Пока ты смотришь

Когда в очередном квиддичном матче вновь побеждает Слизерин – это, конечно же, не удивляет вот абсолютно. Будто в принципе были какие-то другие варианты. Пф-ф. Если уж на то пошло, Сукуна вообще ни секунды не сомневался, что именно так все и случится – точно не с тех пор, как они с Мегуми впервые поговорили по-настоящему, типа, словами-через-рот, не рыча друг на друга, не окатывая друг друга ядом, и тот вправил ему мозги на тему того, что нехуй мухлевать в квиддиче, он терпеть такое дерьмо не станет и скорее из команды уйдет. Что, безусловно, было пиздецки недопустимо – да нахрена Сукуне вообще этот ебучий квиддич, если в нем не будет Мегуми?! Кхм. Неважно. Вот вообще, абсолютно. Суть в том, что с тех пор, с того самого разговора, с того момента, когда Сукуна перестал мудозвонить и мухлевать, действительно прислушавшись к Мегуми – вместо того, чтобы ядовито и яростно препираться и скалиться друг на друга, они принялись работать сообща, стали действительно настоящей командой. А, как следствие этого – ни одного матча больше не проиграли. Ни одного. Даже когда их ловец проебывал снитч. Так что, да, их победе Сукуна совершенно не удивлен – но в этот раз они вовсе выиграли абсолютно феерически, разгромили к чертям этот гребаный Гриффиндор. И все это, на самом деле – заслуга Мегуми. Их нового капитана. Сегодня была первая его официальная игра, как капитана, так что феерическая победа становится еще более значимой. Потому что доказывает, насколько Мегуми невероятно как капитан хорош. Доказывает, что он умудрился их разрозненную, бесполезную команду сплотить и добиться от всех этих придурков действительно реальной, толковой игры, а не только существования где-то на фоне, как бессмысленного балласта. Что можно было бы посчитать гребаным чудом… Но это станет невероятным преуменьшением заслуг Мегуми. Нет, прекрасно осознает Сукуна, никакого чуда – просто его упрямство, его талант, его чувство ответственности, его умение воодушевлять людей, оставаясь при этом сдержанным и невозмутимым, а еще тактично указывать на недочеты и слабости в игре, следом также и рассказывая, как это исправить и стать лучше. Просто – он. Вот такой прекрасный, какой есть. Сам по себе являющийся гребаным чудом и умудрившийся невероятным образом воплотить в жизнь то, что само по себе казалось попросту невозможным – слизеринская команда по квиддичу, которая стала действительно командой. Действительно продемонстрировала пусть не идеальную, но толковую командную игру. А ведь сегодня первый матч в этом году! У Мегуми было не так уж много времени – но, тем не менее, он все же умудрился добиться реальных, видимых результатов, как капитан. Чудо? Нет. Всего лишь – Фушигуро Мегуми. Что, на самом-то деле, совсем не всего лишь. То есть, конечно, победа все равно по большей части – заслуга конкретно их двоих, Мегуми и Сукуны, их тандема, их командой игры бок о бок. Но теперь, по крайней мере, можно с уверенностью сказать, что и остальная часть команды не бесполезным балластом скучающе и бессмысленно дрейфовала на метлах, нихуя не делая. Каждый из них на этот раз реально внес свой вклад в победу Слизерина. Наконец-то, бля. Когда они приземляются и взгляды Сукуны и Мегуми тут же привычно пересекаются – Сукуна видит, как эти яркие, пронзительные глазищи сияют еще ярче прежнего; ярче, чем во время предыдущих их побед. Искрят так мощно, что слепит, но отвернуться вместе с тем решительно невозможно. Сердечный ритм тут же забивается куда-то под кадык. Дыхание тут же знакомо перехватывает. Взгляды их на самом деле пересеклись еще там, в воздухе – в то же мгновение, когда стало ясно, что Слизерин победил, они отыскали друг друга глазами будто инстинктивно, будто это самое важное и нужное, абсолютная потребность тут же друг на друга посмотреть… По крайней мере, для самого Сукуны – все именно так. Их победа в принципе для него что-то значит лишь из-за одного-единственного человека, с которым хочется этот миг разделить, с которым они к этому и пришли, вместе, бок о бок. А иначе и смысла никакого ни в какой победе и нет. Ни в каком квиддиче вообще – нет. Ему хочется думать – тот факт, что Мегуми тоже его взглядом в такие моменты находит, значит что-то похожее и важное, даже если менее мощное. Но тогда им пришлось тут же зрительный контакт разорвать, из-за всей остальной принявшейся вопить команды – да и в целом школы: ликующий вой Слизерина, разочарованный вой Гриффиндора, – и из-за того, что пора было возвращаться туда, на землю. Даже проваливаться в сияние этих пронзительных глаз Сукуна толком не успел – лишь ощутить прилив восторга, который мешался с остаточным адреналином. Зато прямо сейчас удается зрительный контакт задержать, и сердечный ритм сбивается сильнее, и вдох продолжает стопориться в трахее, и восторг топит подреберье, мешается с благоговением, и хочется подойти ближе, тащит ближе стальными цепями. Хочется сказать что-нибудь правильное – хочется поздравить Мегуми, потому что сегодняшний выигранный матч целиком и полностью его заслуга. Хочется объяснить, насколько же он, черт возьми, до раздражающего восторгающий. Но в то же время не хочется говорить абсолютно ничего – потому что кажется, что и одних только взглядов им достаточно, что достаточно и всего, этими взглядами сказанного. Они делят это мгновение разделенной на двоих победы… Но потом Мегуми коротко кивает ему, отворачивается – и идет к остальной, радостно вопящей и тут же счастливо бросающейся к своему капитану команде. А Сукуна морщится. А