Wristbleeding

Рин хмурится, сидя на скамейке во дворе и чувствуя холодность антисептика на руках. Хмурится, глядя на Йоичи, бережно и осторожно клеющего свои детские пластыри ему на раны. Мерзость какая. Теперь на левой руке красуются жирафы и бегемоты, но даже так не перекрывают старых шрамов. Их слишком много. — Рин. Итоши кусает губу, смотря как тот клеит пластыри с котами и собаками ему на правую руку. — Рин, ты слышишь? Слышит. Отлично слышит, он ведь здесь — совсем рядом, ближе, чем в паре шагов. Сидит с ним тут, на скамейке во дворе, и отчитывает за лезвия в пенале. Мерзость какая. — Больно, — жалуется Итоши, все-таки решив показать голос, показать, что порезал он разве что предплечья, а не язык. — Нехуй расчёсывать, — недовольно говорит Исаги и встаёт перед ним, выпрямляется, смотрит, как всегда, хмуро, когда дело касается этого. Лицо Рина бесстрастно, но рваное дыхание все выдаёт, когда он старается держать зрительный контакт, но все идёт прахом, стоит лишь смотреть в глаза Йоичи дольше трёх секунд. Йоичи это игнорирует и копошится в чужом портфеле, выуживая оттуда немного потрёпанный пенал со следами краски, где-то потертостями и нелепыми значками, которые ему и подарил Исаги. Перебирает ручки и карандаши — Рин старается внимательно следить, но становится чересчур неловко, и он отводит взгляд, позже снова возращаясь — пока не находит злосчастную упаковку лезвий. — Рин, — многозначительно произносит Исаги и показательно держит упаковку в руках. Рин отводит взгляд и сглатывает. — Ты же говорил, что все выбросил. О, боже, нет. Это та черта, которую Рин в Исаги ненавидит — это чертово давление. Давление, от которого не спрятаться нигде. Ни на чердаке школы, ни у себя дома, ни под одеялом, сжавшись в комок — Йоичи все равно найдёт, все равно отчитает, все равно скажет эти слова, острее чем любое из этих лезвий. — Мне теперь и карманы твои проверять, а, Рин? Рин беспомощно отводит взгляд. У него нет сил ответить. У него не хватает решимости это сделать. У него словно забрали возможность язвить и гавкать после вскрытия секрета. В начале отношений — вполне, мог собачиться с Исаги до победного, до побелевших костяшек и скрежета зубов, но теперь — его сжирает стыд и омерзение, ком в горле не позволяет и рта открыть. — Рин, — зовёт Исаги, наклоняясь к нему и смотря точно в светлые глаза. — Карманы, пожалуйста. Итоши сглатывает и нервно чешет предплечье — Йоичи тут же руку перехватывает и хмурится. — Не чеши. Рин никогда не чувствовал себя настолько беспомощным и жалким перед чужими глазами, смотрящими точно в душу.

