Вопрос времени

Наука — дама требовательная и капризная, оттого требовала все внимание, все время и силы. А Дотторе был полностью поглощен этой капризной скотиной, начиная со времен Академии, заканчивая нынешними годами, и она всегда стоила потраченных сил, времени и внимания. На абсолютные двести процентов, все его годы были лишь для нее, хотелось добавить « и ее величества Царицы», словно он на собрании при всем нечестном народе и слава яицам, ни сил ни терпения на эту пакость, и если какое то время работало отправить туда клона, то спустя это самое время это заметили, и не абы кто, а змеюка банковская с именем Панталоне, и безусловно, Дотторе в какой то мере уважал своих коллег, народ водился не глупый и периодически даже было интересно, но вот именно с Девятым предвестником отношения упорно не сходились даже до точки «хрен с тобой», а они там сошлись даже с Тартальей! А рыжий черт определенно умел доводить до белого каления и активно отказывался покидать подземелья Доктора при любых правдах и неправдах. Но если рыжий был просто надоедливый, то Панталоне было похеру мороз на все что угодно, тот со всей своей педантичностью и скураулезностью выедал мозг чайной ложкой « Милый доктор, кажется вы совершенно забыли о своих долгах» «Милый доктор, вы знаете, у меня стойкое ощущение что вы задолжали мне отчет о проделанной работе и расходниках» « Дотторе, вы знаете, что я готов терпеть ваш .темперамент.сколько угодно, вы очень ценны для Фатуи, но будьте любезны не пренебрегать своими обязательствами перед коллегами» И все елейным, тягуче-спокойным, практически ласковым тоном, что невольно хотелось то ли заснуть где стоял, то ли вскрыть глотку с черепом и прекратить эти мучения. И неизвестно чья это будет глотка и череп, Дотторе или Панталоне Но в периоды великих Снежских Праздников всю обычную мозгодробильню, которую тот устраивал клонам в том числе, можно было смело умножать на десять, и покоя не было нигде И с виду нежный аристократ, не боялся ни крови, ни органов, ни голов с эмбрионами в маленьких банках на полках, ни полноценных тел в криокамерах. Аккуратно вставал у стеночки, или присаживался, где почище, и ждал когда Доктор будет свободен То приятное ощущение скапливающеся где то за ребрами, Дотторе предпочитал игнорировать, последние 400 лет его интересует только одна капризная женщина, которая встревожила маленького Зандика, своей таинственностью и не отпускала по сей день, заставляя двигаться дальше и изучать больше. И конечно было принято, что кроме сношения мозга Панталоне всегда внимательно слушал его речи о том или ином образце, о химии, об устройстве мира на бактериальном уровне, о древних механизмах И не просто сидел и слушал кивая болванчиком, слышал! Вопросы задавал, сам интересовался, просил показать что же там да как происходит И как же приятно было говорить не с самим собой! Не глухо отчитываться о проделанной работе, что и кто был использован, что получилось и в чем была задумка. Не слышать монотонный бубнеж Первого о задании, не спорить с клонами или устраивать монологи с испытуемыми, а видеть, что тебя слышат! А когда напросился сам что-то делать, Доктор, если бы мог, то определенно покраснел! Не сказать, что вышло очень удачно, Доктор только на секунду отвернулся дабы достать реагент, как на добрую половину лаборатории раздался громкий хлопок. Да так взвинтился за несчастного банкира, которому осколком пробирки слегка порезало ладонь, хвала всем безднам, что уроки техники безопасности из Академии все-таки не были забыты во времени и годах, что пока обрабатывал ранку, под трагичное шипение сверху, пообещал и ужин с хорошим алкоголем, и долги отдать, и все отчеты написать и совершенно забылся в мягкости чужой тонкой ладони, в том как пристально смотрел на него Панталоне и, может быть, чуть чуть переиграл в драматизме. Не было то и больно, тело знавало и большие увечья, чем маленький порез от разбившейся, даже не в руке, пробирочки. Но уж больно нравилось смотреть на Доктора, стоящего на коленях, и обеспокоено обрабатывающего порез, попутно бубнил, мол не за него змеюку он беспокоился! А за будущее Снежной ежели Девятый предвестник помрет от какой нибудь гадости или в открытую ранку занесет чего нибудь эдакое! И вообще, при чем тут он! А банкир, ехидно улыбаясь, кивал и притворно говорил, мол щиплет ему, душно что то здесь и наблюдал как на долю секунды лицо, во всяком та часть, что не прикрыта