Сукуна очень, очень старается подавить всколыхнувшийся внутри всплеск эгоцентричного разочарования. Есть часть его – часть, которой он нихуя не гордиться, в общем-то, – которой не нравится то, что вся эта квиддичная тема, та самая, которую, как казалось раньше, они с Мегуми делили на двоих, наплевав на всю остальную команду и лишь вдвоем выцарапывая им победы. Теперь перестает быть чем-то, на двоих разделенным. Потому что Мегуми теперь – капитан. Потому что Мегуми теперь нужно уделять внимание и остальной команде тоже. Потому что Мегуми теперь должен сделать за ними и их игрой, озвучивать советы, как сделать эту игру лучше, разрабатывать тактику и стратегию, прочее в том же духе… Так что вот эта самая гребаная часть Сукуны хочет вернуть все, как было еще совсем недавно – чтобы снова оставались лишь он сам, Мегуми и полет. Чтобы после очередного выигранного матча мир вновь сужался лишь до них двоих, на самом деле и выцарапавших, заслужившись этот выигрыш для Слизерина – простая констатация факта, чего уж там. Чтобы в этот разделенный-на-двоих-миг – вновь не вмешивался окружающий мир, включая их гребаную команду. Безусловно, это эгоцентрично, безусловно, это по-мудацки. Но приходится признать, что, да. Такие идиотские мысли там, на задворках сознания настойчиво мелькают. Вот только, в то же время – так уж вышло, что Сукуна хорошо знает Мегуми, поэтому прекрасно видит: хотя тот никогда не стремился стать капитаном и к получению капитанского значка отнесся предельно, искренне равнодушно, на самом деле оказалось, что ему нравится капитаном быть. Еще как, черт возьми, видит. Речь ведь о Мегуми, так что Сукуна попросту не может не видеть, что, хотя внешне он остается таким же непроницаемым и невозмутимым – у него невероятно ярко искрят глазищи, когда его советы помогают и другие игроки начинают летать лучше, когда показывают успехи, когда их команда на поле принимается успешнее взаимодействовать между собой и демонстрировать настоящую командную игру. Видит Сукуна и сейчас, что, хотя Мегуми всегда радовался победе – в своем, сдержанно-спокойном стиле радовался, конечно, выражая эту радость в основном блеском глаз, – на этот раз в нем есть что-то… Что-то невероятно яркое, гордое за них всех, за их команду. Может быть, за самого себя тоже. По крайней мере – Сукуна надеется, что и за самого себя тоже, что он о самом себе не забыл, самого себя на задний план, в тень не задвинул; есть у него такая идиотская привычка. Но на самом деле все это, все, сейчас происходящее. Заслуга одного лишь Мегуми. Поэтому то, как ему так явно нравится быть капитаном – перевешивает на раз-два тоскливую часть Сукуны, ту самую, которая хочет, чтобы было, как раньше, когда они разделяли победу и азарт самого квиддичного матча лишь на двоих. Пусть внутри и немного болезненно царапает, когда приходится смотреть Мегуми в спину – все же Сукуна ощущает, как за ребрами растекается тепло и гордость за него, пока остальные игроки их команды вопят, сгрудившись вокруг своего капитана, благодаря которому они оказались в этом самом мгновении. Наблюдая за происходящим, Сукуна раздумывает, уйти ли сейчас попросту с поля. Или все же подойти к остальной команде. Часть его хочет и впрямь уйти, внутри опять болезненно царапает при мысли о том, что придется делить внимание Мегуми с остальными – а это, по какой-то причине, в принципе никогда не нравится. Но в то же время приходит отчетливое понимание – сам Мегуми наверняка хотел бы, чтобы Сукуна остался и провел вместе с ними эти пропитанные ощущением выигрыша секунды. А это ведь его триумф, его победа, его первая, такая концентрированно успешная игра, как невероятного капитана. Наверняка будет по-мудацки вот так развернуться и уйти, да?.. Конечно, вероятнее всего, позже Мегуми ничего не скажет на этот счет и не станет обижаться, никак в принципе не выкажет, что его это задело – но неприятно ему наверняка будет. Самому Сукуне на его месте вот определенно было бы. Да он бы на куски развалился, если бы увидел, что в такой момент Мегуми просто ушел! Черт. Так что Сукуна, тяжело вздохнув – все же заставляет себя сделать шаг по направлению к остальной слизеринской команде, пытаясь смириться с тем, что придется потерпеть и их вопли, и сам факт того, что нужно делать внимание Мегуми с другими. Когда вдруг… Дело в том, что большая часть команды Гриффиндора вполне в адеквате, они умеют достойно принимать поражение и обычно проблем не создают – так что Сукуна вовсе сейчас внимания на них не обращал, лишь где-то по периферии считывая, как с их стороны фонит расстройством и разочарованием, на которые абсолютно плевать. Вот только ключевое здесь – большая часть. – Да они наверняка мухлевали! Особенно этот, Рёмен! Типичный слизеринец! – вдруг прилетает злобное в спину Сукуне, который тут же резко замирает, так и не успев дойти до команды – дойти до Мегуми, потому что на самом деле шел ведь лишь к нему одному. Он глубоко вдыхает. Медленно выдыхает. Ощущает всплеск раздражения, которым ударяет по ребрам. Ну вот какого черта вообще? Почему не после какого-нибудь другого матча? Почему именно сегодня, а? Почему именно тогда, когда победа Слизерина – на самом деле победа Мегуми, которая должна быть абсолютной и ничем не омраченной? Почему именно, блядь, в эти самые гребаные секунды какому-то мудаку нужно было открыть свой поганый рот, а?! Возможно, следовало бы просто это проигнорировать. Возможно, следовало бы пойти себе дальше. Возможно. Если бы услышанные слова ограничились