***

«Я обещал» — говорит навязчивый голос в голове, когда взгляд неосторожно смотрит в сторону канцелярского ножа. Обещал-обещал-обещал. «Исаги возненавидит, если...» — Рин отдергивает себя и снова смотрит на пластыри на руках, слабо их поглаживает, и ему становится тошно, когда он вспоминает лицо Исаги. Жалкий. Он слишком жалок. Так он думает всегда. Всегда, когда нет возможности заглушить это музыкой или очередным хоррором на ночь, всегда, когда нет наушников рядом, когда он вынужден выслушивать звуки окружающего мира и бояться, что едкие смешки направлены ему и только ему. Всегда, когда Исаги нет рядом. Даже в состоянии гнева или адреналина — с ним всегда лучше. Даже когда он язвит в ответ, когда не кажется «милым и спокойным мальчиком», когда смело бьёт обидчика и так вытирает кровь с носа, что Рину становится до жути стыдно за тянущее чувство в паху. Стыдно и мерзко — да как он вообще посмел подумать об этом — но сделать ничего не может, кроме как биться головою о стену, пытаясь прогнать это жалкое чувство бабочек в животе. Биться и разбивать лоб в кровь, но ведь это едва ли лучше лезвий — опять подвёл Йоичи. Больно — это не физическая боль от острого лезвия, это не зудящие порезы на руках и боках, это не кровь, мерзко стягивающая кожу, больно — это смотреть в глаза Йоичи, наполненные несоизмеримой грустью от собственной беспомощности, это слышать его усталый вздох, это чувствовать любящие прикосновения и быть неспособным ответить на них так же. Больно — это ловить его взгляд в коридоре школы и, словно пятиклассница, влюблённая в старшеклассника, беззвучно вздыхать. И прятаться. Прятаться, из-за чего Исаги думает, что он ему неприятен, думает, что успел сделать что-то не так, думает слишком много — и все из-за Рина. Он опять его подвёл. Больно — это находить его под лестницей, это прятаться там вместе с ним, это чувствовать нежный поцелуй на губах, это чувствовать его тёплую ладонь на своей и чувствовать, что он недостоин. «Неженка» — сказал бы любящий брат. «Неженка» — повторил бы голос в голове, и ногти снова бы разодрали едва спекшуюся кровь. «Рин» — сказал бы Исаги, снова отчитывая и любяще касаясь щёк мозолистыми пальцами, второй рукой нежно поглаживая истерзанные предплечья. Но даже со всей любовью Йоичи голос в голове молвит все то же. «Жалкий-жалкий-жалкий» — неистово повторяется одна и та же мысль, когда Рин идёт по коридору школы, и ему кажется, что все взгляды направлены на него. Ему кажется, что все смешки адресованы ему и только ему. Он затылком чувствует, как другие пожирают его насмешливыми взглядами, как проклинают и смеются над ним. Жалкий-жалкий-жалкий. Он быстрыми шагами, едва не срываясь на бег, идёт к чердаку, трясущимися руками хватается за лестницу и лезет вверх. Здесь, на чердаке, своя атмосфера. Он закрыт и вход туда строго запрещён, но Итоши однажды проходил мимо недалёкого физрука, что ключ выронил. Грех не поднять — подумал Рин и быстренько притворился, что шнурки завязывает, пока сам пихал находку в карман. Теперь — чердак, можно сказать, дом. Он часто сбегает сюда, когда его охватывает паника, когда хочется спрятаться. Здесь — в полумраке — пахнет краской и пылью, сыростью — когда начинается дождь и стучит по дырявой крыше, из-за чего на полу образовывается лужа. Рин иногда подходит к ней, так, посмотреть просто, и когда видит своё отражение — становится тошно. Эта бетонная маска безразличия и эти отвратные шрамы на руках и боках, спрятанных за одеждой, не сочетаются вместе. Ему хочется вырвать себе руки и живот, лишь бы не видеть этого, содрать кожу окончательно, чтобы ни он, ни другие никогда этого не увидели. Он бросает рюкзак у лестницы, а сам подходит к окну, старому, как и вся школа. Деревянная рама выглядит довольно плачевно, и громко скрипит, когда Рин осторожно и медленно её открывает, чтобы проветрить помещение. Он выглядывает на улицу и несколько успокаивается, чувствуя свежий воздух. «Я обещал» — повторяет и повторяет злосчастный голос, не то совести, не то подсознания. «Исаги верит в меня, так что...» Так он думал и повторял себе, пока не услышал смех позади в раздевалке перед физкультурой. — Рин, это что такое? — с насмешкой спрашивает одноклассник. О, боже, нет. Рин не помнит, в какой момент все пошло не так, но помнит жгучую боль в области груди, жжение в предплечьях и чужую кровь на рукаве, чужой разбитый нос и свои разбитые костяшки. Не помнит, как он дошёл до дома, но нашёл себя уже в ванной. Я обещал — повторяет голос в голове, когда он смотрит на себя в зеркале и хмурится от собственного вида. Обещал-обещал-обещал. Он смотрит на розоватую воду в раковине, и его руки трясутся, паника бурей разрастается и застилает собой весь разум. Обещал, обещал... ...