Cogito ergo sum

      В комнате было прохладно, даже несмотря на то, что поздняя весна вовсю царствовала на улицах. Реборн не возражал против холода — он успел порядком согреться, когда добирался до цирюльни, и потому наслаждался освежающей прохладой, исходящей от каменного пола.       Мастер — молодой черноволосый парень с ярко-фиолетовыми глазами — суетился вокруг него с подобострастной улыбочкой, предлагая ему под ноги подушки и стакан освежающего лимонада с листиком мяты, если он вдруг желал еще немного остыть.       Реборн желал — и с наслаждением потягивал из высокого стеклянного стакана освежающий напиток, пока парень суетился вокруг него, щелкая ножницами и зачесывая назад непослушные Реборновы вихры.       Он довольно откинулся на стуле, наслаждаясь спокойствием, — Реборн был единственным посетителем в этой маленькой полуподвальной цирюльне, про которую еще не знала высокая общественность, и он мог сполна прочувствовать то приятное одиночество, которое укрывает тебя от суеты грешных будней и позволяет наконец вдохнуть полной грудью.       К сожалению, у бога были иные планы, потому как в тот момент, когда Скалл в очередной раз чикнул ножницами, срезая практически невидимый волос, тяжелая деревянная дверь резко распахнулась, ударившись с грохотом о стену, и в каморку влетело нечто высокое, волосатое и неприятно воняющее гарью. Реборн напрягся, привстал, а молодой цирюльник испуганно нырнул за кресло, выставляя перед собой лезвие бритвы. Заросшее создание обернулось вокруг себя, и, заметив прячущегося за креслом Скалла, обвинительно наставило на него палец.       —Вы! — грозно произнесло оно, заставляя Скалла испуганно пискнуть. — Именно вы-то мне и нужны!       Он подошел к ним чуть ближе. Реборн напрягся, готовясь, если вдруг что, схватить цирюльника и сбежать с ним от бородатого чудовища, но то вдруг открыло рот и произнесло уже гораздо спокойнее, хоть и все с теми же повелительными нотками:       — Сколько у вас стоит стрижка бороды? — и Скалл, и Реборн замерли, непонимающе уставившись на говорящего. Наконец Скалл открыл рот, называя цену, и существо удовлетворительно кивнуло.       — Отлично, — довольно произнесло оно, и только сейчас Реборн все же сумел соотнести стоящее перед ним создание с просто высоким бородатым мужчиной, каким оно являлось на самом деле, — тогда мне нужны ваши услуги прямо сейчас, — он огляделся по сторонам и вновь обратил на них взор суровых глаз: — Куда я могу сесть?       Скалл встряхнулся — он, видимо, осознав, что его бедной крохотной жизни ничего не угрожает, напустил на себя важный и деловой вид, пряча лезвие в карман фартука и подходя к клиенту поближе.        — Да, да, разумеется, — улыбнулся он, игриво подмигнув бородачу. — Добро пожаловать в цирюльню мастера Скалла! Наш девиз: «Бреем так качественно, что вы увидите собственный череп!», — цирюльник хихикнул в такт собственной шутке, заставляя Реборна поморщиться. При всей своей любви к данному месту и уважению к навыкам его владельца, он просто физически не был способен признать достойным здешний уровень юмора. — Вы можете присесть вон на ту тахту и подождать, пока я закончу с моим клиентом и смогу заняться вашей небольшой проблемой!       Мужчина уставился на Реборна, сердито блеснув очками, — честно говоря, Реборн вообще не понимал, в чем тут его вина, потому как он просто решил прогуляться и привести себя в достойный вид, — но ему тут же все объяснили.       — Но я не могу ждать! — возмущенным тоном сказал мужчина, как будто это не он только что ворвался без приглашения с требованием подстричь ему бороду. — Мне выступать через полчаса!       Скалл растерянно захлопал глазами — Реборн понимал, что терять клиента ему не хотелось. Данное место было не очень популярным среди широкой публики, — собственно, именно поэтому он его и выбирал, — но он так же понимал, что сейчас для мастера был важным каждый посетитель, а потому с сочувствием наблюдал за тем, как Скалл прикидывает в уме, как же ему сейчас ненадолго раздвоиться.       — Ну, у меня есть подмастерье, — пробормотал он, — вы можете получить услугу от него. Но, честно сказать, он не завершил свое обучение и я не могу гарантировать качество стрижки.       Мужчина фыркнул как рассерженный конь, тряхнув подпаленной бородой, — он раздраженно указал на нее пальцем, проследив особенно ярко выраженную проплешину.       — Я не думаю, что ваш ученик сделает хуже, — произнес он таким снисходительным тоном, как будто делал сейчас миру одолжение, — зовите.       Скалл позвал — с верхнего этажа спустился длинноволосый китаец, испуганно смотревший на них всех. Он спросил что-то на своем мандаринском, Скалл весело прочирикал что-то в ответ, и китаец вдруг стал выглядеть в три раза более напуганным. Они вместе спустили со второго этажа стул с высокой спинкой, старое треснутое зеркало, таз и торжественно соорудили из всего этого подобие рабочего места, а после усадили в него все еще чем-то недовольного мужчину.       — Как вас зовут, кстати? — весело поинтересовался Скалл, возвращаясь к Реборну и осторожно укладывая его голову на высокую мягкую спинку.       Мужчина фыркнул, пока бедный китаец суетился вокруг него, пытаясь понять, как лучше пристроиться к тощей долговязой фигуре в пальто.       — Верде, — ответил он сухо, и на этом диалог как-то сам собой увял.       Реборн прикрыл глаза, наслаждаясь аккуратными нежными пальцами в его волосах, размеренным щелканьем ножниц, — а потому совершенно не обращал внимания на другого посетителя. И именно из-за этого для него стал полной неожиданностью недовольный возглас, эхом отразившийся от стен.       — Что вы творите, могу я узнать?! — воскликнул Верде недовольно, и Реборн удивленно повернул к нему голову, пытаясь понять, что же тому не понравилось.       И обомлел — потому как Верде сейчас сидел, сверкая гладко выбритым подбородком, и яростно смотрел на напуганного китайца, что, судя по всему, совершенно не понимал, чем тот недоволен, но отчаянно ему кланялся, лопоча что-то виновато-успокаивающее на своем языке.       Скалл тоже запаниковал, и хотя он и старался не подать виду, Реборн заметил и испуг в его глазах, и нервно дрожащие губы.       — Ну, я думаю, я закончил, — улыбнулся он Реборну пустой улыбкой, даже не смотря на него, потому как внимание его приковывала разворачивающаяся пред ними сцена. — Оплата стандартная, удачного вам дня.       И он, спрятав ножницы, бросился разрешать спор, пытаясь то ли извиниться перед Верде, то ли защитить своего подмастерья. Реборн бросил быстрый взгляд в зеркало — Скалл был хорошим мастером и его рукам он вполне доверял, но полюбоваться на себя любимого никогда не отказывался.       