Пока ты смотришь

Снитч оказывается в руках Юджи. Конечно же, идиотский снитч оказывается в руках идиотского Юджи. Повиснув в воздухе, Сукуна с Мегуми тут же сталкиваются взглядами. Оба замирают. Трибуны замирают. Мир замирает. Сердце колотится где-то в глотке; Сукуна даже не дышит, прислушиваясь, боясь упустить. Мысленно он уже все подсчитал. Но все-таки… – …и матч выигрывает Слизерин с отрывом в тридцать очков! Еще несколько секунд они с Мегуми остаются сцеплены взглядами, и сердце Сукуны обрывается – чтобы тут же подскочить и вперед ломануться. Потому что он замечает, как в глазах напротив что-то вспыхивает, как они начинают сиять тем самым, особенным образом. Так глаза Мегуми сияют только тогда, когда они выигрывают матчи. И если основная причина, почему Сукуна в принципе так стремится каждый раз победить – желание вновь этот взгляд увидеть, то никому не обязательно знать. Особенно необязательно – совершенно, нахрен, не нужно – знать самому Мегуми. Не нужно ему знать, а из-за кого, собственно, Сукуна в квиддич-то играть начал… …и сейчас это не то, о чем он сам хочет думать. Потому что сейчас Сукуна ощущает, как в грудной клетке просыпается эйфория, как она начинает бежать по венам потоком тепла и адреналина. Пока Мегуми смотрит на него вот так – Сукуне вдруг кажется, что он не всего-то в школьном матче по квиддичу вместе с ним выиграл. А победил весь долбаный мир. И Сукуне хочется что-то сделать. Хочется совершить какую-то сущую глупость, за которую потом пиздецки прилетит отдачей. Например, податься вперед. И притянуть Мегуми к себе. И. И… Но затем мир вдруг запоздало взрывается криками, овациями, стонами: разочарования – от Хаффлпаффа; восторга, куда более громкого и неистового – от Слизерина. Момент ломается, крошится и рассыпается. Сукуна понимает – между объявлением результатов и этим взрывом не могло пройти больше секунды. Но ему кажется – пока он смотрел на Мегуми, прошла вечность. Проебаная вечность. Потому что вот в пространство между ними уже врывается остальная команда. Кто-то хлопает Сукуну по плечу. Кто-то наваливается на Мегуми. Их взгляды отрываются друг от друга – к огромному разочарованию Сукуны, – пока они всей толпой опускаются. А, на земле оказавшись, Сукуна тут же вновь ищет Мегуми взглядом. Где-то рядом громче всех счастливо вопит Годжо – наверняка на ухо Мегуми, то ли выражая так свою гордость за него, то ли просто потому, что даже не скрывает, как обожает раздражать его; то ли все вместе – Сукуна до конца так и не разобрался. Будто это и не их декан – а особо буйный первокурсник. Так что Сукуна этот вопль пытается отследить – чтобы по нему отыскать и Мегуми. Часть его надеется, что тот момент в воздухе, ради которого все это, блядь, и было – еще можно вернуть. Потому что та самая пост-победная эйфория – она немного притихла, но все еще не ушла до конца. И пусть Сукуна больше не чувствует вот этой типичной гриффиндорской, слабоумие-и-отвага, храбрости что-то сделать; храбрости, подпитанной адреналином, моментом – сияющими глазами напротив – и не знает, испытывает ли в большей степени разочарование или облегчение, что так и не сделал…. Но даже при таком раскладе – ему все еще хочется разделить эти секунды с Мегуми. Хочется разделить эту – их общую – победу с Мегуми. Хочется. Хочется. А затем, во всем этом ворохе зеленого, во всей этой толпе сбежавших на поле с трибун лиц – Сукуна наконец находит нужное. Тут же замечает в чертах Мегуми то мягкое, расслабленное выражение, которое редко увидеть можно. Дергается вперед. И резко останавливается, когда понимает, кому это выражение принадлежит. Ну конечно же, блядь. Конечно же. Потому что там, напротив Мегуми – единственная вспышка желтого в океане зеленого. Юджи. Чертов братец Сукуны, существующий исключительно для того, чтобы жизнь ему портить. И у Мегуми – то самое мягкое, расслабленное выражение. И у Юджи – широкая и ясная улыбка на лице, несмотря на проигрыш их команды. И Сукуна может выловить лишь короткие обрывки их диалога из общего крика, но он достаточно знает обоих, чтобы этого хватило для полного восстановления пазла. Конечно же, они расписывают друг другу, как