но стоило вздёрнуть манжет вверх, и руки сами начали двигаться по хорошо выученному сценарию: они полосят предплечья, оставляют багровые линии поверх старых, уже побелевших; снова и снова, без промедления, опять и опять, это не заканчивается. Этот кошмар не заканчивается. Крыша стремительно сваливается и разбивается, а может, съехала ещё, когда он вошёл в ванную. Мысль зарождается, зарождается бессвязный ком, но руки — нет, лезвие — ловко её вырезают, и все повторяется снова. Кровь брызжет и брызжет, она пачкает рукава, толстовку, руки неистово дрожат-дрожат-дрожат. Дрожат так, что едва лезвие удерживают, а оно все режет и режет, полосит и полосит, и Рин начинает чувствовать дичайшее омерзение к себе. Рин чувствует тошноту. Лезвие падает на холодную плитку, Рин — за ним, на колени. В ушах белый шум, но даже так ему слышен мерзкий звук: это кровь, кровь стекающая, кровь пачкающая не только его, но и пол, пачкающая его разум отвратным кап-кап-кап. Просто мерзость — его снова тошнит. Он прикрывает рот ладонью, силой сжимает белую — когда-то — раковину. Сжимает, сжимает так, будто хочет разбить этот кафель, чтобы он разлетелся на тысячу осколков и впился ему в кожу, впился и причинил ужасную боль, отрезвляя. Но боль больше не отрезвляет. О нет. Нет-нет-нет. Он больше не чувствует облегчения, он чувствует жёсткую зависимость — точно наркоман во время ломки. Он тянется к лезвию, по полу ладонью бьёт, стараясь найти, а взгляда от стены не отводит, да и не видит он её — перед глазами плывёт и танцует, блюрится и светится, мешается и бесится. Ему хочется закричать. Рин хватает лезвие и растегивает толстовку, быстро и рвано, едва не вырывая собачку с молнии, футболку поднимает и закусывает зубами, лезвие рукой находит — и снова. Без промедлений, без сожалений, опять и опять, не жалея, снова и снова, лишь бы боль получить. Алая кровь льётся все больше, она катится по бокам, она катится за штаны, но их тоже пачкает. Он стискивает зубы до треска ткани, лезвием проводит быстрее, все глубже, по новым и старым, по почти зажившим и только что нанесенным. Не помогает. Трясутся не руки, трясется все тело прямо с душой. Не помогает. Его снова тошнит, но он сглатывает ком в горле и быстро моргает, голову опускает — видит россыпь красных точек на полу, и он не понимает, его ли это кровь или это галлюцинации. Лезвие снова падает, рядом с ногой, когда он руку убирает и смотрит на живот — на живот, полный полос. Таких же, как и на предплечьях. Его опять тошнит, когда он выпускает изо рта слюнявую футболку, и та закрывает всю эту мерзость, но нет — тут же пропитывается кровью, порезы красят белую ткань в красный узор, точно розы расцветают, но нет. У Рина нет сил подняться, но он отчаянно пытается, судорожно вдыхая пропитанный железом воздух и хватая ручку, беспросветно пытаясь открыть — и та поддается, открывается, и Итоши, вывалившись за пределы душной комнаты, чувствует свежий воздух, жадно его вдыхает и лишь чудом и хваткой в дверной косяк поднимается. Коленки неистово трясутся, когда он держится, едва не наваливается, за стену и идёт к туалету. Ступни путаются, запинаются, но он идёт, идет-идет-идет, а в ушах опять белый шум, его снова и снова тошнит, к горлу подступает отвратный ком, перед глазами звезды пляшут и насмехаются, но он доходит. Доходит и опять падает на колени, но уже не перед раковиной, падает и его рвёт. Рвёт опять и опять, это просто не заканчивается. Кошмар не заканчивается. Он кашляет, задыхаясь, у него нет сил даже на коленях стоять — Рин хватается за стену, головой прижимается