Скандал тем временем набирал обороты. Верде нудел что-то чрезвычайно обвинительным тоном, сердито указывая на Фонга — Реборн наконец-то вспомнил, как зовут этого китайца, — пальцем, Скалл бросил все попытки извиниться и грудью встал на защиту ученика, напоминая Верде, что его предупреждали, что результат может быть далек от совершенства, и если бы он хотел получить стрижку согласно всем его желаниям, то стоило не врываться, а приходить заранее, а Фонг прятался у Скалла за спиной, испуганно что-то бормоча, что выглядело весьма забавно, потому как китаец был выше крохотного Скалла практически на голову, а значит, вынужден согнуться в три погибели, чтоб укрыться за своим наставником.       Но Реборну все же нравилось это место — и потому он, вздохнув, решил вмешаться и немного усмирить накал страстей.       — Я думаю, что без бороды вам лучше, — произнес он, когда Верде был вынужден прерваться, чтоб набрать воздуха в грудь, ловко вклиниваясь в паузу в разговоре, — у вас такие выразительные черты лица, сразу чувствуется необходимая для ученого мужа строгость, понимаете?       Вышеозначенный ученый муж замер, так и не продолжив свой разговор, — он развернулся к Реборну, недоуменно уставившись на него, как будто бы забыв, что в помещении есть кто-то еще, оглядел с ног до головы и спросил уже гораздо более неуверенным тоном:       — Вы… Вы так думаете? — Скалл, воспользовавшись заминкой в споре, повернулся к Фонгу и шепнул на ухо приказания, отсылая китайца наверх. Реборн, чувствуя себя особенно снисходительным, кивнул, дабы Верде не понял, что объект его злости только что удрал.       — Разумеется, — заявил он своим самым приятным бархатистым тоном, которым обычно флиртовал с молодыми барышнями на званых ужинах. Те всегда таяли от его речей, и грудь их очаровательно вздымалась, когда они восхищенно вздыхали, трепеща ресницами и бросая на него игривые взгляды. — У вас прекрасные черты лица, очень интеллектуальные, и прятать их за бородой было бы высшим грехом. И не слушайте тех заумных стариков, которые утверждают, что мужчина без бороды — все равно что телега без колес, они слишком узколобы, чтоб смотреть на мир дальше своих пыльных трактатов.       Верде нахмурился — он несколько неуверенно почесал голый уже подбородок, задумчиво пожевал нижнюю губу — и вдруг встряхнулся, уставившись на Реборна чрезвычайно подозрительным взглядом.       — Разве я говорил, что я ученый? — спросил он, напрягаясь, словно Реборн мог в любой момент его ударить. — Откуда вы узнали, что я сейчас иду выступать перед профессорами?       Реборн обольстительно улыбнулся, даже подмигнул чрезвычайно настороженному ученому — было что-то приятное в том, что он так легко мог завлечь столь одаренного человека.       — О, все просто, — произнес он довольно, — я просто умею читать мысли.       Верде замер — изумленно уставился на него, очевидно, ошарашенный, будто бы не мог осознать реальность услышанного. Он казался уж очень удивленным, как будто ожидал чего угодно, но только не этого. Он будто бы не мог поверить в его слова — и не поверил, потому как секунду спустя удивленное выражение сменилось сосредоточенным. Верде напрягся как охотничья собака, пристально уставившись на него.       — Это невозможно, — произнес он решительным тоном, с легкостью отбросив все слова Реборна, будто бы они были тончайшей паутинкой из лжи. — Только бог может заглянуть в наши души.       Реборн приподнял бровь, несколько снисходительно поглядывая на Верде, давая Скаллу время уйти. Тот, правда, не ушел, стоя между ними, пытаясь понять хоть что-то из их реплик, глядя на них несколько тупым взглядом, как буриданов осел, не способный выбрать из двух одинаковых стогов сена.       — Да неужели? — спросил Реборн провокационным тоном. — Тогда как, по-вашему, я смог сказать, что вы сейчас будете выступать на форуме, защищая свои идеи перед сборищем стариков?       Верде нахмурился — вообще вопрос Реборна был несколько риторическим, но тот, судя по всему, этого не понял и сейчас пытался решить поставленную перед ним загадку. Реборн практически наяву мог видеть, как он вращает в голове его слова, рассматривая их, словно головоломку, анализируя все происходящее, медленно распутывая узелки тайны.       — Вы это поняли, потому что… — начал он медленно, смотря расфокусированным взглядом куда-то на стену за спиной Реборна, постепенно выкладывая перед ним собственные измышления, — потому что я сказал, что у меня скоро выступление и я не могу ждать, когда вошел внутрь… И, я так понимаю, мой внешний вид дал вам понять, что я не являюсь членом театральной или иной художественной ложи, так что… Но как вы узнали, что я именно ученый? Я ведь мог быть просто замаскированным актером в гриме!       Реборн фыркнул — в такт нему фыркнул и Скалл, что, как рассказывал, до того как обосновался в их городе и нашел себе достойную профессию брадобрея, занимался тем, что выступал вместе с труппой циркачей.       — О, при всем моем уважении, вы не очень похожи на актера, — произнес он весело. — Вряд ли бы тот захотел пойти бриться в наряде ученого, понимаете? Да и пальцы ваши, — он прошел ближе, осторожно беря Верде за руку, предъявляя ему его же сухие тонкие пальцы. — Это ведь шрамы от пороха, не так ли? — тыльные стороны ладоней были исполосованы белыми точками, как будто то были веснушки, только лишь вместо прикосновений солнца на коже Верде осели крохотные снежинки. — Я сомневаюсь, что нищие театральные бродяжки так уж часто с ним сталкиваются.       Верде фыркнул, отдернул ладонь, начиная неосознанно тереть собственную кожу, будто бы желая избавиться от преступно выдавших его следов.       — Вы могли сразу это сказать, — произнес он недовольным тоном, но почему-то в голосе его слышались обиженные, даже несколько капризные нотки. — И зачем вам потребовалось говорить о чтении мыслей? Разве нельзя было просто ответить честно?       Реборн на это пожал плечами, глядя на Верде с некоторым умилением, — неужели этот суровый надменный человек действительно расстроился как маленький ребенок оттого, что не сумел разгадать его загадку?       — Зато я привлек ваше внимание, — ответил он игриво, снова ему подмигнув.       Верде нахмурился, бросив на Реборна презрительный взгляд, затем, видимо, не желая смотреть на него более ни секунды, обернулся к Скаллу.       — Так, еще раз, сколько я вам должен? — спросил он показательно незаинтересованным тоном. Скалл назвал, Верде фыркнул, доставая чековую книжку.       — Прошу, — он протянул Скаллу листок с подписью, и Реборн изумленно приподнял брови, осознавая, что сумма, написанная там, была чуть ли не в два раза больше названной. Скалл тут же принялся благодарить ученого, рассыпаясь в любезностях, но тот просто отмахнулся от него и, подхватив с вешалки свое пальто, вышел из комнаты.       Реборн кивнул Скаллу, кинув ему мешочек монет, и поспешил следом, надеясь не потерять Верде в толпе — было что-то глубоко увлекательное в этом человеке, что не позволяло Реборну отпустить его так просто. Но, к счастью, Верде не успел далеко уйти — со своим ростом он возвышался над толпой, будто плывя меж потоков людей, и потому Реборну не составило труда догнать его, вновь похлопав по плечу.       Верде резко оглянулся, неловко взмахнув руками, скользнул на обточенных до гладкого зеркала сотнями ног камнях, и Реборну кинулся вперед, ловя его за талию, не позволяя ученому улететь под колеса кареты.       Они застыли на мгновение в этой странной позе — Реборн поддерживает Верде за талию, а тот обхватывает его шею руками, испуганно глядя прямо ему в лицо, — но тут же ученый выпрямился, отошел на приличествующее джентльмену расстояние, сурово поправляя задравшиеся рукава.       — Что? — поинтересовался он недовольно. — Зачем вы окликнули меня?       Реборн улыбнулся, глядя на него заинтересованно.       — О, видите ли, я так увлекся своей маленькой игрой, что совершенно забыл поинтересоваться у вас, — начал он мурлыкающим тоном, — какое же выступление вы подготовили?       Верде недоуменно, несколько неприязненно посмотрел на него, сердито поджимая губы.       — И зачем вам это? — поинтересовался он подозрительным тоном. — Неужто вы правда так интересуетесь математикой?       Реборн лишь пожал плечами. Честно говоря, он и сам не знал — просто не хотелось ему так легко отпускать этого загадочного умного человека, что взирал на мир, словно тот был лишь игрушкой в его руках, и острый взгляд зеленых глаз не могли скрыть даже толстые стекла очков.       — А что, это какой-то секрет? — спросил он, наклоняя голову к плечу. — Ну, если так, то я, конечно, не смею более настаивать…       Он в притворном смущении опустил глаза, но Верде лишь фыркнул, ничуть не впечатленный такой демонстрацией послушания.        — Я представляю им свою «Геометрию», — произнес он, скептически поджимая губы. — Надеюсь, я сумел удовлетворить ваше любопытство. Не знаю, правда, зачем вам это, вряд ли это о чем-то для вас говорит…       Как ни странно даже для самого Реборна, это действительно о чем-то ему говорило, — он изумленно вскинул брови, глядя на Верде по-новому.       — Вы случайно не автор «Рассуждений о методе»? — На эти слова Верде вскинулся, посмотрев на Реборна расширившимися от удивления глазами.       — Да… — пробормотал он несколько неуверенно, — а что, вы читали мои труды?       — Доводилось сталкиваться, — произнес Реборн, несколько смущенно отводя взгляд. — Говоря начистоту, они меня сильно впечатлили в свое время и помогли справиться с трудной ситуацией. Хотя я, конечно, удивлен, что сумел встретить столь именитого человека в нашем богом забытом районе.       Верде поправил очки, несколько смущенно хмыкнул, словно сомневаясь, что правильно понял шутку, перевел взгляд на растущие вдоль дорог маки.       — Ну, не говорите так, — произнес он примирительным тоном, затем перевел взгляд на Реборна и, словно каясь, признал: — Честно сказать, я тоже удивлен, что встретил человека, который ознакомился с моими работами. Мне казалось, они не пользовались популярностью у простых людей. Так что же, как они вам? — и он перевел на Реборна вопросительный взгляд.        Видимо, Верде, как и любой другой человек, творивший науку и искусство, жаждал внимания и мыслей простых читателей — и Реборн не замедлил ему их дать.       — Меня впечатлила ваша философия, — признал он честно, — единая система отчета, и не только лишь в математике, а в жизни, звучит как потрясающе необычная идея.       Верде улыбнулся ему — и настолько неожиданно открытой и сверкающей была эта улыбка, что Реборн только и мог стоять, завороженный ее теплом, вглядываясь в чужое лицо.       — О, сказать по правде, cogito ergo sum является лишь здравым смыслом, если мы начнем рассуждать логически, — начал он рассказывать, хвастаясь идеями, словно павлин, расправляющий под восхищенные оханья свой великолепный хвост. — Видите ли, в нашем мире, по существу, все субъективно, и, если вы позволите, verum pro omnibus, так что, в силу своей субъектности, мы и можем лишь предполагать, следовательно, то, что является несправедливым по своей сути, уникальным для каждого, и является объективной реальностью, ибо…       Реборн только и мог, что ошарашенно моргать, вслушиваясь в чужие слова. Он хоть и считал себя весьма неглупым и образованным человеком, понимал едва ли половину чужой речи, и смысл ее начал медленно, но весьма ощутимо ускользать.       Он не соврал, что был знаком с трудом господина Верде, — но, честно сказать, пролистал его весьма кратко, прячась в чужой библиотеке, карауля свою цель. Все же у королевского убийцы было не так уж много свободного времени, а потому узнавать что-то весьма и весьма высоконаучное у него оказывалось мало возможностей, вот и приходилось чувствовать себя глупцом, а то и обманщиком, когда он стоял и тупо хлопал глазами, неспособный вставить и слова, чтоб поддержать диалог. К счастью, Верде того и не требовалось — он восторженно рассказывал ему о мыслях, вдохновленно сверкая стеклами очков, и Реборн не мог не залюбоваться чужой мимикой и жестами. Верде словно ожил сейчас, и странно было даже представлять, что минут пять назад он был скучным, бубнящим себе что-то под нос мужчиной, смотрящим на мир свысока.       Звон колокола, возвещающий о наступлении полудня, разнесся по улицам, словно гром — Верде замер, изумленно глядя в сторону колокольни, словно бы совершенно не ждал, что время вообще существует и полдень может наступить хоть когда-то.       — Мне же скоро выступать, — промолвил он тихо, виновато оглядываясь на Реборна, — я сожалею, что недоговорил, но я правда опаздываю.       Реборн моргнул, пытаясь понять, почему же тот извиняется, — неужто действительно думал, что он на него в обиде? — но тут же ласково улыбнулся.       — О, я все понимаю, — произнес он, не пряча улыбки, — профессора не будут ждать. Но скажите… — начал он тут же, — когда вы освободитесь? Быть может, мы сумеем встретиться снова? Я бы хотел продолжить наше обсуждение.       