Пустые обещания

В комнате, наполненной противным смрадом сигарет, что ядом в легких простилаются — дымкой брусничного вкуса — удушающего звена, в нервной системе охотницы стало обыденной вещью. Химеко лишь жалобно наблюдает за женщиной, свесив тяжесть шеи на свое же плечо: наблюдение и рациональность — были ведущими векторами любовных параллелей. 5 глотков, 2 поцелуя, 2 тяжёлых взгляда… — и именно так начинается 9 кругов ада. Сегодня теплые губы будут на чужих — холодных, отдающих палитрой кофе и свежей сиренью. А уже завтра будут бесстыдно гулять по чужому телу, исследовать и целовать дюймы бледной плоти, — лестно шепчя в трубку телефона заветные слова: Химеко, ты у меня одна. У всех представления о любви разные, и два горя, слитых вместе под напряжением молекулярных ламп и ночного мрака, продолжают теряться в фальше разбитых грез и пагубных желаний. —Здравствуйте, госпожа… — зрачки Химеко расширяются, вгрызаются в миловидные черты лица мисс Кафки. Кафка — её наркота, Химеко — заразившаяся пациентка. Очи блуждают по оголенному телу, рассматривая маленькие детали на свисающем пиджаке и обуви: на туфлях царапины, на костюме разводы помады. Но сейчас это неважно. Кафка без всяких колебаний некомпетентно садится на Безымянную, допивает бокал вина; бурлящую жижу сплевывает в кустарник, старшая замечает приоткрытый рот и звонко хохочет, шлепает напарницу по щеке и одаривает поцелуем под градусом. И самое страшное, Химеко отвечает на него со всей нежностью и невинностью, заложенной в генах, с верой и улыбкой за шиворотом. А охотница забавляется с искусно лезущей ложью из гадкого рта. Поцелуй углубляется, а непослушные ручки Кафки пролазают по закромам платья, стимулируя без того возбудившиеся соски сквозь дорогой хлопок. Женщина улавливает каждый вздох. Каждую гласную. Каждое мычание. В глазах читается похоть, желание аморальное и слезшая правда наизнанку. — Любимая, тебе это нравится? Нравится, как твоя мамочка пользуется тобой как с ненужной игрушкой? — Кафка ехидно смотрит на горящее от стыда личико ученой, вызывающей одобрение. Наслаждается эмоциями, отрывая без сожалений от девушки лучшие части чистой душеньки. —Сыграем в камень—ножницы—бумага? На что Химеко сразу кивает, понимая с полуслова про игру. Соглашается на вечернюю аферу обманутых фонарей. Пульс достигает мозжечка, внезапный фетор азарта, страха и безумия проникает в головной мозг этим текучим ядом из болот: кислотно — зелёным с примесью аммиака. Охотница считает до трех. Раз, — органы наливаются кровью как в первый раз их беспроигрышной «игры». Два, — сжимается не только сердце, но и внутренняя часть живота. Три, — ножницы… У обеих ножницы, и это означало только одно — коллизия обеспечена тотальный исходом. Кафка идет ва банк, теперь уже она сидит не на теплых чужих коленях, а на корточках на ледяном кафеле. На чужих бедрах появляются еле-заметные засосы и водянистые разводы фиалкового великолепия. Левая рука охватывает ладонь Химеко, начиная поглаживать с ноткой неприязни, а правая рука сжимает грудь. Стук сердца слышится через ребра, казалось, что даже и они в мрачную ночь краснеют от интимности момента. —Простони мое имя, чертовка, — властно и грубо приказывает Кафка подчиненной, прокладывая дорожку от груди к возбужденному клитору; Химеко же беспрекословно выполняла любую просьбу: из глотки вырывалось весть знает откуда выученное «мамочка», временами она умудрялась протягивать 5 букв — Кафка… — Неужто ты постоянно такая мокрая? — женщина большим пальцем надавливает на ткань нижнего белья и подразнивает недолгим массированием. Либидо Безымянной всегда находилось на грани безумия, и этот раз не исключение: элегантное тело таяло от любого прикосновения горячими, мягкими фалангами старшей. Кафка долго тянуть не стала, пара секунд, и в Химеко уже было два пальца, что заставляли чужое тело дрожать от наплывающего удовольствия и, тем не менее, мимолётного экстаза. Охотница не любила медленный темп, скорость скольжения пальцев во влагалище была довольно высокой, а острота ногтей достаточной, для вызывания дополнительных охов — музыки для ушей Кафки, ведь боль и людские страдания всегда вызывали в ней высшее чувство удовлетворенности. Неожиданно для себя женщина ощущает возбуждение во всем теле, а по собственным бедрам текущую смазку. Признать для нее свое возбуждение значило проиграть, потерять всякую гордость и потребность. От спазма мысли девушка начинает сильнее прижиматься пальцами к пульсирующему лоно, второй рукой массируя клитор; по сбитой частоте дыхания Кафка понимает, что Химеко скоро достигнет оргазма, и именно сегодня девушка хочет выполнить давнюю просьбу младшей совершенно спонтанно. Химеко зарывается тонкими пальчиками в непослушные, распущенные волосы охотницы, откидывает голову назад от удовольствия, выгибает спину на кожаном диване экспресса аж до мазутного хруста костяшек. Вдох. И пальцы Кафки уже около груди и бедер Химеко, а лицо впритык обращено к клитору — язвительная ухмылка и смешок, и кончик языка проникает внутрь влагалища, профессионально играясь с нарастающим оргазмом. Иногда женщина облизывается, проводит выученную давно линию восьмерки, это не ее туз, но для сегодняшнего вечера девушка считает это избытком. Раз. Комната расплывается, а пространство урезается, весь быт исчезает, и перед глазами встают силуэты — жадных, влюбленных взглядов. Два. Жилки на худом теле подергиваются, все чувства сосредоточены на пике; жар по телу расплывается пересеченными крестами — речкой. Каждый вздох ценен интимностью. Раз. По телу проходят импульсы — огоньки, вся плоть напряжена, а руки впиваются в скальп чужой. Обреченные вздохи сменяются новым видом пред собой — Кафка вальяжно уселась на бедро, сняв свой топ; теперь она дразнит младшую, слизывая с пальцев естественную смазку рыжеволосой, а позже сама играется со своими же сосками, дав лишь один раз Химеко охватить губами ее прелестную грудь. —Спасибо, милая… — Безымянная не может отдышаться, её дыхание все ещё сбитое, но в голосе слышится настоящая удовлетворенность и сладость хриплого голоса. На секунду она прикрывает глаза, и вдруг ощущает теплоту губ на своих, на этот раз вежливо и с заботой обрамляющих кожицу. Они обе знают, что это иллюзия, растворенная таблеткой в бокале игристого, все их взаимодействия — лишь результат зависимости друг от друга. Вот только одна любит с теплотой в сердце, кленовый сиропом, что так сладко растекается по больной гортани в вечерние вьюги, а другая же любит лишь мастерски манипулировать, питаться чувствами любовницы: надкусывать сласть сосудов и вен, а позже сплевывать, потеряв специфику вкуса. И старшая уйдет недугом аспидным, оставив за собой кровяной след и пробитое сердце, которое к следующему вечеру обязательно сама же и зашьет пустыми обещаниями.