к ней, ища спасения от всего ужаса, чуть поворачивается и лбом прикасается, будто пытаясь слиться с холодным покрытием отвратного зелёного цвета. Он краем уха слышит звук ключей, отчётливый поворот замочной скважины, но нет. У него просто нет сил чтобы встать, чтобы убрать весь бардак, чтобы отстраниться от стены-помощницы, охлаждающей опьяненный паникой мозг. У него нет сил, а значит он жалок. Рин всхлипывает, бросает взгляд на руки, и опять у него кружится голова, виски судорожно гудят, и уши теряют свою единственную примитивную функцию. Он не слышит, но чувствует чужие шаги, и быстро и громко вдыхает воздух, как будто прямо сейчас пришедший перекроет ему к нему доступ. Он не знает, Саэ это или Йоичи, и не знает, кто из них хуже. Знает одно — он просто пиздецки жалок. Он на перефирии видит чужие штаны в дверном проёме, но чёлка — слава ей богу — перекрывает глаза, блокирует и вторую функцию, делает его слепым, а язык, по ощущениям, тоже отсыхает и все, что он может — ногтями скрести штукатурку и громко дышать. Он не знает, в какой момент вырубился, потому что все было как в тумане, и лишь на секунду он услышал чужой крик, но по голосу так и не понял, кто это был. Как в тумане, как в трансе, и сейчас — будто в коме, но он просыпается от резкой боли и едва не подпрыгивает на кровати, точно гусь, чудом не простреленный. Мозг начинает медленно соображать и передавать информацию в тело, и он понимает, что боль исходит от руки — он тут же её отдергивает и поворачивается к рядом сидящему. Йоичи. Это, блять, Йоичи. Исаги одаривает его взглядом глубоких глаз, когда тот дёргается и руку убирает — хватает снова и показательно прижимает ватный диск с перекисью к порезам, вызывая дрожь и громкое шипение. Он молчит какое-то время, ватку прикладывает и осматривает пострадавшее предплечье, прежде чем до жути холодно произнести: — Какие на этот раз оправдания? Рин сглатывает. Он не то, что не в силах слова вымолвить, он не может и рта открыть. И это просто отвратно. Мерзко. Ужасно. Ужасно — это предстать перед кем-то в этом жалком состоянии, показать свою уязвимость. Перед человеком, которого... Рин снова сглатывает. Он запутался. Он просто чертовски запутался. Дошло до того, что он не знает даже, кто ему Йоичи. Йоичи. Йоичи — тот, кто прямо сейчас любезно прикладывает вату к ранам, тот, кто накладывает бинты на изувеченные и многострадальные предплечья, тот, кто, в конце концов, и вытащил его из туалета, когда он вырубился. Тот, кто любит пытать его вопросами, тот, кто обязательно добирается до истины, тот, кто не откажет себе в том, чтобы съязвить какую-нибудь неприятность. Больше не откажет.

Но все ещё тот, кто любяще погладит большим пальцем его щеку и прижмется своим лбом к чужому.

— Рин. Итоши не слышит, но видит, как двигаются чужие губы. Больше не откажет. — Рин, ты слышишь? Люди перенимают привычки друг друга после длительного нахождения вместе, так? Что ж... — Рин, ты вменяемый? Итоши делает своё привычное безразличное лицо, дыхание выравнивает и всеми силами воли сдерживается, чтобы не сжаться в комок от щиплящей боли перекиси. Вот только на Йоичи такие приёмы не работают. Больше не работают. — Рин, — зовёт он, накладывая бинты и не смотря в чужое лицо. — Мои слова для тебя вообще ничего не значат? Сердце пропускает удар. Его слова — точно нож, резко и быстро пронзает истерзанное сердце, и выходит, заставляя крови пролиться. — Мои чувства для тебя ничего не значат? Опять пропускает удар. Рин смотрит на тёмные волосы, губы поджимает, и боится. Он боится встретить, поймать на себе этот пронзительный взгляд. — Я для тебя пустое место? Что-то трескается и громко разбивается. В горло лезет опять этот ком, руки чешутся почесать порезы, грудную клетку неистово сжимает, не давая вдохнуть. Он задыхается. — Исаги, я.. — Йоичи. — Что? Йоичи поднимает голову, и — о, боже, нет— Рин ловит на себе этот взгляд. Но он не полон отвращения или презрения — ещё хуже — он полон несоизмеримой усталости и безнадёги. — Ты бы хоть раз меня по имени назвал. Разбившееся сердце, кажется, собирают по кусочкам, но лишь для того, чтобы топором ударить по нему снова. Так