исключительно оскорблением и необоснованным обвинением в адрес самого Сукуны – пожалуй, он сумел бы это сделать. Ради Мегуми. Ради того, чтобы ничего не усугублять, чтобы не устраивать здесь и сейчас какой-то гребаный срач, чтобы не омрачать эти важные для него минуты. Но. Этот мудак засомневался в том, что их сегодняшняя победа заслужена. Что победа, ради которой Мегуми, как капитан, столько пахал, до дна, целиком и полностью выжимал себя на тренировках, при этом старательно не показывая, как уставал – но Сукуна-то видел. Видел, черт возьми. Этот мудак посмел, чтоб его, предположить, будто сегодняшний выигранный матч, ради которого Мегуми умудрился по-настоящему сплотить их команду, сделать эту толпу бесполезных придурков действительно командой – следствие какого-то гребаного мухлежа. Стерпеть такое и проигнорировать? Нет уж. Ощущая оскал, наползающий на губы – наконец Сукуна разворачивается, вздергивая бровь. Встречаясь взглядом с гриффиндорским охотником, ебланом, который сейчас эту херню спизданул – и совсем не удивляясь тому, что рот свой поганый открыл именно он. Даже имени его Сукуна, конечно же, не помнит – на черта ему это в принципе? Да вообще все, что о нем помнит – тот факт, что этот еблан как раз единственный в гриффиндорской команде, кто поражение принимать ни черта не умеет и, если остальные из его же команды остановить не успевают, начинает выебываться. Хотя обычно яиц ему хватает выебываться лишь с другими командами – при этом в случае со слизеринской он разве что за спиной способен что-то с обиженным из-за поражения, жалким ехидством высказывать. Вот только сегодняшний разгромный проигрыш, видимо, заставил его все же наконец сказать что-то в лицо… ну, в спину самого Сукуны – сказать в лицо, очевидно, смелости все еще не хватило. Что попросту охренеть, как не вовремя! В любое другое время он принял бы такое, как возможность повеселиться за счет этого еблана, может быть, рожу ему набить безо всякой волшебной палочки, по-маггловски, с помощью кулаков пар выпустить – но сегодня, здесь и сейчас, делать это никак нельзя. Не после первого квиддичного матча Мегуми, как капитана – да еще и такого успешного, феерического матча. Почему. Черт возьми. Этому еблану нужно начать грязью словесно лить именно сейчас?! А тем временем одного лишь оскала уже хватает, чтобы он тут же испуганно шарахнулся – из-за чего Сукуна моментально ощущает прилив отвращения. Да уж, и впрямь явно в лицо сказать что-либо яиц не хватает – в голове даже мелькает догадка, не рассчитывал ли этот еблан на самом деле, что он услышанные слова все-таки проигнорирует? До чего же жалкий все-таки. В памяти даже не находится ничего о том, стоит ли он хоть чего-то, как охотник – а это значит, что не стоит ничего, что Сукуна с Мегуми обыгрывают его безо всяких проблем, в принципе даже не замечая, что этот еблан есть на поле. Осознание, которое не удивляет совершенно. Да и не интересно так, когда одного только оскала уже достаточно, чтобы запугать. – Есть, что сказать мне в лицо? – небрежно интересуется Сукуна, не переставая скалиться, лениво размышляя о том, хватит ли этого, чтобы еблан уже сбежал, сверкая подошвами. Но этот гриффиндоркий долбоеб все же находит жалкие ошметки своих пропиаренных гриффиндорских гордости и смелости, чтобы кое-как распрямить плечи, явно пытаясь сделать вид, будто не готов от страха тут же рвануть в противоположную сторону – не особенно успешно делая вид, ага. Затем говорит, старательно не отводя от Сукуны взгляд, что явно стоит ему огромных усилий: – Да, есть. Это наверняка не была честная победа. Я уверен! Ты же на каждом шагу мухлюешь, а, Рёмен? – шипит он, так очевидно пытаясь казаться сильным и смелым, пытаясь притвориться, будто в состоянии на равных с Сукуной быть, будто в состоянии что-то ему противопоставить. А на деле вон, чуть не трясется весь. Удерживает себя от побега, вероятно, только из-за того, что весь этот яд копился в нем наверняка уже очень долго, но лишь после такого разгромного поражения хватило… чего все-таки? Смелости? Яиц? Уязвленного самолюбия? – чтобы наконец что-то высказать. Да и то – высказать в спину, тут же испугавшись, как только заглянул Сукуне в лице, как только увидел его оскал. Выглядя и звуча сейчас очевидно и абсолютно жалко. Не удержавшись, Сукуна закатывает глаза. Точно еблан. Как же раздражает, что вообще приходится тратить на это время. – Доказательства хоть какие-то у тебя есть? – интересуется он лениво и скучающе, с нотками проскальзывающего во взгляд и голос презрения, которое и не пытается скрыть. На а с чего бы скрывать-то? – Ну… – тут же сбивается еблан, которому сказать явно нечего и это свое жалкое, обрывистое «ну» продолжить он очевидно не в состоянии – только взгляд все же трусливо отводит, принимаясь мяться и изрядно сдуваясь. На что Сукуна с отвращением хмыкает. – Значит, нет, – констатирует он абсолютно очевидное и ожидаемое. – Потому что их и не может быть. Что, считаешь себя самым умным? Никто не заметил, чтобы я действительно мухлевал, в том числе и ты – но ты-то все равно лучше знаешь, да? – произносит Сукуна с ядовитой, презрительной насмешкой, и видит, как гриффиндорский еблан стискивает челюсти крепче. Как в нем начинает вскипать ярость, пытаясь перебороть трусость. – Вот именно, я!.. – выпаливает он, вновь на Сукуну глядя – одновременно разозленно и испуганно, сжимая кулаки и представляя собой довольно-таки никчемное зрелище. Но тут вперед вдруг выступает Кугисаки, которая в гриффиндорской команде за