Caesura

Раскаяние пахнет запекшейся кровью. Джулека не любит это слово. Не любит отдирать плотную ткань джинсов от кожи. Шипя и плюясь проклятиями, промакивать перекисью разбитое колено. Раскаяние, раскаяние, раскаяние. — Я вся в нём, с головой, — пыхтит Джулека, втискивая пробку в узкое горлышко флакона. Ссадина ноет. Сердце барахлит. В комнате пахнет пылью и гарью — стрельнула у Феликса парочку сигарет. Тот взял с Джулеки слово ничего не говорить Луке. — «Не думаю, что он меня за это поблагодарит», — пожав плечами, пояснил Феликс. — «Если что, я тебя не знаю, а ты меня не видела». Параноик. Джулека решила, что больше никогда не сунется в комнату Маргарет. Это была тупая затея. Она хотела по-тихому умыкнуть зажигалку и смыться. Зажигалку она не нашла, а вот приближающиеся шаги заставили её прыгать с балкона. Джулека садится за стол. Выдирает чистый тетрадный лист и долго жуёт кончик ручки, пялясь в окно. Что она может сказать? Прости. Раскаяние! Может, ей стоило расшибить себе череп, чтобы доходчиво объяснить Роуз, как сильно она презирает себя за ложь? И за всё остальное. Прости, мне не хватило смелости сказать всё сразу. И поэтому я избегала тебя все эти дни. Джулека нахмурилась. Звучит как говно. Это больно, когда тебя нет рядом. Больно, но я это заслужила. Когда Лука узнал про Джерома, я настояла на том, чтобы он оставил это между нами. Лука решил, что будет достаточно просто обвинить профессора в неподобающем поведении, не ссылаясь на имена и не предъявляя доказательств. Ты спросишь: «Что со мной не так?» И будешь права. Я стыжусь, так стыжусь того, что это случилось со мной, что не могу вообразить, что же будет, когда об этом узнают другие. А они узнают, все узнают. Мне страшно, Роуз. Мне противно. Иногда мне кажется, что вся моя жизнь выпачкана потными ладонями этого извращенца, замарана его слюнявыми губами, и ничего больше в ней не осталось. Я не смогла сказать тебе правду. Мне жаль, что я обманула тебя. Искренне. Я раскаиваюсь в этом. И если я прячусь от лунного света, значит, я недостойна его. Д. Джулека выронила ручку. Зарылась пальцами в волосы. Всё могло быть иначе, будь она нормальной. Но она лживая, бракованная и, как сказал Джером, нахрен никому не нужная. Джулека достаёт коллекцию записок от Роуз. Я скучаю <3 Что-то ломается в грудной клетке. Джулека чувствует, как лицо печёт. Слёзы не дарят облегчения, а ошпаривают. Джулека хватает написанное извинение. Чушь! Попытка выставить себя жертвой обстоятельств. Лист жалобно трещит, распадаясь на две части. Джулека хватает последнюю сигарету, кромсает жестяное колёсико дешёвой зажигалки. Чушь. Она не хочет, чтобы её жалели. Она хочет... Джулека холодно смеётся над своими попытками собрать мысли в кучу. Ничего она не хочет. Несколько дней назад рядом с ней была лучшая девочка на свете. И этого было достаточно. Джулека роняет окурок в жестяную банку из-под энергетика. За окнами ржавое небо, заблудившаяся ласточка тает в надменном огне заката. Решимость — ещё одно глупое громкое слово. Р-е-ш-и-м-о-с-т-ь. Оно клокочет в глотке как смесь дешёвого джина и содовой. Джулека берёт телефон. Сердце начинает биться громче, не попадая в ритм монотонных, холодных гудков. — Алло? — Привет, мам. Это Джулека. Анарка грохочет чем-то на фоне. Спрашивает: как дела? Отдалённое бабах! резонирует с рикошетом пульса. Джулека закрывает глаза. Чёртчёртчёрт Тошнит, мутит. Решимость тает, как ласточка в янтарном солоде. — Что там грохочет? — Перетаскиваем оборудование, — Анарка пыхтит. — Я начинаю ненавидеть Лиссабон. С меня пот катится ручьями, как вода с утопленника. «Странное сравнение», — мимоходом подмечает Джулека в мыслях. Разум цепляется за пустячки, ерундовины. Чтобы выстоять. — Мам, я хочу кое-что рассказать. Голос глупо, предательски дрожит. — Кто там, Нанарки? — вклинивается отец. — Это Джулека! И сделай что-нибудь с этим проводом, десять якорей мне в зад, сколько просить можно... Продолжай, Джулека. Что ты хотела рассказать? — В январе я пыталась убить себя. Тишина. Джулека живо рисует себе лицо матери, то, как она застыла, и её серые глаза уставились в одну точку. — Потому что до этого меня пытался изнасиловать преподаватель. Джулека обхватывает себя за плечо. Глаза жгут слёзы. — М-мам? — Детка, — выдавливает Анарка. — Почему ты... Боже. Это правда? Дьявол! — Знаю, — сипло шепчет Джулека. Она шмыгает носом. Жмурится до жёлтых вспышек. Считает от пяти до нуля. Без толку. Омерзительные слёзы ползут, капают, забиваются в рот. — Кто это был? — голос Анарки становится резким, деловым, к нему возвращается южный марсельский акцент. — Назови имя учителя, Джулека. Джулека открывает глаза. Вытирает лицо. Кто-то вымыл всю ржавчину с неба, теперь оно тусклое и серо-зелёное. И сказать правду легче простого. Анарка обличительным тоном повторяет имя, словно жуёт его и выплёвывает. Размазывает. — Он за это заплатит, не сомневайся. — В её голосе смешивается злоба и нежность. Потрясающее сочетание. На Джулеку наваливается сонливость. Она соглашается. И бормочет слова благодарности. Она проваливается в сон медленно, плавно. Сквозь гулкую рябь неоформившихся видений чувствует прикосновение лунного света к виску. Лучшее чувство на свете. Одно из лучших.

