случайно не назвать Аскеладда по имени. Это оказалось несложно, на языке всегда крутилась сотня отборных бранных слов, готовых к употреблению в любую секунду, и он не сдерживал их. Но иногда… Иногда он ошибался. Когда Торкелль с отрядом окружили Аскеладда, или когда…        Неважно. Уже неважно. Если он и догадывался об их связи, теперь это не имеет никакого значения. Аскеладд мёртв. А этот удар ничто иное как воспоминание об ушедшем.        Поворошившись в соломе, Торфинн с трудом досыпает до рассвета.        Новый день ничем не отличается от старого. Тяжёлая работа, борьба с холодом, ветром, лесом, промерзающей землёй, всё более напоминающей камень. Гудящая боль в руках, в ногах, во всём теле до кончиков пальцев. Ноющий желудок, раздразнённый жалкими огрызками еды, брошенных им с глумливыми насмешками. Эйнар ругается, скрипит крепкими зубами, с остервенением ворошит непокорную почву, а Торфинну всё равно. Он рад, что его тело так страдает и мучается, что он тупеет до состояния скота, и ни единая отвлечённая мысль не может закрепиться в его осоловевшей голове.        Ночью он в изнеможении падает на солому и старается уснуть, прежде чем кошмар разорвёт его череп.       И просыпается с сорванным горлом и отчётливым двухслоговым ударом в груди. Тум-дум. Тор-финн.       — Аскеладд? — беззвучно, одними губами произносит он и вглядывается во тьму. Ему кажется, сейчас он увидит его тень, вырвавшуюся из подземного мира. Сердце частит. Жар мощно сочится с него, охватывает его целиком. Ему снова мерещится, он обманывает себя, он одной ногой то ли во сне, то ли на том свете. Он не может доверять себе.       По кромке век собирается горячая влага. Как он устал от всего этого. Он потерян, он так пуст и потерян. В нём не осталось ничего. Он бесплоден и мёртв как земля, которую они тщетно возделывают изо дня в день. Серый, твёрдый, безнадёжный.        Он не связан ни с чем. Ни с кем. Он существует вне этого мира. Как не упокоенная душа.       Если бы только… Если бы хоть одна ниточка соединяла его с живыми. Если бы…       — Аскеладд, пожалуйста, если ты слышишь меня… — в бреду шепчет Торфинн и сам себе не верит. — Если… Пожалуйста, дай мне знак. Я умоляю тебя, Аскеладд. Ты нужен мне.       Он хрипит эти невозможные слова в свои стиснутые замком ладони, захлёбывается тяжелыми безутешными слезами. Он не может умолять Аскеладда, да это просто невообразимо! Как и то, что он ему ответит.       — Аскеладд, пожалуйста…       Тум-дум.       Сердце бьётся. Громко и отчётливо. В два удара, в два слога. И этот бой не спутать ни с чем.       Он позвал его. Он позвал его, Торфинна, по имени!       Он… Жив?       — Слушай, ну, раз откликнулся, значит, живой, — просто пожимает плечами Эйнар, когда Торфинн рассказывает ему о случившемся во время отдыха. Слова с трудом поддаются Торфинну, он так взбудоражен, что не может долго усидеть на месте. Слишком много мыслей, слишком много вопросов, догадок, мечтаний. Впервые за три года он чувствует себя хоть сколько-то живым.       — Но я же видел, я был так близко… — невнятно бормочет он, сам не понимая, почему ищет опровержение ночному чуду. Ах да. Потому что в его жизни не может произойти ничего хорошего. Судьба непременно найдёт способ вонзить ему нож под рёбра, подло, подкравшись вплотную. Где сейчас она затаила жало?       — Ошибся видать. Радуйся, Торфинн, или… Я не знаю, всё-таки он твоего отца убил, — Эйнар чешет затылок. — Сложно у тебя всё. Сам что думаешь? Ты хотел бы, чтобы Аскеладд выжил?       Смелость оставляет Торфинна. В ночи он буквально умолял, чтобы тот ответил на его зов, почувствовал и понял, как он нуждается в нём, а теперь медлит, стискивает зубы. Он ещё не привык признавать свои слабости. Особенно такие.       — Я не могу поверить в это. Как он пережил такую рану? Как понял, что это я обращаюсь к нему? Как…       Хриплый надменный голос поднимается с глубины памяти гнилым призраком. Залитая холодным зимним солнцем тронная зала, дряхлый король Свен, распластанный по трону, взирает сверху вниз на коленопреклоненного Аскеладда, в котором стати и гордости больше, чем в том, кто носит корону. Сузив блёклые жабьи глаза, окруженные серыми бородавками, король Свен говорит медленно, смакую каждое слово: «Аскеладд… Значит, «покрытый пеплом». Это твоя кличка, а я спрашивал об имени, которое дал тебе отец».       От согнутого в поклоне тела исходит неистовый гнев и отвращение, опаляющие всякого поблизости. Торфинну становится необъяснимо страшно. Происходит что-то нехорошее. Что-то ужасно мучительное для Аскеладда, будто с него наживую сдирают кожу или разрывают спину для «кровавого орла».       Он чувствует это, и ему хочется сбежать куда подальше, прихватив плешивого с собой.       «Мой отец не дал мне имени, у меня есть только прозвище».       Озарение пронзает разум стрелой, целым роем стрел. Одна за одной — прямо в лоб. Но холодно и больно становится меж рёбер. Ночные угли гаснут до бесполезной черноты. Торфинн бледнеет и в бессилии опускает рядом с Эйнаром на мёрзлую землю.       — Ты чего? Опять сердце? — с опаской спрашивает тот.       — Нет. Я понял, что Аскеладд никогда бы не почувствовал мой зов.       — Почему?       — Это не его имя. Аскеладд, «покрытый пеплом», — его прозвали так, потому что в детстве он работал в кузнице и на конюшнях, и вечно был измаран в грязи. Но… Ведь до того, как его покрыл пепел, его должны были как-то звать. Его настоящее имя… Я не знаю его. И никогда уже не узнаю.       Кинжал судьбы медленно проворачивается в груди, там, где ещё недавно билось и жило. Торфинн судорожно сглатывает горечь. А ведь он почти поверил. Напрасно. Нужно оставить прошлое с его призраками позади.       Но каждую ночь он просыпается от одного и того же сердцебиения в два такта. Иногда оно слабое, как умирающая птица, а иногда разрывает всё тело, и ещё долго в ушах стоит пронзительный гул. Больше Торфинн не пытается звать Аскеладда, по крайней мере, осознанно он этого не делает, а своих ночных криков он по-прежнему не слышит.       Зима нехотя сменяется весной. Пора вспахивать землю, и хищные птицы уже расселились по деревьям, предвкушая мышиное пиршество. В их гордых профилях с бесчувственными глазами Торфинну мерещатся знакомые черты, и он слабо улыбается. Грудь резко вздымается от удара. Что за… Его иногда беспокоили эти приступы днём, но так сильно — нет. Приходится остановиться и отдышаться.       Рядом раздается стук копыт.       — Эй, который там из вас Торфинн? — зычно бросает надменный батрак, уперев одну руку в бок. — Его хозяин к себе требует!       Эйнар бросает тревожный взгляд, но Торфинн молча останавливает его одним жестом руки. Никакой вины за ним нет, разве что батраки могли нажаловаться на пустом месте, но вряд ли хозяин будет сильно ругаться. А если на него скинули чужой проступок, воровство там или убийство… Да и пусть. Убьют так убьют.       Он следует за всадником с пашен до хозяйского дома. Долгий утомительный путь, за время которого он ни разу не поднимает голову. Ржание лошадей, неразборчивая болтовня трэллов и батраков, привычная суета. Выложенные камнями дорожки. Порог. Батрак-провожатый грубо проталкивает его внутрь.       — Вот, это Торфинн, который работает у меня — раздаётся откуда-то басистый голос господина Кетиля. Перед глазами Торфинна пол и его собственные ноги в прохудившейся обуви, густо облепленной земляными комьями. Брюки обтрепались в клочья, Эйнар давно зудит, что надо попросить у господина Патера новые, но всё не до того.       Вдруг кровь начинает волноваться, шуметь в голове огненными волнами. Торфинну кажется, у него всё лицо побагровело, хотя в доме не то чтобы жарко. Что с ним? В груди трепещет и бьётся, будто он в предсмертной агонии. Он боится? Чего? Кетиля?       Или человека, с которым он говорит.       Заходя, он ухватил его силуэт лишь мельком, без интереса. Гости хозяина его не касаются, но… Чутьё в нём вопит звериным воем. Кто он, кто этот человек? Неужели он решил его выкупить?       Мысль об Эйнаре вспыхивает в сознании, и Торфинн поднимает голову. Сердце, не окончив удара, намертво замирает в груди.       — Oi, Торфинн!       Тум-дум. Пламя охватывает всё тело, и он сгорает до пепла, до бесполезной трухи. Приходится прилагать все остатки сил, чтобы остаться на ногах. Жилы дрожат, он весь дрожит в огне и ознобе.       Он посреди самого ужасного сна.       — Так он действительно тот, о котором вы говорили?       — Да-да, это он, мой Торфинн. Изменился, конечно, но это он. Верно, малый?       Лукавые глаза бросают в него искристый заговорщический взгляд. Ему весело, ему как всегда весело, а Торфинн с ума сходит. Язык немеет, разум пуст, огарки мыслей плавятся в горячие слёзы, которые он сдерживает ценою чудовищных усилий. Если он сейчас проснётся на сеновале, он уже больше никогда не посмеет заснуть. Это слишком. Это уже слишком.       — Господин Кетиль, вы не против, если мы прогуляемся по вашим угодьям? Сами понимаете, столько лет прошло, столько всего надо сказать друг другу.       Паясничает, причём самым безобразным образом, но Кетиль покупает это за чистую монету.       — Конечно-конечно. Не смею вам мешать.       Крепкая горячая ладонь цепляется за его плечо и тянет за собой. Торфинн подчиняется. Он смотрит в спину, которую не видел три года. На светлый затылок.       Как же долго он следовал за ним…       Они отходят достаточно далеко от жилых домов к полям, прежде чем решаются заговорить. Торфинн пытается принять происходящее, поверить в невозможное, пока Аскеладд показательно наслаждается прогулкой, щурится от резких порывов ветра и ухмыляется тихо про себя. Его рука по-прежнему на плече Торфинна. И это прикосновение слишком реально для сна и слишком желанно для правды.       — Ты возмужал, — невзначай роняет Аскеладд. — Сколько тебе уже?       — Не помню. С той зимы прошло ещё три. Кажется.       — Надо же… А росту так и не прибавилось.       Ладонь треплет его по спутанным длинным волосам, но не властно, как он делал в минуты выдающейся наглости, а осторожно, почти невесомо, наравне с ветром. Торфинну хочется, чтобы это прикосновение было сильнее и тяжелее. Чтобы он действительно чувствовал.       — Не хочешь спросить, как я выжил?       — А ты правда выжил?       — Бууу, малец, это перебор. Сам что ли не видишь?       — Я всякое видел… И не всё было правдой, — отвечает Торфинн, отведя взгляд. Он пытается сконцентрироваться на своём теле, а через него — соединиться с миром, с реальным миром без кошмаров и надежд. Ветер, ещё по-зимнему стылый, бугрится на коже. Земля, напоенная растаявшими снегами и первым весенним дождём, уходит вниз, на ней остаются глубокие отметины от его ног. За Аскеладдом следует цепочка его следов, крупных и широких. Его сапоги измараны по самое голенище, как и полы плаща. Он действительно здесь. Живой.       — Да уж, не так я представлял твою жизнь после себя. Впрочем, что ты полезешь на Кнута с ножом я должен был предугадать. У тебя на все беды один ответ — пырнуть ножом, а дальше хоть Рагнарёк, уже неважно. Дурак ретивый.       От старой методичной выволочки становится спокойно, как от колыбельной песни и треска костра.       — Я сам не понял, как это произошло. До сих пор вспоминаю тот день только урывками, а после того как ты… После этого только туман. И ты лежишь где-то далеко, где я не могу дотянуться до тебя. Ах да, я уронил кинжал, который подарил мне отец. Такой вот вышел день потерь. Ты, кинжал, свобода.       Снова молчание. Аскеладд больше не весел, смотрит в серую даль полей и видит что-то своё. Что-то мучительное и тяжелое, как в тот снежный день перед убийством короля Свена. В его волосах и бороде прибавилось седины, лицо худое и острое, нижние веки болезненно темны. Какую бы жизнь он не вёл эти три года, едва ли она была счастливее прежней.       — Как ты нашёл меня? — спрашивает Торфинн, глядя на него взглядом потерянной битой собаки. Как Аскеладд выжил — неважно, будь это случайность, чудо или проклятие. Важен лишь один ответ.       — Так ты же сам звал меня, — он по-настоящему растерялся от вопроса, глаза так смешно округлились. — Много ночей подряд. У меня, знаешь ли, и так сон ни к чёрту, а ты умудрялся позвать ровно в тот миг, когда я наконец засыпал. У тебя прямо талант донимать меня, малый, даже на расстоянии. Я чуть с ума не сошёл за три года таких издевательств.       — Ты знал, что мы связанные?       — Начал догадываться, когда ты запретил называть тебя по имени. Не помнишь? Ты тогда малой ещё был, только из детства вышел.       — Из детства я вышел в шесть лет.       — Тогда пятью-шестью годами позже. Но это были только догадки, а когда ты полез меня у Торкелля отвоёвывать тогда да, понял, что это Судьба.       — Я же никогда тебя по имени не звал. Я даже не знаю, какое оно у тебя.       — Боги, Торфинн, ты думаешь, Судьба дотошна до таких мелочей? — он смотрит на него устало и насмешливо, как после очередной глупой выходки. И впервые Торфинн замечает в этом взгляде снисходительную нежность, которая была там всегда, только он не видел этого.       — Ты звал именно меня, человека, прозванного Аскеладдом, а я звал тебя, Торфинна сына Торса, и никого иного. Найди ты себе второго Аскеладда и обращайся к нему хоть сто раз на дню, я бы даже не дрогнул. Но ты взывал ко мне, и мне пришлось ответить на твой зов.       — Значит, все эти годы… — горькая обида захлёстывает по самоё нёбо, и Торфинн не может говорить дальше.       — Да, я слышал и молчал, — кивает Аскеладд.       — Но почему? Почему ты не мог раньше ответить мне? Почему не нашёл…       Три года пустоты и одиночества обрушиваются на Торфинна всей своей мёртвой громадой, и он застывает, как вкопанный, среди чёрных полей и сизых небес. Он оплакивал живого. Он верил, что лишился всего, пока по ту сторону моря Аскеладд молча зализывал раны и делал вид, что его, Торфинна, больше не существует. После стольких лет… После всего, что они пережили…       Даже отправляя его на верную смерть, он не был так чудовищно жесток к нему.       — Потому что я сказал тебе идти дальше. Без меня. Начать жизнь, не построенную на твоей глупой мести или чём-нибудь ещё, связанном со мной. Сколько можно было плестись следом вместо того, чтобы проложить свой путь? Мне жаль, что ты стал рабом, хотя, для тебя это не вновь. Но из этого рабства я могу тебя вытащить, а из твоего собственного — нет. Потому что именно я делаю тебя рабом. Ясно, дурень?       — Зачем ты тогда вообще явился?       Аскеладд вздыхает.       — Старость смягчает даже камни, Торфинн. Я не мог ещё три года слушать, с каким отчаянием ты зовёшь меня из ночи в ночь. Вот и решил вылезти из Уэльса, вспомнить былые странствия.       — Уэльс? Так вот где ты был.       — Да, в стране, где погребают драконов. Вернулся к своим истокам, там мой разум куда полезнее меча, а я порядком устал от крови.       — Ты больше не сражаешься? — Торфинн не верит своим ушам. Мир, в который он медленно возвращается, кажется вывернутым наизнанку.       — Ни единой отнятой жизни со времён короля Свена. По крайней мере, мои руки больше пятнала кровь. Жаль, что тогда я не успел разделаться с Флоки, но что было то прошло.       — Просто не верится…       — Да ладно, ты настолько удивлен? Я же не из чокнутых вроде Торкелля, которым жизнь не мила без пары отрубленных голов в день. И войну я никогда не любил, просто не знал, где ещё себя применить. Я же Аскеладд. Покрытый пеплом, — он нервно дёргает ожесточившимися губами. — Ты ведь тоже ушёл от этого, Торфинн. У тебя больше нет глаз убийцы.       Они стоят на перекрёстке тёмных дорог, исчерченных глубокими бороздами от телег. Вокруг только поля, далёкая кромка лесов, ни единой души, кроме птиц, парящих среди ненастных облаков. Сквозь редкие прорези бьют бледные солнечные лучи, так и не достигая земли. Воздух сыр и прохладен, но внутри мягко плавится покой.       Вблизи со связанным удары сердца бьют не так сильно, как на расстоянии, но всё равно иначе, чем рядом с другими. Это самые живые звуки, которые могут быть.       — Завтра утром отходит обратный корабль. С Кетилем я договорился, он готов отпустить тебя. Судя по тому, как легко он согласился на сделку, крови ты у него попил знатно, — улыбается Аскеладд и, стянув с себя плащ, окутывает им Торфинна. Плотная шерсть, наполненная теплом чужого тела, приятно давит на плечи. Позабытый запах щекочет нос. Торфинну хочется плакать.       Он будто вернулся домой. Не в Исландию, которую толком уже не помнит, а в какой-то другой дом, существующий в той части его снов, где нет кошмаров. Там шелестит золотая пшеница, и небо дрожит от полуденного зноя, там ветер сладкий от полевых цветов и разнотравья, там с ним не может произойти ничего плохого. Но в той части сна никогда не было Аскеладда. Только его отец.       Именно его голос, спокойный и ласковый, говорит, как ему нужно поступить сейчас.       — Я не могу последовать за тобой, Аскеладд, — не слыша самого себя, говорит Торфинн. Бессильные слёзы скатываются по щекам. Он знает, что поступает правильно, в кои-то веки действительно правильно. Но он идёт против своего сердца. Он окончательно убивает себя. Того Торфинна, который получил смертельную рану в день коронации короля Кнута. Торфинна, который клялся отомстить и бездумно следовал за убийцей своего отца. Торфинна, у которого не было ничего, кроме Аскеладда.       — Тебя что-то здесь держит? Или кто-то? — проницательно замечает Аскеладд. Торфинн не может смотреть ему в лицо, боги, да он же сейчас убьёт его. Проделать такой путь, чтобы получить отказ от неблагодарного ублюдка.       — Не в этом дело. Я… — голос дрожит, куда только подевалась его старая дерзость? — Я только начал понимать, кто я на самом деле. Без мести и войны. Ещё ничего толком не понял, если честно, но я чувствую, что смогу сделать это. Найти себя настоящего. Но у меня ничего не получится, если я вернусь в твой мир, Аскеладд. Даже если ты больше не зарабатываешь на хлеб убийствами, вокруг тебя всё равно будет слишком много жестокости. Я не готов к этому. Прости.       