загонщика. Шипит на него раздраженно: – Мы проиграли. Точка. Прекрати уже позорить нас, а! – Это я-то нас позорю? – вскидывается возмущенно гриффиндорский еблан. – Да я пытаясь добиться справедливости!.. – ответом на это служит демонстративное закатывание глаз Кугисаки, она уже открывает рот, явно собираясь что-то еще сказать. Но тут сбоку от Сукуны доносится такой знакомый спокойный, твердый голос: – Я гарантирую, что никто из моей команды не мухлевал, тем более Сукуна. В нем я уверен настолько же, насколько уверен в самом себе. Инстинктивно голова Сукуны в то же мгновение поворачивается на этот голос, чтобы увидеть профиль Мегуми, взгляд которого направлен на этого еблана – смотрит настолько же спокойно и твердо, насколько твердо и спокойно, без единого сомнения звучит его голос. Там, в подреберье тут же, моментально растекается тепло, изрядно приглушая раздражение. Такое безоговорочное доверие от Мегуми пиздецки дорогого стоит, о чем Сукуна отлично знает и сделал бы все, чтобы оправдать его и по-настоящему заслужить. Он бы действительно никогда не стал мухлевать. Ну, больше – никогда. Не после того, как пообещал Мегуми этого никогда не делать. Не осознавая то, насколько разочарован он будет, если Сукуна и впрямь попытается победу заполучить нечестным путем. Не учитывая тот факт, что Мегуми ведь оказался целиком и полностью прав – очень быстро выяснилось, что выигрывать честно, бок о бок с ним, несоизмеримо, стократно приятнее, чем мухлевать и побеждать с помощью обмана. Хотя Сукуна догадывается, что на самом деле все дело в самом Мегуми. Догадывается – абсолютно уверен, – что без него победа, как честная, так и нет, не приносила бы удовольствия совершенно, даже частично. Да без него Сукуна в принципе во весь этот идиотский квиддич ввязываться не стал бы!.. Тут он обрывает собственный мысленный поток. Все еще – неважно. Черт. Но пока он стоит там, абсолютно Мегуми завороженный, завороженный этим моментом его абсолютной уверенности – в нем, в Сукуне, уверенности, и это с учетом того, что когда-то ведь он и впрямь еще как мухлевал!.. Голос уже подает гриффиндорский еблан, о котором за считанные мгновения вовсе забыть успел. – Ты так в этом уверен? – хмыкает он. – Может быть, ты просто слабак и ничего вокруг не замечаешь, а тебя тоже обманывают. Ну, или же ты сам во всем этом мухлеже участвуешь. Слизеринец же, – презрительно кривится напоследок. Моментально ощутив, как приглушившееся было из-за Мегуми раздражение тут же вскипает до огня злости – Сукуна резко к этому еблану оборачивается. По краю сознания он считывает то, как остальные тоже реагирую на эти слова – происходящее уже успело привлечь немало внимания и вокруг столпились многие. Кто-то хмурится, кто-то выглядит возмущенным, у Кугисаки кулаки сжимаются, и она тоже выглядит разозленной. Краем глаза Сукуна выхватывает и своего идиота-братца, успевшего подойти и кажущегося редким для него, обычно улыбчивого и приветливого, образом хмурым и возмущенным. Кажется, он тоже хочет вмешаться в происходящее вмешаться и что-то еблану этому высказать. Кажется, в принципе многие вмешаться хотят – никто из тех, кого удается по периферии зрения выхватить, не выглядит согласным с сейчас услышанным. Даже слизеринцы, многие из которых относятся к Мегуми, собственному однокурснику, с показательным холодом. Но Сукуна знает, что, хотя они старательно это скрывают – большинство на самом деле к Мегуми испытывают невольное, старательно скрываемое уважение, которое тот заслужил, совершенно к этому не стремясь и просто будучи тем, кем есть. А уж тем более после сегодняшнего феерического, выигранного Слизерином матча – они вовсе выглядят так, будто готовы порвать гриффиндорского еблана за одни косой взгляд на Мегуми. Может, их одногруппники сами по себе тоже – те еще ебланы, но все же не совсем тупые ебланы. Так что осознают, кто на самом деле выиграл им сегодняшний матч. Но прежде, чем кто-либо успевает что-либо сказать – прежде, чем успевает что-либо сказать Сукуна, прежде чем успевает что-либо сделать, потому что уже инстинктивно, бессознательно, на волне нарастающей ярости шагает вперед, а гребаные сжатые кулаки начинают чесаться от потребности об одну ебланскую рожу их почесать. Потому что похрену, абсолютно похрену же что этот еблан говорит и думает о нем самом, о Сукуне – но он, черт возьми, не посмеет говорить что-либо о Мегуми, не посмеет грязью его поливать, мудак такой. А если уж посмел – то обязан, чтоб его, теперь об этом пожалеть. Обязан осознать, насколько чертовски зря он свой поганый рот вообще открыл… Но прежде – прежде-прежде-прежде, – чем успевает сорваться и зарычать, вдруг Сукуна уже ощущает, как на его плечо опускается осторожная, но сильная и твердая, безошибочно узнаваемая рука, чуть сжимая. Он вновь оборачивается к Мегуми, которому, конечно же, эта рука и принадлежит. А тот смотрит на гриффиндорского еблана совершенно невпечатленным, ледяным взглядом – по периферии зрения Сукуна улавливает, как тот от этого взгляда отшатывается, ну точно еблан, а, трусливый и жалкий. Хотя так-то стоит признать, что вот такой взгляд Мегуми, льдом своим пропарывающий до костей – действительно может устрашать. Хотя самого Сукуну он своей мощью лишь завораживает. Восхищает. – Мне плевать, что ты обо мне говоришь или думаешь, – абсолютно безразлично пожимает Мегуми плечами, всем своим видом выражая то холодное и совершенно искреннее равнодушие, которое сейчас озвучивает. После чего он поворачивается к Сукуне – взгляд его моментально