***

— Я прочла то, что ты написала. Джулеке приходится схватиться за ветвь, чтобы не улететь на землю. Роуз возникла из воздуха. К этому... нелегко привыкнуть. Да и к самой Роуз привыкнуть невозможно. Самая удивительная девушка. Джулека даже не может смотреть ей в глаза. Помнит, что их свет — убивает ночь. — А до этого слышала твой разговор с мамой. Роуз говорит серьёзно, но секунда, другая — и вот на её губах маленькая улыбка. Колыбель молочнокрылых мотыльков, которые селятся у Джулеки меж рёбер. — Я не могла сказать правду, Роуз. Не тогда. И мне правда жаль. Прости меня, я... — Тс-с! Роуз обхватывает лицо Джулеки ладонями. Над ними парит раннее утро, ветер хватает зелёную крышу дерева, за много-много миль звенит колокольчик на шее животного. Но здесь — в объятиях Роуз — покой. — Я горжусь тобой, Джулека. Как сладко звучит её имя из этих уст! Дьявольски хорошо. — Охренеть как горжусь. — Роуз улыбается шире, что-то хулиганистое промелькивает в её голубых глазах. Джулека обхватывает её запястье и целует тонкую, воздушную кожу. Роуз приникает к её губам. И она до мурашек тёплая. Вся. Они молчат немного, болтая ногами в воздухе. Джулеке кажется, что её сердце вот-вот взорвётся. Ба-ах! Там слишком много тепла и света. Её сердце нашпиговано восклицательными знаками, и они трещат, как гвозди. Бывало ли ей когда-нибудь лучше? — Теперь я знаю, что этот человек больше никому не причинит вреда, — шепчет Роуз. — Матео Джером. Наш секрет носит одно имя. Джулека крепче сжимает её пальцы. — Я не знала... Но это было логично, да? Столько совпадений. Роуз молчит. Джулека слышит хруст ледяной корочки. Так надламывается их спокойное, мирное утро. Потому что в шёпоте Роуз прощальная музыка. Потому что на её белёсых ресницах влага — не роса — слёзы. И это неправильно, неправильно, неправильно. — Ты..? Роуз кивает. Слеза застывает на кончике её носа. Джулека крадёт её пальцем. Неправильно! Призраки не должны плакать. Живые не должны писать стихотворения призракам, звать их на свидания, целовать их призрачные (но такие реальные!) губы. Здесь нет ничего правильного. Глупое слово. Самое глупое из всех. — Спасибо! Роуз улыбается. Пробивающиеся сквозь листья лучи солнца блестят на её макушке. И голубые радужки отдают фиолетовым. И под пальцами Джулеки колючий, сухой воздух. Она в страхе вскидывает глаза на Роуз. Узор древесной коры просвечивает через её кожу. «Спасибо» продолжает играть в голове Джулеки, как заводная песенка в детской шкатулке. Роуз тает. Цветочная пыльца, розовый шёлк, морская пена. Неудержимая сладкая мечта, до которой Джулеке удалось коснуться. И теперь та тает, ведь нет ни одного якоря, который мог бы удержать её. Нет такого слова, которое могло бы помочь. В конце концов, лунный свет принадлежит небу. Не стоило забывать об этом. Джулека обнимает себя за дрожащие плечи. Ей больше не страшно упасть с дерева. Больше ничего не страшно. Только очень-очень холодно.