круто каждый из них сыграл. Конечно же, Мегуми рассказывает, какой заебись из Юджи ловец. Конечно же, Юджи искренне поздравляет Мегуми с победой. И в целом аура вокруг них такая, что кажется, сейчас патока литься начнет. Фу блядь. Столько раз Сукуна уже становился свидетелем подобных разговоров, что ебаный нахуй – ему вообще ничего слышать не нужно, чтобы весь долбаный диалог представить. Эйфорию тут же смывает, будто и не было. На ее месте разгорается пожаром ярость, заставляющая Сукуну стиснуть челюсти и развернуться на сто восемьдесят, лишь бы все это розово-сладкое дерьмо перед собой не видеть. Едва ли осознавая, что делает – он отшвыривает метлу в сторону и, обозленно скрипя зубами, сваливает с поля; притихшая толпа перед ним покорно расступается – но и это Сукуна едва замечает. Да ну нахуй же. Если уж на то пошло, что правильнее было бы сказать, что сегодняшняя победа – это нихрена не победа Слизерина. Это победа Мегуми и Сукуны. Потому что вот настолько охрененные они охотники. Потому что вот настолько охуенно и слаженно они вместе работают. Потому что даже идиотскому Юджи недостаточно поймать идиотский снитч, чтобы их победить. …вот только и их победы тоже недостаточно, чтобы мир Мегуми концентрировался на Сукуне дольше секунды. Блядь. Ярость разгорается сильнее, концентрируется в потребность куда-нибудь себя выплеснуть. Глубокий вдох. Медленный выдох. Разбивание головы Юджи – не вариант, напоминает себе Сукуна. Мегуми вот наверняка расстроится. Почему последнее вообще аргумент – при том, даже рабочий аргумент, – он лучше не будет задумываться. Уже с поля выйдя и на изрядное расстояние от всей этой шумной толпы отойдя, Сукуна вдруг слышит позади себя быстрые шаги – и раздраженно передергивает плечами, с ходу узнавая их владельца. И он не до конца уверен, из-за чего именно раздражен – из-за того, с какой легкостью эти шаги узнает, или из-за того, что Мегуми в принципе решил за ним пойти. Впрочем, на второй факт часть его злорадно оскаливается – значит, братец все-таки остался ни с чем и вместо него Мегуми выбрал догнать Сукуну. Вот только для начала он, конечно, выбрал помиловаться с Юджи, оставив Сукуну где-то на обочине – и осознание этого легко подпитывает чуть притихшую нехилым усилием злость, заставляя ее с новой силой разгореться. – Что-то случилось? – слышит Сукуна возмутительно спокойный, даже не запыхавшийся голос Мегуми сбоку от себя, когда тот уже идет вровень с ним. – Ничего не случилось, – сквозь стиснутые зубы выплевывает Сукуна и ускоряется, старательно на Мегуми не глядя. Старательно игнорируя потребность все-таки взглянуть. Но Мегуми раздражающе легко подстраивается под его шаг и невпечатленно хмыкает – ну что за засранец, а! – а затем перед лицом Сукуны вдруг появляется его же метла, что заставляет резко замереть. – Угу. И именно потому, что ничего не случалось, ты швырнул на землю свою драгоценную метлу, с которой обычно пылинки сдуваешь, и унесся в неизвестном направлении, распугивая людей вокруг себя? В этот раз Сукуна все-таки не выдерживает – и бросает на Мегуми, как он надеется, донельзя взбешенный взгляд. Впрочем, этот взгляд все равно не срабатывает – потому что там, где кто-угодно другой от страха уже пятки в попытке сбежать стирал бы, Мегуми, как обычно, реагирует лишь чуть поднятой бровью. Просто возмутительно! Или восхитительно? До возмутительного восхитительно? Да ну блядь же. Но теперь, прямым ходом в глаза Мегуми проваливаясь – Сукуна замечает на дне его привычно замкнутого, темного взгляда знакомых бесов, неистово отплясывающих и сводящих к хренам с ума. – Уверен, своей выходкой ты организовал парочке первокурсников моральную травму, – продолжает Мегуми все так же невозмутимо, и голос его все еще звучит абсолютно ровно, равнодушно даже – вот только бесы в глазах отплясывают неистовее, дразнят откровеннее, выдавая его веселье. Выдавая тот факт, что он над Сукуной без зазрения совести угорает, засранец такой. И. Черт возьми. Сукуна абсолютно перед таким Мегуми слаб – перед любым Мегуми слаб, если уж быть честным, – потому что, несмотря на всю свою злость, он ощущает, как в ответ уголок губ дергается… И тут же