больно. Слишком больно. Эта не та боль, что приносят лезвия, нет — эта та, что разрывает плоть ещё чётче, режет сердце беспощадно, выворачивает органы наизнанку и вызывает тошноту. И она тоже не отрезвляет. На фоне этого лезвия кажутся лишь лёгким ударом о тумбочку, что пройдёт через время и даже не вспомнишь. Но это — когда Йоичи разочарован — чересчур больно. Разочарован. Разочарован настолько, что даже не отчитывает, даже не ругает. Он устал. Устал настолько, что прежний огонь любви в его глазах тухнет, как огонь свечи после длительного горения. Он больше не отчитывает. Он не видит в этом смысла. — Исаги, я тебе противен? Резко спрашивает, поздно спохватившись. Йоичи молчит. Кажется, он не хочет отвечать. Он молча сжимает его перебинтованное запястье, опустив голову. Значит, да? Рину снова хочется закричать. Хочется забиться в угол, скрыться от света и Йоичи, снять с себя эту мерзкую кожу, шрамы которой уже вросли в неё и едва не задели кости. Хочется плакать. Мерзость. Он слишком жалок. — Я не говорил такого. Рин поднимает голову. Нет? Но Йоичи молчит. Молчит и всем видом показывает, что говорить не намерен. Рин сглатывает. Пугается, когда эти синие глаза смотрят в ответ, точно в его, заставляют дрожи пробежаться по телу, мурашками покрыться. Здесь, в этом маленьком мире — в их теперешнем мире — лжи и манипуляций страшнее всего предстать уязвимым, сбросить бетонную маску безразличия и обнажить настоящую, испуганную личину. Разбить маску, что, казалось, вросла в кожу, точно как шрамы. Но Йоичи может. Может и практикует. И Рину снова страшно. Разочарованный взгляд Йоичи — то, что тяжело пережить, точно ураган, точно буря. Его молчание — как долгожданное затишье после бедствия, когда думаешь, что все окончено, но нет. За этим следуют расспросы, угрозы рассказать Саэ, снова манипуляции, и так без конца. И Рин, Рин, отвечающий ложью, подкидывающий дров в костёр безумия, Рин, помогающий этому костру разгореться до небес, чтобы после самому в него прыгнуть и сгореть заживо, думая, что так избежит наказания, но нет. Йоичи — чертов Йоичи — душу его из под земли достанет, замучает и после смерти. Замучает и снова приложит лекарство к ранам, замучает и снова их перебинтует, замучает и все равно не откажет в нежном поцелуе, замучает и будет угрожать, что расскажет Саэ правду — но это ложь, никогда, никогда не расскажет, сколько бы языком не трепал — не расскажет — это все, в чем Рин уверен. В театре безумного вздора лишь два актёра — два актёра, один из которых — безнадежный, когда второй — несоизмеримо уставший, и оба — черт знает что пытающиеся доказать — мучают и себя, и друг друга, но никогда не доходят до конца, занавес никогда не опускается — все начинается с самого начала, раз за разом, пока на теле живого места не останется, пока кишки от омерзения к себе же не будут вывернуты наружу. Но все начинается снова, безумный театр продолжает свою шарманку, актёров не щадя. И актёры не щадят и себя. Не щадят и друг друга. И оба молятся, оба надеятся, что это когда-нибудь закончится. Но кошмар не заканчивается. Кошмар — как возмездие, как месть и кара, точно нож, вырезающий узоры на сердце, а потом — режущий напополам, как мясницкий тесак, режущий и на малые куски, а затем собирающий их вместе, только чтобы снова ударить топором, заставляя крови пролиться. Кап-кап-кап. У Рина снова звезды перед глазами, красные точки, сводящие с ума. Они пляшут и насмехаются, они смеются и кричат — "ты жалок!" — Рина снова тошнит. Добивает усталый вздох — вздох, полный несоизмеримой усталости — и молчание, когда Йоичи хлопает дверью. Хлопает дверью, и это точно спусковой крючок разрастающейся и не окончившейся паники. Ему хочется закричать. У него нет сил закричать. Он задыхается. Кошмар не заканчивается. Но входная дверь чересчур громко хлопает, и становится, почему-то, спокойнее. Это конец? Рин беззвучно всхлипывает, бросив взгляд на бинты, лёжа здесь, как инвалид, как больной под капельницей. У него нет сил встать. Ему хочется заплакать. Щеки становятся мокрыми. Рин беспомощно закрывает глаза и горько усмехается. Жалок. Но можно ли сказать, что кошмар закончился?