маской, Дотторе искажается беспокойством и тот еле заметно дёргается в его сторону! Хотелось щелкнуть тому по острому клюву маски и рассмеяться, глупый — глупый доктор! Но маска — момент неприкосновенный, когда он так решил сделать впервые, кажется года три назад, Доктор с такой силой сжал тому руку, что синяк с отпечатком чужих пальцев не сходил недели две! Опуская маленькую гадость от Лоне в отместку, это было достаточно оправдано, больше к маске Девятый не притрагивался, спасибо уж, а себя он любил. Не хотелось бы потом помереть от мышьяка в чае, или увидеть нависающего доктора с клонами пока сам лежишь на операционном столе, а тот бы нашел убедительную причину почему это было добровольным решением Панталоне. Нет, конечно, нависающий сверху Доктор, без клонов и операционного стола — славно и замечательно, но не в таком контексте. Определенно не в таком. Хотя Второй предвестник и снизу, на коленях, выглядел вполне очень даже приятно! А ледяные пальцы, и мельком показавшаяся ладонь в химических ожогах и с парой протезов, вполне способствовали цветущему воображению Банкира. И роковую ошибку Панталоне совершил когда посмотрел вниз, на бедра обтянутые светлой тканью брюк и кожаные ремешки на ляжках, сидевшие так притягательно, словно требуя подцепить их кончиком пальца и отпустить, заставив коротко шлепнуть по ноге И как бы приятно смотрелись эти ремешки, портупея на голом теле, как он их оттягивает один за другим и точно так же отпускает, а с портупеей был бы другой разговор. Она словнои была создана для того, что бы ухватиться за верхнее кольцо и потянуть на себя, заставляя Доктора откинуть голову, и чуть придушить. А затем, выверенными движениями языка, обвести контур ремней, заставляя эту самодовольную рожу перед ним вздыхать тяжко и стонать. Но больше всего Панталоне хотел снять эту идиотскую маску, которая словно вросла в Дотторе, он думает о том, каким лицо предвестника было в молодости О, конечно Панталоне видел молодых клонов Доктора, но это абсолютное не то, мелкие версии — просто дети, а более старшие уже с масками, которые, зараза, пытаться снимать тоже грешно. Хоть клоны Доктора первоначально и любили Панталоне больше чем Оригинал, но он честно пытался провернуть это с ними и получил достаточно сильный шлепок по руке, тем не менее, мелких он все равно приручил и они ему периодически, украдкой, сбивчивым шепотом рассказывали истории молодого Дотторе, в том числе и занимательную историю как тот напоролся своими славными и прославленными полужопиями на дикий цветок Сумеру Но о масках все поголовно молчали и не давались, то ли им эту черту специально передали, то ли врожденное . Но это все вопрос времени, рано или поздно он дастся Он думает о ледяных руках, бледной коже, о шелесте шестеренок в двух механических пальцах и о том, как наверное неприятно их металл холодит кожу. Думает о том, с какой точностью и убивающей нежностью эти руки могли бы перерезать ему горло тем самым скальпелем, что лежит в метре от него, о том, о том, с какой силой он бы мог сжимать его горло, до хруста, до потери сознания от нехватки воздуха, думает как эти ладони прекрасно смотрелись бы на его талию, сжимая до кровавых синяков, а затем ласково перебирали пряди черных волос. Думает сколько людей погибло на этом столе, от этих самых рук, и он не был бы против оказаться в числе этих людей, Доктор воскресит, восстановит, починит, он бы не дал ему кануть в бездну, слишком любит то, что находится в еги руках, собственник. Он смотрит на Доктора, который поднимает с колен и скидывает пропитанную кровью ватку в мусор. Смотрит как тот моет руки и проходится влажными руками по волосам и оперевшись поясницей о край раковины, скрещивает руки на груди. Гробовую тишину, словно гром, разрезает низкий голос, он звучит иначе, не тягуче-нагло, не самодовольно, он напряжен, он в процессе анализа — Что ты рассматриваешь на мне все это время? — не надо видеть лицо доктора, что бы понимать его выражение. Не надо видеть глаза доктора, что бы смотреть в них. — о чем вы, милый доктор? Неужто аромат реагентов так ударил в голову? — и Панталоне понимает, как ему хочется довести Доктора до предела, увидеть как тот будет злиться, возможно что то сломает, возможно будет кричать, да так, что вся Снежная услышит. Ему хочется увидеть глаза доктора и видеть его глаза, он знает, что тот смотрит на него всегда. Знает, что сканирует каждое движение, но он хочет видеть