резко приходит в себя, ощущая новую вспышку злости – теперь уже на самого себя. Да ебаный нахуй! Сукуна может хотя бы позлиться на Мегуми, как нормальный человек? Не сдаваясь и не растекаясь лужицей у его ног, стоит Мегуми одну едкую шутку в адрес Сукуны отпустить – стоит попросту в глаза Мегуми заглянуть и с бесами этими крышесносными столкнуться? Выхватив из пальцев Мегуми свою метлу, Сукуна отворачивается от него – отворачивается от его долбаных глаз, глядя в которые нихрена себя контролировать не может – и бурчит: – Моя метла. Что хочу, то с ней и делаю, – и, да, Сукуна понимает, что в его голосе больше не остается ни намека на раздражение или злость – он звучит скорее, как обиженный ребенок. И можно ли быть еще более жалким? Сукуна уже собирается свалить оттуда – пока не выставил себя еще большим ебланом, – и делает шаг вперед… Когда его останавливает рука на запястье. Сукуна застывает. Благоговейно замирает. Сердце подпрыгивает в глотку – и там застревает, беспомощно трепыхаясь. Дело вот в чем – Мегуми в принципе очень редко кого-нибудь касается, еще реже позволяет кому-то касаться себя. И Сукуна знает – он один из тех немногих, по пальцам пересчитать, людей, кому иногда подобная привилегия дозволена. Так что, ощущая хватку сильных, мозолистых пальцев Мегуми своей кожей – Сукуна не может заставить себя из этой хватки вырваться. Не может добровольно этого лишиться. Да блядский же. Это запрещенный прием, Фушигуро, чтоб тебя! …вот только сам Мегуми вряд ли знает, как его касания на Сукуну действуют – и едва ли осознанно творит такое с ним. Да. Чтоб. Тебя. Даже позлиться на себя нормально шансов не оставляешь, Фушигуро-гребаный-Мегуми! – В чем дело? – слышится тихий, твердый голос Мегуми, пока Сукуна переживает свой гейский… то есть, экзистенциальный, конечно же, кризис – и Сукуна все же вновь бросает взгляд на него. Не может не бросить. И там, в радужках Мегуми, где еще недавно плясали насмешливые бесы – остается только искренне беспокойство, и, ох блядь. Сколько еще запрещенных приемов Мегуми на нем сегодня использует?! Для того, кто в квиддиче так скрупулезно правил придерживается, заставляя то же самое делать и Сукуну – в жизни Мегуми играет абсолютно грязно. Но. Опять же. Едва ли это осознает. На языке уже вертится готовое «ни в чем» – но, глядя в яркие и глубокие, искрящиеся тревогой за него, Сукуну, глаза, он вдруг осознает, что вслух его идиотский рот проговаривает совершенно иное. – Ну, даже не знаю. Может быть, в том, что мы выиграли блядский матч – а вся твоя реакция, это пойти нахваливать моего братца на тему того, какой он охуенный ловец и как пиздато снитч поймал? И Сукуна пытается хотя бы звучать максимально едко и раздраженно – как компенсация за вот эту внезапную, чрезмерную искренность. Но и сам слышит, что на деле опять звучит скорее обиженным ребенком, с которым отказались играть. Что за нахрен с ним вообще не так, а? Мегуми же в ответ хмурится. Мегуми же в ответ смеет какого-то хера выглядеть так, будто не понимает. Мегуми же произносит все еще непонимающе – как-то несвойственно себе, едва уловимо растерянно: – Но он действительно хорошо сыграл. Что я, по-твоему, должен был… – Как вариант – не бежать тут же к команде соперника радоваться за них? – неконтролируемо взрывается Сукуна, ощущая, как реакцией на это искреннее, сука, непонимание, в нем вспыхивает совсем уж утихшая было злость. И он подается вперед, и он зло выплевывает эти слова Мегуми почти в губы – а тот не дергается даже, сволочь такая, смотрит все так же невозмутимо, с оттенком холода, подкидывая этим поленьев во внутренний пожар Сукуны, срывающегося в откровенный рык. – Мог бы хоть немного, хоть один ебаный раз порадоваться нашей победе – а не тому, как охуенно Юджи снитч ловит? Мог бы разделись эту победу со мной. Мог бы… Сукуна резко затыкается и отшатывается даже, когда осознает, насколько много – непозволительно много – сказал. Что-то в выражении лица Мегуми меняется – не расслабляется, но углы будто бы перестают резать так остро. Рот его чуть приоткрывается в мягком «о», а в охренительных глазах наконец – наконец, сука – вспыхивает гребаное понимание. Сукуна