***

Кошмар не заканчивался. Нет, о, блять, это только начало. Это было только завязкой, за которой следует логичная развязка, а после — кульминация. Но Рин чувствует, что кульминация уже здесь, что конец близок, когда он выходит из комнаты и видит перед собой его — Саэ. Вздор. Рин не верит своим глазам, так и останавливается на пороге, схватившись за дверной косяк. Это же ложь? Он не может быть здесь. Галлюцинация? Йоичи не мог, это невозможно, невозможно, он не мог ему все рассказать, это точно галлюцинация, обман зрения, сон, в конце-то концов! Что угодно, но Саэ не может стоять здесь — в коридоре — и молча оглядывать бинты на руках, не скрытые рукавами, хмуро смотреть на красные пятна на белой — когда-то — футболке. Он не может, это... Но он здесь — прямо перед ним — молчаливый и хмурый, руки в карманах, а взгляд — о, только не этот взгляд! — а взгляд блуждает по телу, оседая осуждением, глазами выворачивая его органы и потроша многострадальное тело. А совсем рядом — Йоичи. Стоит, поникши, руки сложил на груди — для уверенности — но Рин видит — видит, как трепещут ресницы, как в глазах читается чистый страх, видит, как поджимает он губы, как слабо дрожат руки. Он просто не мог. Но Саэ здесь. Рин не слышит — в ушах опять этот мерзкий белый шум — но видит, видит, как они переговариваются, видит, как хмур его брат и видит, как виновато на него смотрит Исаги. В нём больше нет той уверенности, когда он отчитывает Рина, когда показательно выбрасывает лезвия в мусорку — чудом сдержавшись и выбрав её, а не окно — когда язвит, и слова острее любого ножа, когда старается помочь — правда пытается — но Рин — Рин, что в лоб, что по лбу — не слышит, не слушает, бросает на ветер пустые обещания, говорит "я не буду" и снова тянется к лезвию — откуда только взял? Йоичи ничего не остаётся, кроме как выдать все Саэ, которому до этого беспросветно лгал, говоря, что да, все хорошо, не переживай, я позабочусь о нём, он идёт на поправку! У него нет выбора. Нет, Рин не оставил ему выбора. Рину хочется завопить: "предатель!", но язык — чертов язык — не поворачивается, отсыхает, и он лишь беспомощно открывает рот, когда Йоичи кивает и грустно смотрит на него, пока Саэ звонит кому-то. Это конец? Рин все ещё стоит в оцепенении, когда Исаги резко подходит к нему обнимает, что-то шепча, но он не слышит. Не слышит, не слышит, не слышит. Он смотрит на Саэ распахнутыми глазами, дыхание так и спирает, но брат лишь головой качает, слушая шёпот Йоичи. — Все будет хорошо, Рин, — наконец улавливает чужой голос младший и опускает взгляд, глядя на судорожно шепчущего Исаги, крепко сжимающего его шею. Веки плотно закрыты, но Рин готов поклясться, что блеск на ресницах — не что иное, как слезы. — Рин, ты слышишь, все будет.. — Йоичи, — как в бреду зовет он и руками проводит вниз, кончиками пальцев касается чужой талии, но обнять в ответ — не смеет. Исаги громко всхлипывает и утыкается ему в плечо, продолжая шептать что-то нечленораздельное. Рин не знает, закончился ли кошмар, но сейчас ему существенно легче, когда паника, наконец, проходит, когда кровь не стягивает кожу, когда буря в голове укладывается и он снова способен мыслить, когда он, все-таки решившись, обнимает Йоичи в ответ. Кошмар закончился или это лишь новое начало?