Верде кивнул. Он будто бы и не заметил, что обсуждения не было вовсе, просто что-то в нем тронуло какие-то струны в душе Реборна и ему хотелось встретиться с этим ученым вновь, восхищенно слушать, как тот рассказывает о своих гениальных мыслях, наблюдать, как Верде творит историю. И пускай Реборн еще сто раз почувствовал бы себя глупцом.       — Разумеется, — произнес Верде таким тоном, будто все уже решено, поправив спавшие на нос очки, — форум заканчивается послезавтра в два, так что я буду ждать вас в чайной возле собора Fuoco Divorante, знаете его? — Реборн кивнул, и Верде довольно улыбнулся. — Вот и отлично, — произнес он, решив за них обоих, — буду ждать нашу следующую встречу.       И он, будто бы мгновенно позабыв о своем визави, развернулся и целеустремленно поспешил куда-то вниз по улице, смешиваясь с толпой, оставляя Реборна изумленно смотреть ему вслед.       Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем он смог сбросить с себя странное оцепенение, одолевшее все его тело, и наконец-то нежно улыбнулся, глядя на людей, среди которых Верде уже и не было видно, — кажется, у него есть две ночи, чтоб полностью прочитать труды ученого.       И, наверное, выучить латынь.       Но на следующей встрече латынь ему не понадобилась, потому как Верде, хоть все-таки и соизволил появиться, пребывал явно не в том настроении, чтоб наслаждаться общением. Он, уткнувшись в чашку красноватого, даже несколько кровавого оттенка чая, сердито фыркал в такт собственным мыслям, постоянно отвлекаясь от диалога.       — Что-то случилось? — спросил Реборн, отставляя в сторону пустую уже кружку. — Вы сегодня какой-то неразговорчивый.       Верде взглянул на него расширившимися от удивления глазами, как будто бы только что понял, что Реборн сидит напротив него, хотя пару минут назад даже что-то ему отвечал.       — Понимаете, просто… — он отвел взгляд, поджимая губы, погружаясь в воспоминания, и перед его глазами была явно не эта завешанная коврами, украшенная цветами и благовониями чайная, — на форуме том представили обобщение гипотезы Ферма, и все так восхищенно аплодировали, но ведь…. — он нервно побарабанил пальцами по столику из светлого дерева, — но ведь не может же быть так просто! Да, он сумел вывести это для кей, равной трем, и даже несколько примеров для кей, равной четыре, но я же чувствую там подвох, понимаете?       Реборн наклонил голову, задумчиво глядя на него.       — Это так сложно? — спросил он, несколько смущенно поджав губы. — Простите, я не слишком разбираюсь во всех математических веяниях.       Верде покосился на Реборна со снисхождением, как смотрят на очаровательного, но наивного, не познавшего еще жизнь ребенка.       — Вы даже не представляете, — начал он величественно, чуть-чуть вернувшись в реальность, — чисел просто бесконечное количество, и методом перебора действовать просто бессмысленно, потому как на это потребуется две или три бесконечности.       Реборн наклонил голову, несколько непонимающе сощурив брови.       — А найти эти числа можно только методом перебора? — спросил он осторожно. — Простите, если я говорю глупость, мне просто интересно, нет ли какой-то возможности математически их вывести?       Верде покровительственно ему улыбнулся, заставляя Реборна закатить глаза.       — Понимаете ли, нет никакой… — он вдруг замер, и любые эмоции сошли с его лица, мужчина напрягся, словно охотничья собака. Реборн тоже напрягся — и только потому он не дернулся, когда Верде так резко встал со стула, что тот, отклонившись, качнулся и с глухим стуком рухнул на темно-зеленые ковры.       Верде даже не обратил внимания: ни стул, ни Реборн, ни изумленно оглядывающиеся посетители чайной не были удостоены его взглядов, он выскочил из комнаты, даже не открыв правильно дверь, а просто толкнув ее плечом, буквально вываливаясь на свет божий. Он совершил данный маневр так быстро, что Реборн еще секунду сидел, ошеломленно моргая, глядя на упавший стул, — и только после он так же быстро подскочил, подхватывая со спинки фетровую шляпу, и бросился следом, ощущая странное чувство дежавю.       — Что случилось? — воскликнул он, подбегая к Верде, хватая его за локоть. Тот только лишь недоуменно на него оглянулся.       И, словно солнце вышло из-за туч, ровно так же в зеленых глазах засверкало узнавание, принятие и, как показалось Реборну, даже благодарность.       — О, друг мой! Вы даже не представляете, как мне помогли! — воскликнул Верде, разулыбавшись, и, схватив Реборна за плечи, радостно его закрутил, как будто бы позабыв, что стояли они в центре оживленного перекрестка и спешившие по своим делам горожане были вынуждены изворачиваться, чтоб ученый под накалом своих страстей не сбил их с пути. Вслед им летели брань и проклятия, но Верде не замечал их, полностью погруженный в восторг от измышлений, пришедших в его гениальную голову.       Реборн с трудом высвободился из чужой, неожиданно крепкой для таких тонких рук хватки, встряхнулся, разглаживая складки на собственном пиджаке.       — Неужели? — произнес он, бросая на Верде быстрые взгляды, желая убедиться, что тот, обуреваемый радостью, не схватит его снова. Не то чтоб внимание ученого было ему совершенно неприятно, просто не хотелось привлекать чужих взглядов и мешать простому люду, стремящемуся куда-то по своим делам.       Если бы они были в одиночестве, Реборн бы позволил Верде схватить себя и крутить, сколь угодно было ученой душе.       Тот, правда, не понял, что Реборн не обижен его поступком, а только лишь немного ошарашен, — он сделал шаг назад, глядя на него виновато, и даже очки его засверкали как-то уж очень извинительно.       — Сожалею, — произнес он грустно, — просто вы подали мне очень интересную мысль, и, честно сказать, она полностью меня захватила, — он виновато опустил голову, пожал плечами, словно стараясь стать почти в два раза меньше. Не то чтоб у него это получилось — ростом Верде обладал как раз достаточным, чтоб смотреть на всех сверху вниз, что придавало ему несколько высокомерного обаяния, — но Реборн оценил попытку, успокаивающе похлопал мужчину по плечу.       — Не волнуйтесь, я понимаю, — он ласково сощурил глаза, показывая, что не в обиде. — Мыслящие люди вечно оказываются захвачены своими рассуждениями, и нам, обычному народу, остается это только принять.       Верде нахмурился, но как-то очень очаровательно, совершенно без раздражения, — он смотрел на Реборна без всякой злости, и в глазах его можно было разглядеть даже некоторую нежную заботу.       — Не стоит так говорить, — произнес он с осуждением, но будто бы не к нему, а к миру, что заставил Реборна так выражаться, — я уверен, вы весьма отличаетесь от «простого люда», к которому так яростно себя приписываете. Я, насколько уж вы доверяете моим суждениям, могу сказать, что человек вы весьма и весьма необыкновенный, и мне был бы интересен ваш взгляд на многие вещи, происходящие на этой грешной Земле.       