чуть теплеет, моментально чуть оттаивают его льды – и говорит: – Поймем, лучше потратим время вместо этой бессмысленной ссоры на празднование победы, – даже голос его, до этого ледяной, острый, будто тоже немного, едва уловимо теплеет – это вряд ли способен заметить кто-то, кто по-настоящему не знает Мегуми. Но Сукуна-то знает. Поэтому – замечает и ощущает ответный очередной прилив тепла, вновь изрядно приглушающего весь его до этого полыхавший огонь ярости. В следующее мгновение Мегуми уже его плечо отпускает – почему-то лишь едва удается удержаться от того, чтобы податься вперед в попытке касание продлить, да бля, – и разворачивается на сто восемьдесят. Явно зная, что Сукуна пойдет за ним – потому что Сукуна действительно пойдет, куда угодно, черт возьми, ощущая восторг и гордость за то, что Мегуми вот такой, что от него фонит настоящей, не иллюзорной силой, которой не нужны никакие фактические подтверждения, не нужно ввязываться в ссору с каким-то тупым гриффиндорким ебланом, лишь бы что-либо доказать. Восхитительный, черт возьми. А затем Сукуна уже действительно делает шаг за Мегуми следом – вот только… Дело все в том, что он до сих пор зол – пусть злость и перекрыло изрядно восторгом и теплом. И часть Сукуны все же хотела бы еблану напоследок врезать – но он старательно напоминает себе, что нельзя. Это первая игра Мегуми как капитана, фееричная игра, доказывающая, насколько он в этой роли хорош – никак нельзя испортить такой момент какой-то там дракой, да еще и из-за одного еблана. И все-таки… Не может Сукуна совсем промолчать. Попросту не в состоянии оказывается этого сделать, черт возьми. Так что он притормаживает на секунду, смотрит с презрением назад через плечо, скалится шире, глядя на этого гриффиндорского еблана – и говорит: – Знаешь, после всех этих лет мог бы уже и научиться мириться с поражением, – бросает лениво, небрежно, ядовито-насмешливо, и тут же взгляд отводит, тут же собирается за Мегуми пойти, вот теперь точно сказав все, что хотел… Но в следующий момент. Вдруг. Выясняется, что для гриффиндорского еблана, похоже, это было уже слишком, это швырнуло уже куда-то за грань; что слабоумие-и-отвага – хотя насчет отваги в этом конкретном случае все крайне сомнительно, – это все-таки сама суть всего их ебучего факультета. Потому что еблан, с воплем: – Ах ты… Бросается вперед. На самом деле, для Сукуны не составило бы никакого труда увернуться – он еще не успел полностью отвернуться и легко улавливает момент, когда вполне в состоянии это сделать… …но не делает. Осознанно – не делает. Да, начать драку первым Сукуна, конечно же, не может – ради Мегуми не может, слишком важно то, что сегодня был его первый матч, как капитана, и невозможно, попросту не хочется это игнорировать. Но вот если драму начнет не он… То это, вроде как, не считается, а? Так что Сукуна не уворачивается – и чужой кулак мажет ему по скуле. Удар выходит до разочаровывающего – но в то же время вполне ожидаемо – слабым. Хах. Жалкий гриффиндорский еблан, даже по роже толково вмазать не может – уровень презрения к нему с каждым мгновением лишь увеличивается и увеличивается. Тем не менее – это все-таки удар. Медленно подняв руку, Сукуна проводит ладонью по скуле, ощущает, как собственный оскал становится шире, ощущает, как внутри разгорается заново злость – ну наконец у него будет возможность выпустить ее наружу. – Зря ты это сделал, – бросает он небрежно – и тут же разворачивается. Тут же делает шаг по направлению к гриффиндорскому еблану, который моментально начинает выглядеть до пиздеца испуганным и явно принимается очень активно жалеть обо всех своих жизненных решениях. Что лишь заставляет оскалиться шире. Добавить в оскал угрозу. Но затем до Сукуны вдруг доходит, что смотрит в это время еблан совсем не на него самого – а на что-то за его спиной, при этом начиная явно полуосознанно пятиться назад. Не успевает он удивиться или обернуться, чтобы проверить, на что же этот мудак смотрит-то, что же его настолько испугало, если уж не сам Сукуна. Как в следующую секунду мимо него уже мрачной, разъяренной стихией проносится Мегуми. И его кулак впечатывается в лицо гриффиндорского еблана. Пока Сукуна моргает пораженно, пытаясь происходящее осознать; пока ощущает, как от вида вот такого Мегуми, мрачного, разъяренного – но все еще холодно-сдержанного, с льдом и преисподними в радужках, – сбивается с ритма сердце и восторг мешается с благоговением внутри, приглушая ярость. На поле в это время вдруг начинается махач. А в следующее мгновение Сукуне уже приходится заставить себя включиться в реальность, с нехреновым усилием отводя от Мегуми взгляд – и действительно уворачиваться от чьего-то, летящего в него кулака. Драка между Слизерином и Гриффиндором получается беспорядочной, состоящей из одних сплошных кулаков. Попросту маггловского мордобоя. Во время матчей по квиддичу большинство игроков свои волшебные палочки предпочитают оставлять либо в спальне, либо отдают сидящим на трибунах друзьям, либо еще что – но с собой на игру не берут, боятся сломать. Потому что таков вот он, этот волшебный мир. Перелом ноги? – пф-ф, подумаешь. Сломалась волшебная палочка? – ужас, кошмар и трагедия. Сам Сукуна прекрасно это понимает и вполне разделает подобное мировоззрение – с каким-то там переломом ноги быстро справится костерост. А вот, с другой стороны – волшебную палочку придется покупать новую, потом еще и привыкать к ней… Не, спасибо, не надо. Так что, да, палочек у большинства при себе нет, а если у кого и