это — ты знаешь о чем я говорю или прекращай, или уходи — но Доктор защищается, кажется ему не нравится та мысль, к которой он пришел. Он не двигается с места, не смотрит в сторону Панталоне словно намекая, что это конец диалога — вас что то смущает в моем поведении? Прошу прощения, Дотторе, но я никак не смогу знать, что вас так нервирует в моем поведении, если я не вижу ваших глаз — он легко соскальзывает со стула и подходит ближе. Если бы воздух был видимым, то кроме кучи живности в нем, он бы увидел все напряжение вокруг доктора, и чем ближе был банкир, тем больше того было. Еще немного и из напряжения можно будет высекать искры. Но Панталонн загорелся идеей довести доктора, увидеть его лицо, прикоснуться к ледяным пальцам, ощутить бледную кожу под собственными руками. Доктор оказывается сажат между раковиной, стеной и банкиром. Конечно при желании он может его оттолкнуть, собственными руками вскрыть без наркоза, заставить больше никогда не открывать свой рот, больше никогда не слышать этот обманчиво нежный голос, елейные интонации, намотать чернь волос на кулак и без устали вколачивать это красивое, без единого изъяна лицо, в кафель на стене и с удовольствием смотреть как тот постепенно из белоснежного становится красным, как хрипы в кровавой пене постепенно стихают, а после вовсе сходят на «нет». Но он не хочет, ему интересно что же дальше будет делать банкир, ему интересно на что готов тот что бы увидеть его лицо, как далеко он хочет зайти в их обоюдной игре. Ему интересна мягкость кожи банкира, ему интересно какими травами и ароматами пользуется тот, ему интересна мягкость волос, и как же появилась эта седая прядь, ему интересно как тот проводит вечера и каким громким банкир может быть Стук указательного пальца о клюв маски выводит из мыслей, Дотторе чувствует аромат парфюма Панталоне, кажется это Фонтенийские розы и что то терпкое. Он чувствует исходящее тепло из тела напротив. Кажется, сердце пропускает удар и он думает, что надо будет провериться, может стоит поменять митральный клапан, может быть проблема в аорте, может быть дело в правом предсердии, сердце все-таки орган слабый, даже если наполовину механический. Он хочет ощутить тепло Панталоне на себе, хочет не ощущать больше этот противный, вездесущий, пронизывающий холод. Хочет слышать чужое дыхание, а не скрежет механизма. Хочет не видеть ужас и отвращение едва тот снимет маску и перчатки с него, хочет ощутить тепло чужой ладони на лицо, чувствовать как аристократичные пальцы касаются его лица, тела — Чертов змей, я не имею и малейшего понятия что ты хочешь от меня, но если ты сейчас же не уберешь руку, я сломаю ее — ему кажется, что кще немного и голос, впервые не от злости или восхищения и эйфории от работы, сорвется и дрогнет в досадной интонации, он, впервые за долгие годы, чувствует противоречие в себе, но он знает, какую эмоцию увидит на лице, что в отражении очков увидит собственное лицо. Он предан медицине и не станет изменять своей верной спутнице! Но все прерывается едва чужая ладонь касается затылка, в поиске защелки от маски и перед тем как нажать на кнопку, расстегнув ремни, Панталоне в самое ухо выдыхает — Не сломаешь, глупый доктор Щелчок И на банкира смотрят два красных глаза в обрамлении шрамов, длинные и короткие, ровные и четкие или с расплывчатыми очертаниями. Кажется, дышать становится сложнее. Доктор смотрит в янтарные глаза напротив и не может разглядеть того, что ожидал. Никакого отвращения, ужаса или ненависти. Нет издевки и даже привычная приторная улыбка с лица банкира пропадает. Он выглядит абсолютно спокойно и безмятежно Дотторе стоит тряпичной куклой и не сразу понимает, что с него стянули перчатки, и взяв его ледяную, обожженную, ладонь коротко целуют в тыльную сторону ладони. А затем, так и не отпустив ладонь, банкир касается его лица свободной рукой Бинт неприятно трет оголенную кожу, но все это меркнет по сравнению с ощущением чужих теплых пальцев на лице. Доктор прикрывает глаза, неосознанно прижимаясь к чужой руке. Слишком приятно и хорошо. Никто и никогда не касался его так, он принадлежит медицине, науке, он живет ради них и никогда бы не предал их, но они определенно могут подождать, сейчас ему не до этого. Это было вопросом времени, думает Панталоне и улыбаясь самому себе, коротко целует доктора в кончик носа, притянув того за портупею на шее А Панталоне ждать умел, за этим всегда следовала хорошая награда