Реборн приподнял брови — он уже собирался сказать свое слово о том, что Верде возложил на него слишком много различных ожиданий, которым он, вполне возможно, не смог бы соответствовать, — но на горизонте вдруг громыхнуло, они оба вздрогнули, развернувшись к востоку, и могли лицезреть, как тяжелые темно-серые тучи поглощают небо, закрывая его собой, а в недрах их сверкают раскаленные белые молнии.       — Знаете, я предлагаю продолжить наш разговор где-нибудь в тепле и уюте, — произнес Реборн, изумленно запрокинув голову, — мне бы совершенно не хотелось промокнуть.       Верде несколько неуверенно кивнул, глядя в небеса с некоторым испугом, и неосознанно поежился, когда холодный ветер пронесся мимо них, проникая под одежду, пронизывая насквозь.       — Да, я предлагаю пройти к моему дому, — произнес он слабым голосом, все еще не глядя на Реборна, — он как раз ниже по улице.       Они переглянулись, словно дети, задумавшие какую-то пакость, и, не сговариваясь, бросились бежать, пока за их спинами на булыжную мостовую падали тяжелые крупные капли майского дождя.       Но они все равно не успели, а потому под крышей оказались уже промокшие насквозь, и никакой пиджак, никакая шляпа не сумели защитить Реборна от ливня, и он ощущал, как влажная рубашка неприятно липнет к телу, а в ботинках, как казалось, собралось настоящее болото, и они неприятно чавкали на каждом шаге. Но почему-то это не было важным — когда Реборн мог видеть, как зеленые волосы Верде липнут к лицу, заставляя его смешно морщить нос, как он, нахмурившись, пытается протереть очки от капель и какие большие, оказывается, его зеленые глаза. Реборн не мог объяснить почему, но когда Верде бросил на него быстрый взгляд широко распахнутых глаз, у него сердце громко заколотилось в груди. Он попытался убедить себя, что запыхался от бега, — но в глубине души знал, что лгал, потому как с его тренированным телом он преодолеть такое расстояние четырежды, даже не сбив дыхания.       Квартира Верде была весьма уютной — расположенная под самой крышей, она оказалась забита стопками различных книг, свитков, какими-то странными колбами и препаратами. В одном месте Реборн даже заметил посеребренный череп с выгравированным на ним афоризмом. «Opus magnum»,— гласила надпись на его лбу.       — Увлекаетесь алхимией? — спросил он, желая хоть как-то начать разговор. Верде проследил за его взглядом, поморщился, поправляя сползшие на нос очки.       — Нет, — ответил он, приглашающим жестом указывая Реборну на кухню, — меня просто чем-то восхищают идеи, что, стремясь познать мир вокруг себя, мы становимся ближе к Богу, очищая собственные души. Никакой алхимии, только мысли.       Реборн кивнул, аккуратно переступая через разбросанные по полу листки бумаги, — на них, заляпанных чернилами, были начерчены ноты, математические формулы, завивающиеся по краям, словно змеи без конца и начала, где-то он даже сумел заметить парочку стихов на французском, строки в которых были безжалостно вычеркнуты, как будто их хозяин в один момент разочаровался в том, что писал.       Он никогда не думал, каким же окажется место обитание Верде, но, попав в эту крохотную квартирку, осознал, что никак по-другому она и выглядеть не могла. Слишком легко он мог представить Верде, склонившимся над деревянной партой возле окна, записывающим под огнем свечи свои измышления или же стремительно порхающим по более-менее убранному углу, когда голову его обуревало такое количество мыслей, что он просто не мог с ними справиться, пытаясь объять необъятное своим острым умом.       — Желаете ли чаю? — из почти что трансоподобного состояния, в котором Реборн наблюдал за мистическим, иллюзорным, гипотетическим Верде его выбил голос Верде настоящего. Он вздрогнул, моргая, оглянулся на ученого, растянул губы в вежливой улыбке.       — Разве мы только что не выпили целый чайник? — произнес он. — Если не лукавить, думаю, что если я сделаю еще хоть глоток, то не выдержу, и все, что я съел, неудержимо прорвется наружу.       Верде изумленно приподнял брови, несколько смущенно вздохнул.       — О, вот оно как, — пробормотал он растерянно, оглядывая собственную квартиру, словно впервые ее увидел. — Говоря начистоту, я не самый гостеприимный хозяин и потому сейчас не имею не малейшего представления, чем же могу вас развлечь.       Словно в подтверждении его слов за окном сверкнула молния, и мгновение спустя гулкий звук грома прокатился по миру, заставив их обоих вздрогнуть. Вслед за громом в комнату проник холодный пронизывающий ветер, обдирающий до костей, — он, как наглый вторженец, тут же принялся наводить свои порядки, шелестя страницами книг и сбрасывая со стола листы, что разлетелись по всей комнате белыми перьями.       Верде тут же бросился закрывать ставни, пока Реборн, желая хоть как-то помочь, принялся подбирать улетевшие записи, пробежался по одной из них глазами.       — Э? — произнес он изумленно, взирая на написанные размашистым неаккуратным подчерком буквы. — Это продолжения «Метода»?       Верде оглянулся на него, быстро подошел ближе, забирая у Реборна поднятые им листы. Их руки соприкоснулись, и Реборна поразило то, какими холодными были чужие пальцы, — казалось, что весь внутренний огонь, что должен был согревать человеческое тело, поселился у Верде в разуме, в сверкающих умом глазах, и на всю остальную суть его просто не хватало.       — Это… — он сощурился, стараясь в наступившей полутьме разобрать написанные им же слова, затем кивнул. — Да, что-то вроде того. Это попытка применить мои измышления к философским принципам и к самому Богу… — он моргнул, чуть поморщившись при посетивших его голову мыслях, — хотя я не совсем уверен, что наша католическая церковь их одобрит.       Он вздохнул, складывая листы стопкой, пристраивая их на и без того заваленной полке секретера.       — Не рискну пока заявлять об этом, — пробормотал он, — в конце концов, и предыдущий свой труд полностью я опубликовать не смог.       — Предыдущий труд? — Реборн заинтересованно наклонил голову, прислоняясь к завешенной начавшим выцветать ковром стене. — Разве ваш предыдущий труд — не та «Геометрия», что вы упоминали?       