есть – они либо осознанно решают ею не пользоваться, чтобы в кои-то веки просто помахать кулаками, либо вовсе о ней в пылу драки забывают. Ну, бывает. К тому моменту, когда наконец профессорам удается этот мордобой… то есть, эту драку… то есть, все-таки этот мордобой остановить – у Сукуны рассечена бровь и скула, но гриффиндорской команде явно досталось куда сильнее, так что он более чем доволен жизнью. Конечно же, на них тут же начинают орать… То есть, вежливо отчитывать… То есть, все-таки орать, ага. В это время Сукуна смутно удивляется, где вообще шляется Годжо, почему это свой факультет и квиддичную команду своего факультета не защищает – если бы был здесь, то вся эта идиотская драка в принципе так сильно не затянулась бы. Уж он-то легко дерущихся раскидал бы по углам, но предельно осторожно, без лишних травм раскидал, тогда как остальные из профессоров мялись и явно не знали, как разнять эту бьющую морды друг другу кулаками толпу, чтобы при этом не ступефами и не перфикусами. Но затем Сукуна, флегматично слушающий – хотя, скорее, пропускающий мимо себя и игнорирующий – крики профессоров и ощущающий, как начинает остывать остаточный, еще полыхающий в венах адреналин, как начинает соображать мозг. Наконец все же вспоминает, как Годжо ныл из-за того, что ему придется пропустить первую игру Мегуми, как капитана. Ныл очень долго, очень много, очень показательно и очень, очень, черт возьми, надоедливо. Так что в какой-то момент Сукуна попросту от этого нытья отключился. Видимо, поэтому и забыл. Но вот Годжо наконец все-таки появляется в поле зрения – и Сукуна думает, что тот сейчас примется широко улыбаться и раздаривать Слизерину в целом, но в основном, конечно, Мегуми, баллы под выдуманными-но-такими-невероятно-важными предлогами. Вот только быстро выясняется, что он ошибся. Потому что Годжо, выглядя и звуча непривычно серьезно, без тени его обычной широкой улыбки – подходит, кивает Мегуми и говорит идти с ним. Краем глаза Сукуна замечает, как гриффиндорский декан в это время точно также подзывает того гриффиндоркого еблана, из-за которого все это и началось. Из-за его неумения принять чертово поражение и смириться с ним, а рот свой поганый держать, блядь, закрытым. Ощутив смутное беспокойство – Сукуна хмурится, но тут же отмахивается от этого. Ну не. Это же Годжо. У Мегуми точно не будет никаких неприятностей, попросту не может быть – ну, Годжо разве что, к его огромному неудовольствию, уйму баллов сейчас Слизерину все-таки начислит и будет сокрушаться громогласно на тему того, что все самое интересное пропустил. Да. Так точно и будет. А этот его непривычно серьезный вид ничего существенного наверняка не значит. Никаких непредвиденных проблем не предвещает. Не может такого быть. А ссадины на Мегуми – сбитые костяшки, тоже рассеченная бровь, все это, вызывающее куда больше беспокойства, чем собственные ссадины Сукуны, – он в два счета моментально вылечит, вот в чем точно сомнений нет. Так что все отлично. Охуенно просто. Спустя какие-то полчаса Сукуна уже сидит в слизеринской гостиной – другие профессора, оставшиеся на поле, еще какое-то время распинались на тему того, как это все отвратительно и безответственно, отняли уйму баллов у Слизерина и Гриффиндора и поназначали бессмысленных отработок. Скука, в общем. Ну, а затем их отправили в Больничное крыло, где медсестра быстро залечила все побои. А теперь Слизерин активно празднует, забив на всякие там отнятые баллы или отработки и радуясь не только победе в квиддичном матче, но и тому факту, что гриффиндорцам начислили рожи, явно уверенные, что это того стоило. Сукуна же только скалится лениво, когда кто-то пытается подойти к нему со всеми этими восторгами – ну, так скалится, чтобы сразу отпугнуть, ага. Чтобы подходить к нему – а тем более заговариваться с ним – больше уже не захотелось. На самом деле, он бы и ушел уже давно, слишком шумно вокруг, слишком раздражает все это празднование, слишком раздражает сам факт того, что отпугивать оскалами приходится, что кто-то в принципе пытается к нему со своими восторгами лезть. Вот только Мегуми до сих пор нет. И нет. Беспокойство внутри Сукуны вновь принимается все нарастать и нарастать, лишь увеличивая раздражение из-за всего и всех вокруг – хотя в этом беспокойстве нет никакого долбаного смысла. Уверен ведь он на все процентов где-то так двести, что уж из-за Годжо у Мегуми неприятностей точно не будет. Даже гребаных отработок не будет, которых Годжо сам боится едва ли не сильнее, чем студенты, отказываясь тратить на эту ерунду свое время и прямым текстом говоря, что от скуки на этих отработках и умереть можно. Так что все будет хорошо. Ну точно будет. Наверняка Мегуми до сих пор нет только из-за того, что Годжо продолжает придумывать причины для начисления ему баллов и ноет из-за того, что все пропустил. Как игру, так и драку. Наверняка. Абсолютно точно. Иначе и быть не может. Вот только гребаное беспокойство все равно продолжает все настойчивее давить прессом на ребра с каждым из прошедших мгновений, в течение которых пялящийся мрачно в дверной проем Сукуна так и не видит появляющегося в нем Мегуми. До сих пор нее видит. Все еще не видит. Не видит… Черт! Но вот портретный проем наконец все-таки открывается, впуская в гостиную Мегуми – и Сукуна тут же медленно-медленно выдыхает, тут же ощущает, как давление пресса на ребра становится чуть менее ощутимым, как хлынувшее под кожу облегчение начинает отогревать оледеневшие жилы. Его ленивый, к этому моменту уже совсем