тут же отворачивается. Сукуна не готов увидеть там, на дне этих глаз жалость, не готов увидеть тень отвращения – только не от Мегуми. Сукуна все же выдергивает свою руку из его хватки – даже если кажется, что вместе с тем отрывает кусок мяса от собственного нутра, – и, бросив короткое, отрывистое: – Забудь. Это неважно, – делает шаг. Еще один. Только бы свалить уже отсюда. Только бы… Но его вдруг неожиданно догоняет приглушенное, злое рычание, закованное в обычно ровные интонации Мегуми – и вырывающееся сквозь наконец появившиеся там трещины, бреши. – Да чтоб тебя, Сукуна! Я не хренов легилимент. Я не могу знать, чего ты хочешь от меня, если ты не покажешь это хоть как-то. Особенно учитывая, что обычно кажется – ты предпочел бы видеть меня где-то на противоположном от себя полюсе. Сукуна тормозит до того для самого себя неожиданно, что едва вперед не заваливается. Тут же оборачивается. Находит взглядом глаза Мегуми. Тот уже не выглядит типично для себя невозмутимым и невпечатленным – у него руки стиснуты в кулаки, у него челюсть сжата до ходящих под кожей желваков, у него радужки полыхают так, что в них бы сгорать, сгорать и сгорать. Он красивый настолько, что Сукуна дышать не может. Блядь. Блядь. Блядь. Но он дышать себя заставляет. Когда делает шаг вперед – теперь по направлению к Мегуми, а не от него. Когда застывает на расстоянии меньше фута. Когда понимает, что вот эта реакция Мегуми – что его наконец осыпавшаяся маска, что его вырвавшийся наружу, всегда тщательно сдерживаемый внутренний огонь – должны бы принести удовлетворение… Но они не приносят. Потому что на самом деле Сукуна ведь совсем не этого хотел – не вывести из себя, не разозлить, не выбесить. Этого у них за годы знакомства и так всегда было в избытке – хотя обычно оно выражается во взаимном сарказме и яде, которые с течением лет стали совсем беззлобными. А вот то, чего Сукуна на самом деле хочет?.. Мегуми ведь, в сущности, прав – приходит понимание. Не легилимент. Мысли читать не может – да и не обязан, в общем-то. Так какого ж хера Сукуна ждет, что сам будет молчать – а он и так все поймет?.. Для начала не мешало бы озвучить, да. Гребаный рот не просто открыть – но еще и после не пытаться тут же сбегать. Даже если самому Сукуне все кажется до пиздеца очевидным – он сам себе кажется до пиздеца очевидным, – но на практике оно, похоже, нихуя не так. Так что он не разрешает себе отступить. Не разрешает себе струсить. Не разрешает себе даже задуматься, когда заставляет свой дурацкий рот работать – и хрупко выдыхает, в радужках Мегуми пропадая: – Останься со мной, – выходит хрипло. Болезненно. Ломко-искренне. Но Сукуна не хочет сейчас об этом думать. Не хочет понимать, что именно сам имеет в виду. Останься со мной – сегодня, чтобы отпраздновать? Останься со мной – навсегда, чтобы я мог в тебе сгореть? Останься со мной. Потому что я без тебя. Нахрен. Дышать не могу? Ох блядь. Да, об этом определенно лучше не думать – где-то приблизительно никогда не думать. Кажется, Сукуна скучает по тем временам, когда пребывал в совсем уж тотальном отрицании – и не думать получалось значительно, нахрен, лучше. Вот только не думать об этом – означает запоздало задуматься о том, какую именно реакцию – совсем не положительную, зато логичную, – он может на свои слова получать. Из-за чего на мгновение-другое внутренности Сукуна скручивает в ебаном ужасе. Но лишь на мгновение-другое. Потому что этих нескольких слов хватает, чтобы ярость Мегуми начала гаснуть. Чтобы оставила на своем месте что-то мягкое – но не такое, спокойно, размеренно мягкое, как там, на поле, когда Мегуми говорил с Юджи. А уязвимо-мягкое. Податливо-мягкое. Или Сукуне это только мерещится? Или Сукуна просто принимает желаемое-за-сука-действительное? Но затем пальцы Мегуми вдруг вновь – на запястье Сукуны. Но Мегуми вдруг отворачивается – но не чтобы уйти от Сукуны. Чтобы осторожно Сукуну за собой потянуть. Ужас за ребрами растворяется под этим касанием. И Сукуна, конечно же, за ним послушно следует – он не знает, существует ли ебаная вселенная, где не последовал бы. И сердце опять принимается благоговейно и испуганно, совершенно