Верде нахмурился — он, жестом предложив Реборну сесть в кресло, обитое дорогим темно-зеленым бархатом, что, правда, был разъеден в некоторых местах какими-то кислотами, обнажая неприглядное нутро, прошел вглубь квартиры и минуту спустя вернулся уже со свечой, вставленный в широкий позолоченный подсвечник. Пламя отражалось в стеклах очков, плясало и извивалось, словно лиса, и отблески его сверкали в зеленых глазах, придавая им мистический вид, как будто бы в глубине глаз Верде были заключены те древние ритуалы, что предки их устраивали, принося подношения своим языческим богам.       — Понимаете, — он отставил подсвечник на стол, усаживаясь в соседнее кресло, вытянул длинные ноги, — все то, что я представил, являлось лишь частью моего огромного мыслительного труда, но в связи со всей этой ситуацией с… Ну, вы понимаете, о ком я говорю, — Реборн кивнул, потому как действительно понимал. — Так вот, и «Рассуждения о методе», и «Диоптрика» с «Метеорами», и та «Геометрия», что я представляю сейчас, являются лишь выдержками из этого трактата… И, честно сказать, я опасаюсь, что даже из-за этих трудов некоторые наши вершители судеб могут весьма… взволноваться.       Верде стянул очки, положил их на лакированный столик рядом, устало помассировал виски костяшками пальцев, и то, что скрывали они, вдруг оказалось столь близким и столь далеким одновременно. Оказывается, у Верде были морщинки в уголках глаз, что становились особенно видны, когда он начинал щуриться, а под нижними веками темнели круги, по которым Реборну вдруг захотелось провести пальцами, стереть их, как стирают пятнышки с прекрасной картины, как будто бы столь нехитрая ласка могла помочь им исчезнуть.       — Расскажете? — попросил он вместо этого, сцепляя пальцы в замок, стараясь удержать себя от лишних прикосновений. — Мне бы хотелось послушать.        Верде взглянул на него, изумленно приподняв брови, — и как сверкали изумруды глаз его, когда их не прятали от мира толстые стекла, когда свет мог устроиться в них как довольный хозяин, и даже непонятно было, огонь ли то свечи, или же свет его разума, ученой души, который просто не могло спрятать истощенное тело.       — Вам интересно? — спросил он и, получив в ответ быстрый кивок, несколько неуверенно начал: — Ну, для начала, наверное, я бы хотел объяснить, что желаю поведать о свете, и стоило бы различать то, что ощущаем мы, и то, что имеется в предметах, производящих в нас эти чувства…       Голос Верде звучал все увереннее и увереннее с каждым словом, в какой-то момент он начал размахивать руками, пытаясь жестами передать Реборну все те представления о мире, что были в его голове, а Реборн осознал, что все, что он может делать, — это внимать, раскрыв рот, как внимают дети фокусникам да акробатам на летних ярмарках, да изумленно восклицать: «Неужели? Не может быть!», когда декламация Верде становилась особенно невероятной.       Он не заметил, как прошло время, — из паутины чужих рассказов их выдернула милая, закутанная в шаль старушка, что, как понял Реборн, была владелицей данной квартиры. Она поприветствовала их обоих, поинтересовалась, когда же Верде пришел домой, потому как она не застала его возвращения, и поинтересовалась, не желает ли он вместе с гостем присоединиться к ним за ужином.       Реборн вежливо отказался, разулыбавшись доброй госпоже, встал с кресла, подойдя к растерянно хлопающему глазами Верде. Ученый, в какой-то момент речи вскочивший со своего места, смотрел на них всех потерянно, смущенно моргая, — визит хозяйки абсолютно выбил его из колеи.       — Тогда я попрощаюсь? — спросил Реборн, вежливо кланяясь хозяевам дома. — Уже стемнело, и мне следовало бы вернуться в свое скромное жилище.       — А? — пробормотал Верде, беспомощно глядя на него. — Да, конечно… Как пожелаете…       Голос его выдавал, насколько он сбит с толку, и что-то в душе Реборна дрогнуло, он осознал, что не может оставить бедного ученого в столь потерянном виде.       — Тогда, быть может, встретимся на следующей неделе? — предложил он, поднимая со столика очки и вкладывая их в чужие руки. — Я, честно сказать, жажду узнать, что же это за три вида тел, о которых мы так и недоговорили.       Верде принял очки с благодарным кивком, водрузил их на собственный нос — и словно бы тут же пришел в себя, превращаясь в прежнего несколько высокомерного гениального человека взиравшего на весь мир сверху вниз. Как будто бы стекла эти служили не просто подспорьем, а были стеной, защищающей его искреннюю любознательную чувственную душу от окружающего жестокого мира.       — Да, разумеется, — произнес он уже увереннее, оправился, сбрасывая с себя растерянность, — буду очень рад вас видеть в начале следующей недели, к примеру… — Верде задумался на миг, затем обратил на Реборна взгляд зеленых глаз: — Около полудня. Вас устроит?       Реборн тут же поспешил заверить, что его устроит любое время, потому как общество Верде весьма и весьма приятно, и, распрощавшись, вышел из дома, только лишь для того, чтобы с изумлением обнаружить, что уже вечер.       Толпа людей на улице исчезла — только вдалеке виднелись скромные сжавшиеся от напряжения силуэты последних работяг, спешивших домой. Реборн задрал голову — прекрасная Венера уже давно спряталась за горизонт и темные, угольного цвета тучи заполонили небо. Сырая размокшая земля издавала под ногами звуки, походившие на недовольное рычание голодного хищника, когда он выдирал из ее липкой пасти свои ботинки, медленно пробираясь к дому.       Но несмотря на это — и на то, что его желудок начинал урчать, а в крохотной полуподвальной каморке, где он временно квартировался, не было ни капли еды, — Реборн не жалел о потраченном дне. Потому как почему-то представал перед его глазами не холод погасшего камина, который с трудом удалось растопить отсыревшими дровами, не тоскливая серость влажного туманного утра на следующий день, а взор сверкающих зеленых очей, пристально и благодарно смотрящих на него самого.       Следующую встречу он ждал с нетерпением, чуть ли не отсчитывая дни на стенах квартиры, — его зацепило нечто, наполнявшее чужой силуэт, чужие движения и чужие, не похожие на привычные бормотания городских, речи ученого. Реборн даже сам не мог сказать, что именно, — быть может, ум, острый и беспринципный, не принимающий на веру ничего. И только соприкосновение с ним, казалось, сдернуло с глаз уже самого Реборна пелену тех навязанных, въевшихся в голову ценностей и стандартов, что он даже не признавал, но которые тянули его вниз цепями с самого раннего детства.       Или, быть может, это была душа — она, стремящаяся к познанию, освещала все вокруг. Верде незримо, но ощутимо возвышался над всеми, кого Реборн знал, и не только из-за роста. За ученым будто бы следовал флер, вдохновляющий на сострадательную мудрость, желание благородства и честности, знания не ради знаний, но ради развития всего живого вокруг.       