угрожающий, адресованный всем остальным оскал – моментально сменяется искренней улыбкой. Лишь одному Мегуми адресованной. Из-за одного лишь него в принципе способной появиться. Правда, полноценно ощутить облегчение у него все же нихуя не выходит, его тут же вновь сковывает льдом – льдом из глаз Мегуми, с которым они сталкиваются взглядами и который выглядит абсолютно непроницаемым, холодным и равнодушным. Улыбка застывает на лице Сукуны приклеенной, напряженной маской. Тут же начинает отдавать фальшью. В то время как не успевшее толком притихнуть беспокойство вскидывается еще сильнее, ощутимее прежнего. За годы их знакомства он уже научился распознавать эмоции Мегуми, видеть их проблески за всем показательным равнодушием – поэтому отлично знает, что большую часть времени ни черта это и не равнодушие, просто нужно знать, какие именно признаки выискивать, как их увидеть за невозмутимостью и сдержанностью. Но прямо сейчас Мегуми закрыт наглухо, целиком и полностью, на тысячу тысяч замков. Прямо сейчас его равнодушие – очень даже настоящее. То есть… нет, все же не совсем так, не прямо-таки настоящее – просто сквозь эту равнодушную маску абсолютно ничего не пробивается, один сплошной концентрированный холод, в котором не удается разглядеть ничего больше. Беспокойство Сукуны становится с каждым мгновением лишь ощутимее и ощутимее, продолжает вскидываться все мощнее и мощнее прежнего. Когда Мегуми такой. Это почти наверняка значит – что-то случилось. Но, может быть, случилось что-то хорошее и потому он эту маску удерживает, – пытается убедить себя Сукуна. Может быть, он просто устал от драматизма Годжо, который последовал за выматывающим матчем и дракой, – пытается убедить себя Сукуна. Может быть… Убеждать самого себя получается хреново, черт. Очевидно же, что для такого холодного равнодушия и замкнутости случиться должно было что-то, черт возьми, плохое. Ну, по крайней мере, следов драки на Мегуми действительно больше не видно, как и на самом Сукуне – хоть что-то. Хотя бы здесь Годжо точно не подвел и со всеми ссадинами-гематомами разобрался – наверняка сам вместо того, чтобы отвести в Больничное крыло. Но вот в остальном… Неужели, он и впрямь отчитал Мегуми? Отнял баллы? Назначил отработки? Но, во-первых – верится в это очень, очень смутно; за все их годы учебы ни разу еще такого, черт возьми, не случалось. Да в принципе назначающий отработки Годжо – звучит попросту неправдоподобно! Сложно вообще представить себе, что могло бы заставить его самого себя обречь на то, чтобы на этих отработках сидеть, как тот, кто их и назначил. Ну а во-вторых – едва ли Мегуми был бы настолько равнодушно-холодным и закрытым всего-то из-за отнятых баллов и отработок. Нет. Для такого должно было случиться что-то куда серьезнее. Беспокойство уже давит на ребра так, что почти можно услышать их призрачный треск. А Мегуми тем временем кивает ему головой в сторону спален – выверенное, короткое, холодно-равнодушное движение. Тут же поняв, к чему это, Сукуна моментально поднимается на ноги, пока тот, никакого ответа не дожидаясь – уже разворачивается. Уже к спальням идет. Вновь, как и недавно, на квиддичном поле – явно не сомневаясь, что Сукуна пойдет за ним следом. А он, конечно же, действительно идет. Ни мгновения не сомневаясь. В этот раз ни для каких мудацких реплик, сказанных в адрес всяких гриффиндорских ебланов, не задерживаясь. Пусть беспокойство и принимается уже в какое-то месиво внутренности превращать – очевидно, что Мегуми хочет о чем-то поговорить, и очевидно, что разговор этот едва ли предвещает что-то хорошее, как бы ни хотелось убедить себя в обратном. Но бежать от этого Сукуна не собирается. Ему нужно знать, что, черт возьми, происходит. В голове вспыхивает мысль о том, что могло случиться что-то серьезное, не связанное с матчем или дракой – из-за чего к горлу тут же подкатывает тошнота. А шаг Сукуны ускоряется. Когда дверь за ними наконец закрывается, он, пытаясь игнорировать это свое идиотское, бессмысленное – наверняка ведь бессмысленное, да? пусть оно окажется бессмысленным! – беспокойство поворачивается к Мегуми и заставляет себя хмыкнуть. Заставляет себя как можно небрежнее сказать: – Ну что? Годжо уже начислил Слизерину уйму баллов, компенсировав все те, которые другие профессора отняли? Но Мегуми, все еще стоящий к нему спиной – стальной, недвижной, напряженной спиной, – никак не реагирует на эту шутку-но-не-совсем; вроде бы, Сукуна частично и шутит, или пытается пошутить, но так-то они оба отлично знают, что Годжо действительно ведь мог, ну. Беспокойство разгорается сильнее. А затем, наконец, Мегуми оборачивается. Бросает на Сукуну абсолютно нечитаемый, ровный взгляд – и пиздецки непривычно то, что он действительно, по-настоящему не может абсолютно нихрена по этому взгляду понять. За прошедшие годы Сукуна научился распознавать хотя бы какие-то из эмоций Мегуми, пусть, конечно же, зачастую и лишь их часть… Но сейчас – ни черта. Бля. В голове вдруг мелькает догадка, что, возможно, не только он научился эти эмоции распознавать – но сам Мегуми также это ему начал все чаще, все явственнее позволять, свои эмоции показывать, что многое говорит об уровне его доверия. Догадка могла бы осесть на изнанке благоговейным теплом. Если бы не тот факт, что сейчас-то – не позволяет. Сейчас-то – закрыт так, что ничего понять в принципе невозможно. Так что вместо тепла. Гребаным беспокойством. Уже почти отчаянием. Ничего серьезного ведь не могло случиться, правда? Сейчас ведь это холодное