беспомощно трепыхаться – часто-часто, до гула в ушах; что за дурное. И Сукуне, в общем-то, все равно, куда именно Мегуми его ведет – и в жерло вулкана за ним покорно ступил бы – но он все же спрашивает хрипловато: – Куда? Больше для галочки и чтобы перекрыть хоть каким-то звуком этот бешеный сердечный ритм, чем потому, что ответ хоть сколько-то важен. – На кухню, к эльфам. Я чертовски проголодался, – хмыкает Мегуми, а Сукуна завороженно смотрит на его пальцы на своем запястье, и знает, что на этом бы заткнуться, что не нужно ему судьбу, свою редкую удачу испытывать… Но он все же продолжает сквозь булыжник в горле: – А потом? В гостиную? Мегуми резко останавливается. Оборачивается. Заглядывает в глаза Сукуну своими серьезными, проницательными – и спрашивает ничего не выражающим голосом: – Ты хочешь, чтобы мы пошли туда? – Нет, – тут же спешно выдыхает Сукуна, понимая, как нелепо и неловко себя ведет – но не находя в себе сил хоть сколько-то сейчас об этом беспокоиться. Потому что есть поводы для беспокойства посерьезнее. Потому что, в том-то и дело. Да, Сукуна пошел бы за Мегуми куда угодно. Но… Сейчас ему выпал редкий шанс. Пальцы Мегуми – на запястье. Мегуми, ведущий его куда-то. Мегуми, который выбрал его, Сукуну – а не Юджи и хаффлпаффскую гостиную. Или Нобару с этим ее Гриффиндором. Или бесячего Годжо – потому что абсолютно все понимают, что, как бы Мегуми старательно ни делал вид, что ему плевать, на самом деле эти двое без вопросов жизнь друг за друга отдадут. Или даже одиночество, которому, Сукуна знает, Мегуми изрядно благоволит. На самом деле, зачастую он выбирает абсолютно что, блядь, угодно – но только не родную гостиную Слизерина. И обычно Сукуну это пиздецки бесит. Обычно – но не сейчас. Потому что в эти секунды Мегуми – здесь. Рядом. И Сукуна не готов делить такое мгновение со всей чертовой гостиной, где сейчас наверняка стоит буйная счастливая истерия, вызванная их победой. Но все-таки. Если вдруг Мегуми этого захочет – он и туда за ним пойдет. Куда. Блядь. Угодно. А Сукуна ведь именно настолько охуенно везучий, чтобы единственный раз, когда Мегуми наконец возжелает время в их гостиной провести – случился именно тогда, когда сам Сукуна меньше всего этого хочет. И хотя вероятность такого расклада крайне мала, он все же с силой сглатывает и выталкивает из себя: – Только если ты сам не хочешь… Но на это Мегуми только вскидывает бровь и бросает на него очень знакомый, насмешливый взгляд, прямо-таки вопящий – да ты, наверное, ебнулся, если хоть на секунду так решил, – из-за чего Сукуна с облегчением выдыхает. А вдохнуть уже не может. Потому что Мегуми – с искрами в глазах, с бесами в радужках. Потому что Мегуми смотрит – на него, Сукуну; будто в эти секунды наконец только Сукуна для него существует; будто весь остальной мир исчезает. В голове мелькает оторопелое: Пока ты так смотришь. Я наизнанку вывернусь. Любой матч выиграю. Все до единой звезды погашу. Только. Продолжай. Смотреть. Но затем Мегуми отворачивается, зрительный контакт разрывая – Сукуна моргает. И наконец вновь может вдохнуть. Вот только радоваться возобновившемуся дыханию как-то нихрена не выходит. А в это время, Мегуми продолжает его за собой вести. И до ушей завороженно передвигающего ноги Сукуны доносится знакомо спокойный, ровный голос: – Значит, найдем место подальше ото всех и отпразднуем вдвоем. В конце концов, это мы заполучили победу для них – что хотим, то и делаем. И дело в том, что Мегуми говорит это без тени самодовольства, как простую констатацию факта – мол, да, Сукуна, мы с тобой охуенные и выцарапали им победу. Пусть смирятся с этим. Сукуна не выдерживает – запрокидывает голову и смеется. Легко. Свободно. Даже, черт возьми счастливо. Чувствуя в эти секунды куда больший прилив эйфории и счастья, чем после гребаной победы – из-за пальцев Мегуми на своем запястье. Из-за перспективы провести этот вечер с Мегуми. Из-за Мегуми. Мегуми. Мегуми. Да и сама победа ведь тоже не имела бы абсолютно никакого смысла, если бы ее частью не был Мегуми. Потому что мир его свелся к Мегуми гораздо раньше, чем Сукуна готов был признать. И – чтоб тебя, Фушигуро. Чтоб тебя.