Даже было смешным, что прошли лишь две недолгие встречи, — и Реборн оказался полностью покорен чужим присутствием, словно впервые за долгую, тяжелую, полную грязи и страданий жизнь он наконец-то почувствовал спокойствие и защищенность.       Они продолжали беседовать у Верде в квартире — тот всегда неизменно встречал его около двери, угощая дешевым терпким крепко заваренным чаем, а потом они начинали разговор. Сначала Реборн просто молчал, с наслаждением слушая чужую вдохновленную речь, но вскоре, как будто бы одни только визиты к Верде помогали ему стать чуточку лучше, начал включаться, и монологи ученого переросли в настоящие споры, дискурсы, где они, сердито тыкая пальцем в написанные строчки книг и их собственных рассуждений, пытались отстоять истину, доказать правоту один другому — а затем с честью сдаться, потому как ставок в их споре не было совершенно и за напускной раздражительностью скрывалось лишь веселье. Потому иногда даже невозможно было сказать, кто из них победил, когда они прощались, обнимая друг друга на пороге квартиры.       Так что, когда он поздней ночью, когда уже начинало светать, постучался к Верде, тот пустил его, хоть и смотрел очень непонимающе из-под сползающего на глаза белого ночного колпака.       — Что-то стряслось? — пробормотал он сонным хриплым голосом, потирая глаза кулаком. — Вам нужна помощь?       Реборн покаянно опустил голову, прикрывая глаза шляпой.       — Видите ли, — он неловко качнулся с пятки на носок, почему-то вдруг начиная ощущать себя раздетым, — у меня возникли некоторые проблемы с некоторыми людьми, и сейчас они меня ищут.       И, словно в подтверждение его слов, ниже по улице раздались крики, там и тут всплывали огни свечей и факелов. Верде задумался — Реборн практически видел, как ум его начинает работать, как мысли прорываются через сонную пелену и в зеленых глазах разгорается огонь.       — Почему? — спросил он, подозрительно сощурившись. — Вы что… Вор?       Реборн испуганно поднял руки, покачал головой.       — Нет, что вы! — самым отчаянно искренним тоном произнес он. — Я не вор! И никогда не причиню вам вреда.       Верде смотрел на него, поджав губы, — глаза его сурово сверкали, и Реборн чувствовал себя, будто бы на последнем Страшной суде, где решалась судьба его бессмертной души. Он готов был даже преклонить колени, сам не зная для чего, — возможно, вымаливать прощение? Но это не потребовалось. Секунду спустя Верде кивнул, отодвинулся, давая Реборну пройти.       — Хорошо, — произнес он, — я вам верю.       Сердце Реборна сжалось, потому как Верде больше ничего не спрашивал, и Реборну стало плохо от внезапно накатившего стыда. Он не соврал — вором он действительно не был. Просто Реборн был гораздо худшим человеком — он был убийцей, и сегодня ночью на руках его снова появилась кровь. Реборна застали врасплох, когда он убирал с лица дворянина подушку, — слуга не вовремя зашел проведать своего господина, и срочно пришлось бежать, скрываясь, чтоб не привести толпу к своему логову.       Он просто использовал Верде, не так ли? Но каким-то образом одно лишь присутствие другого заставляло его позабыть о том, кем он является на самом деле, — какой ужасной тварью на самом деле он был. И сейчас, скромно ссутулившись, он смотрел, как Верде суетится, подготавливая ему постель, и ком подступал к его горлу, когда Реборн понимал, что сейчас он использует Верде как щит, надеясь, что никто даже и не подумает искать убийцу в квартире известного математика.       — Прошу, — произнес наконец Верде, все еще не смотря на него, указывая рукой на застеленную коврами тахту, — сожалею, что не могу предложить ничего более достойного.       — О нет, это отличное место, — поспешно заверил его Реборн, стараясь поймать взгляд чужих глаз, — спасибо за то, что сумели найти мне уголок.       Верде кивнул, все еще не бросив на него и взгляда, и потому Реборн, сам не зная для чего, вдруг выпалил:       — Я просто там одной барышней заинтересовался, — пробормотал он, растягивая губы в самой беззаботной из своих ухмылок, — прелестная госпожа, вот и захотелось навестить ее ночью. Но кто же знал, что в комнату так не вовремя зайдет ее служанка!       На самом деле если все же он решился бы признаться в этом себе, Реборну хотелось просто немного обелить себя в чужих глазах, и потому с губ его соскользнула столь неприкрытая ложь. Он не хотел, чтоб Верде волновался, — и пускай тот лучше считал бы его бабником и повесой, безобидным и глупым, и они бы смогли общаться, как и раньше, чтоб Верде не думал о нем слишком плохо.       Но когда Верде наконец оглянулся на него, осуждение, наполнявшее чужие глаза, ударило Реборну в самое сердце.       — Действительно? — произнес ученый с разочарованием, заставлявшим Реборна задыхаться, будто бы он утопал в чужой тоске, абсолютно не понимая, как исправить это. — У вас такой светлый ум, а вы тратите его на всякие… игры?       И он, презрительно фыркнув, развернулся и вышел из кабинета, оставив Реборна сидеть в одиночестве посреди разрозненных бумаг. И Реборн правда не мог понять, что же он сказал не так.       Он хотел поговорить утром — правда хотел, но не знал, как подступиться, потому как Верде был совершенно неразговорчивым за тем скромным завтраком, что они разделили на двоих. Неловкая тишина, повисшая в пыльной толще комнат, смущала, окутывала головы, и Реборн отчаянно искал, как же развеять ее, обводя глазами кухню, — пока не нашел валяющийся на полочке лист.       — О, вы продолжаете писать стихи? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал так, будто бы и ничего и не произошло. — Могу я прочесть?       Верде застыл, напрягся вдруг как гончая, подлетел, выхватывая из его пальцев лист, яростно его скомкал. Реборн только и мог, что изумленно смотреть то на него, то на свои пустые ладони, и в голове у него вертелись те две единственные строчки, что он успел прочитать.       «И душу бедную мою       Агата черных два пленили…»       — Это не стоит вашего внимания! — заявил Верде сердитым тоном, но как-то уж очень беззащитно обхватывая себя руками, будто бы ожидал, что Реборн накинется на него сейчас с осуждением, как будто бы они находились в суде. Реборн изумленно приподнял брови, не понимая, почему же Верде сейчас выглядит таким обеспокоенным, обвел глазами комнату, и глаза его остановились на посеребренном черепе.       — Это… Были ваши стихи об алхимии? — спросил он медленно, старательно пытаясь выстроить картину в своей голове и заодно вспомнить, что знает об этом мистическом искусстве. — Не волнуйтесь, я не посмею осуждать вас за ваши увлечения!       