Он пытается стащить с себя чужой плащ, потяжелевший до невыносимой ноши, и вдруг оказывается обездвижен. Аскеладд обнимает его, крепко, не давая пошевелиться. Торфинн утыкается в его плечо и замирает. Все слова превращаются в сбивчивые рыдания и всхлипы, которые он даже не пытается обуздать.       Он так хочет сдаться и уплыть с ним в Уэльс, да хоть куда угодно. Узнать, каково это, когда ты не ненавидишь самого близкого человека, своего связанного. Научиться жить заново, забрать из прошлой жизни только свою бесконечную преданность, и построить на ней дружбу или что-то большее. Но этим он предаст себя, слабого, только проклюнувшегося из-под грязи и мертвечины себя настоящего. Торфинна сына Торса.       — Плачь, малый, плачь. Отдай мне все свои горести.       И он плачет, как никогда в жизни ещё не плакал.       Сколько проходит времени, прежде чем он наконец успокаивается, Торфинн не знает, но в небе появляются первые следы грядущей ночи.       Не спеша они возвращаются к жилым домам. Слишком длинный плащ тянется следом, собирая на себе всю грязь.       — Я благодарен, что ты нашёл меня, Аскеладд. Правда, — говорит Торфинн, всё ещё не смея поднять глаза. Внутри клокочет так много чувств: грусть, отчаяние, счастье, надежда, боль, нежность. Как здорово… Он жив. Он по-настоящему жив.       — Обращайся, а лучше сам приезжай, когда разберёшься со своей новой битвой. Ты встал на очень сложный путь, Торфинн, но, верю, ты справишься. Ты настырный, когда ставишь перед собой цель, только не особо умный.       — Что есть, то есть, — он давится лёгким смешком и на миг предаётся мечтам. Да, он отправится в Уэльс перед другим путешествием, самым большим и важным в его жизни. Он пока не знает, что это будет, есть только смутное предчувствие, но оно не отпускает его.       Он выбрал верный путь. И он пройдёт его до конца.       — Кстати, твоё имя. Я хочу знать его.       Аскеладд останавливается. Они почти пришли, уже небо заполнили столбы дыма из домашних труб. Слышен гул фермерской жизни.       — Да, с ним тебе будет проще найти меня в Уэльсе, чем с этой собачьей кличкой, — пожимает он плечами. Медлит. Опять скрывается за своими насмешками. Хоть что-то остается неизменным.       Торфинн смотрит ему прямо в лицо и понимает, что улыбается. Просто и открыто. И ему самому хорошо от этого.       — Люций Арторий Каст. Запомнишь?       — Люций Арторий Каст… — медленно повторяет он, пробуя странное имя на вкус. Аскеладд вздрагивает всем телом, изумлённый, будто его молнией пронзило, и тут же заливается тихим смехом.       — Чёрт, не лгали… Будь добр, зови меня по-прежнему, ладно? Староват я для таких игр с сердцем.       — Только если обещаешь больше не молчать.       — Пока смерть не лишит меня голоса. Хотя, думаю, даже тогда я придумаю как докричаться до тебя, Торфинн сын Торса.       — Верю твоему слову, Люций Арторий Каст.       Они жмут руки и долго не могут отпустить. Столько всего не сказано, но ничего из важного. Торфинн смотрит в родное лицо и запоминает каждую черту, от шрама на брови до кончика бороды. Это правда. Аскеладд жив. И он теперь тоже жив. Всё будет хорошо. Он увидит Уэльс не воином, а путешественником, и там его будут ждать.       Уже в кромешной тьме он возвращается на сеновал. Стелет плащ и, закутавшись в него как в кокон, засыпает. Просыпается на заре, раньше Эйнара. Ночного кошмара не было, впервые за три года он просто спал.       Доходит до высокого берега, с которого видно всю морскую гладь до горизонта. По серебряным волнам плывёт одинокий корабль. Торфинн тихо произносит заветное имя, и сердце отбивает два размеренных удара.       Что бы теперь ни случилось, он никогда не будет одинок. С той стороны моря есть тот, кто откликнется на его зов. И позовёт его в ответ.