Верде опустил руки, встал в полный рост, глядя на Реборна сверху вниз, — и глаза его наполнились еще большим разочарованием.       — Я сказал, что эта мелочь не стоит вашего внимания, — процедил он сквозь зубы, отводя глаза, тоскливо глядя в окно на серую грязную улицу. — А теперь я бы попросил покинуть вас мое скромное обиталище. К сожалению, я должен сесть сейчас за труды и, боюсь, не смогу уделить вам должного внимания.       Реборн замер — он прекрасно понимал, что за извинениями Верде была скрыта даже не просьба, а требование уйти, потому как ранее присутствие его никогда не мешало работать ученому над собственными трудами. Наоборот, он радовался, когда Реборн сидел рядом, помогая ему искать в книгах нужные страницы, меняя чернильницу и делая перекус им обоим, в течение которого они могли развлечь друг друга интеллектуальным, но весьма бессмысленным словоблудием.       Он кивнул, кратко поклонился, подхватывая шляпу со стола.       — Тогда до встречи, — произнес он, ощущая, как что-то сдавливает его горло. Верде бросил на него быстрый взгляд.       — Прощайте, — сказал он, отвернувшись, и было в его тоне что-то окончательное, отчего у Реборна сдавило в груди.       Он еще раз кивнул и, не оглядываясь, вышел за дверь, что захлопнулась за ним с грохотом, словно обрубая ту связь, что возникла за все месяцы с этой уютной квартирой и, что самое важное, с ее обитателем, которого он пусть знал столь мало, но что значил для него столь много.       На секунду Реборну показалось, что он никогда больше не увидит света, что его заживо похоронили и теперь, все, что ему оставалось, — это медленно гнить в темноте и одиночестве, оказавшись отделенным от всего того света, что хранил в себе высокий, неловко сутулящийся человек с слишком широкой душой.       Он не вернулся в свою каморку — сейчас ему требовалось сообщить, что дело сделано, а потому поспешил он к своему непосредственному начальству и уже через час преклонял колено перед королем.       — Цель устранена, — произнес он, склоняя голову, — возникли некоторые трудности, но вас никак не должны связать с произошедшим.       — Ох, прекрасно, — произнес король, с радостным вздохом откидывая голову на спинку кресла, — ты даже не представляешь, как много этот человек доставил мне проблем. Но я знал, что ты не подведешь меня, в конце концов, ты мой самый верный слуга! Тебе полагается хорошая награда… Я помню, ты вроде бы просил имение за городом? Ну что же, ты, несомненно, его заслуживаешь.       Реборн благодарно поклонился, затем встал, уже собираясь уходить, но голос короля окликнул его:       — Не спеши, друг мой, — произнес король, ласково ему улыбаясь, — у меня для тебя есть еще одно небольшое задание.       Реборн никогда не понимал, как Тимотео мог выглядеть вот так спокойно и ласково, когда говорил об убийстве, — сейчас, растянув губы в нежной улыбке и сощурив веки, он напоминал скорее старичка, развлекающего собственных внуков, чем правителя, жестокой и властной рукой вершащего судьбы подданных.       — Есть один ученый, недавно приехал в столицу. Верде… Его учения начали весьма тревожить народ и нашу драгоценную церковь, и я бы не хотел лишних волнений. Ты слышал о нем? Справишься? — несмотря на ласковый тон, глаза сейчас резко и пристально смотрели на Реборна, словно ища малейшую слабость.       Реборн почувствовал, как медленно у него замерзает нутро, будто бы взгляд этот высасывал из него последние крохи тепла.       — Разумеется, господин, — он вновь поклонился, — как вы сказали, я никогда вас не подведу.       ***       — Помнишь, я говорил, что решил в ту ночь поразвлечься с девушкой? Я солгал.       — И вы пришли ко мне лишь для того, чтоб сообщить эту прелестную новость? Как мило.       — Не только. Верде… Я сожалею.       ***       В этот раз, спустя практически три месяца после их предыдущей встречи, Тимотео ждал его уже не в кабинете, а в малой гостиной — на столе стояли крохотные блюдечки, где лежали вычурные, покрытые кремом и глазурью заморские сладости, которые король, бывший известным сладкоежкой, с удовольствием уплетал, пока Реборн внимательно наблюдал за ним, потягивая свой абсолютно не сладкий чай.       — Так ты говоришь, взрыв в алхимической лаборатории? — произнес Тимотео, с восторгом взирая на него. Реборн кивнул, поджав губы. Он вообще старался говорить мало и только по делу, потому как ничем король не наслаждался больше, чем звуками собственного голоса. — Я даже не знал, что он увлечен этим греховным делом. Ну что же, вот бог его и покарал.       Реборн снова кивнул — взрыв произошел в квартире в середине дня и комнаты выгорели изнутри практически полностью, а пока встревоженные соседи старались не дать огню распространиться, человек, находившийся внутри, просто сгорел вместе с раскиданными там бумагами. Никто даже подумать не мог, что огонь возник там неслучайно, как и вещества, что вдруг расположились слишком близко друг к другу, и потому все, что оставалось Реборну, — это убраться вовремя да пойти после полюбоваться на огонь, вырывающийся из окон, пожирающий и раскиданные по полу стихи, и ковры, и деревянный столик, за которым они так любили сидеть вместе с Верде, попивая горячий чай.       Он тепло распрощался с королем, подбрасывая в руке весьма увесистый мешочек, в котором приятно позвякивала награда за его грешные труды. Реборн никогда не отказывался от награды — но, когда он возвращался обратно к себе, всегда шел весьма и весьма извилистым путем, забредая в бедные районы.       Нищие уже узнавали его — они улыбались, демонстрируя щербатые зубы, благодарили, когда он подбрасывал им в шляпы монеты, говоря помолиться за недавно усопшего. Некоторые, кроме монет, получали еще и крохотные записки — в конце концов, Реборну требовалось поддерживать свою раскинувшуюся по всему городу информационную сеть.       Вот и сегодня золотая монетка с привязанной к ней запиской улетела прямо в руки одетому в лохмотья мужчине, сидящему возле фонтана и наблюдавшему за ним пристальным взглядом.       — Помолись за усопшего, — попросил Реборн, внимательного глядя в чужие глаза, — чтоб все у него было хорошо в другой жизни.       Мужчина кивнул — длинная грязная борода его качнулась, когда он, грузно поднявшись с земли, побрел по пыльной дороге, — но не в церковь, а к выходу из города, как они с Реборном и договаривались пару дней назад, пока он просто смотрел ему вслед, легко и несколько ностальгически улыбаясь.       Все же, как Реборн и говорил в самом начале их знакомства, без бороды Верде выглядел гораздо симпатичнее.