равнодушие Мегуми объяснится каким-нибудь логичным и простым способом и окажется, что Сукуна беспокоился и паниковал – а он, кажется, уже паникует, черт – попусту, правда? Поверить в это даже отдаленно не выходит. Черт. Черт. Черт. – Ты же мог увернуться от того удара, верно? – спрашивает вдруг Мегуми таким же абсолютно нечитаемым голосом, ровным и спокойным, безразличным – и Сукуна удивленно моргает, отчего-то такого вопроса совсем не ожидавший. Но, раз разговор все-таки зашел о драке – значит, его состояние связано именно с этим и с прошедшим матчем, а ничего другого серьезного и страшного случиться все же не должно было. Ну, это уже хотя бы что-то. Не облегчение, потому что все еще ни черта не понятно ведь, в чем дело, в чем проблема, что случилось – но все-таки что-то. В ответ Сукуна вновь хмыкает, вновь игнорирует свое гребаное беспокойство. Лишь кивает и подтверждает: – Ага. – Ты намеренно его провоцировал своими словами? – продолжает тем временем Мегуми задавать вопросы чеканным, холодным голосом – и, ну, что ж. Хотя Сукуна совсем не ждал, что все придет по итогу к драке. Но все же… – Ага, – вновь подтверждает он с широким оскалом, фальшиво расплывающемся на губах. А в это время игнорируемое беспокойство, ощущение какой-то грядущей катастрофы душит, травит все сильнее, сильнее, сильнее. Все озвучиваемые вопросы точно проговариваются не просто так, точно к чему-то ведут – потому что с Мегуми иначе быть не может, он не разбрасывается попусту словами, тем более ничего попусту не делает и за поступки свои всегда отвечает. Уж это Сукуна действительно знает абсолютно точно, даже если происходящего сейчас пока что не понимает. Пока что. – Ты на самом деле эту драку очень даже хотел? – продолжает тем временем Мегуми. Ну, пусть Сукуна и не рассчитывал на драку – но, если уж на то пошло, если уж совсем честно, то да, определенно пиздецки хотел этому гриффиндорскому еблану рожу кулаками начистить, безо всяких там заклинаний. Ему, к слову, сильнее всех досталось по итогу – что определенно не может не радовать. Явно не один только Сукуна врезать этому еблану хотел – и, как выяснилось, далеко не одна только слизеринская команда по квиддичу, как можно было бы ожидать. Даже Кугисаки несколько раз ему врезала – а потом с фальшивой невинностью хлопала глазами и говорила, что просто случайно перепутала, на что Сукуна совершенно не повелся. Да и его идиот-братец тоже по роже еблана кулаком прошелся – как один из немногих, кто не был в числе одной из команд, но в драку все равно ввязался, хотя так-то он не особый фанат кулаками махать. И все же может, когда нужно. Потом Юджи тоже пытался под идиота скосить и сделать вид, будто то ли забыл, что он не слизеринец и не гриффиндорец, то ли кулаки это все сами, а он вообще ни при чем, то ли еще что – но получилось у него куда хуже, чем у Кугисаки. На это повелся вообще никто – лжец из идиота-братца всегда был предельно хреновый, он в принципе не умеет ни увиливать, ни хитрить. Зато вот на его обычную, в этот раз виноватую улыбку – очень даже повелись. Но суть в том, что, да, сам Сукуна точно врезать по ебланской роже гриффиндорского еблана очень даже хотел – и был чертовски рад это сделать. Поэтому… – Ага, – вновь лаконично подтверждает он. На секунду Мегуми прикрывает глаза. Его грудная клетка поднимается и опадает, пока он размеренно вдыхает и выдыхает, будто то ли пытается призвать терпение и спокойствие, то ли просто принять все то, что Сукуна сейчас признал – и все, что за этим следует, все, что это значит. Хотя может, и то, и то разом – или что-то еще. Что-то, что прямо сейчас, за всем холодным равнодушием и замкнутостью, прочитать не удается. Затем, наконец – Мегуми вновь на Сукуну смотрит все такими же нечитаемыми, но вдруг совсем уж непривычно, страшно потускневшими глазами. Вместо очередного вопроса, явно узнав все, что собирался – он говорит уже не просто холодным и равнодушным. А каким-то безжизненным, отстраненным голосом: – Что ж. Надеюсь, ты хотя бы повеселился. Эта драка стоила мне капитанского значка, – и хотя Мегуми все еще выдерживает интонации ровными и спокойными, в последние его слова проскальзывает едва уловимая боль. Первая эмоция, которую Сукуна удается отследить в нем за этот разговор, в принципе с того момента, когда увидел его в дверном проеме слизеринской гостиной. Ужасающая эмоция. Он моргает. Моргает еще раз. Пытается осознать – но мозг стопорится, отказывается в принципе понимать подобную концепцию, да вообще принимать вероятность такого исхода. Даже не задумывался ведь о том, что такое возможно. Как это – лишили капитанского значка? Да быть не может! Ведь Мегуми заслуживает его сильнее, чем кто-либо еще! Ведь он на практике доказал сегодня, насколько невероятно хорош в роли капитана! Ведь их идиотская команда за все годы никогда настолько хорошо не играла, как в этот раз! Да Годжо бы ни за что... – Годжо не мог!.. – первое, что выпаливает в ответ бессознательно Сукуна, ощущая смесь охуевания и начинающей нарастать злости. Да, пиздецки сложно поверить, что Годжо, который всегда так за победу их квиддичной команды болеет, который как раз и уговаривал Мегуми стать капитаном, который так его капитанству радовался, который так сокрушался, что игру сегодняшнюю не увидит – вдруг взял. И отобрал значок. Но если все же отобрал, если вдруг вот это, кажущееся невозможным, и впрямь стало реальностью – Сукуна, черт возьми, готов сейчас же пойти и ему врезать, и абсолютно плевать, что профессор! Вот какого черта?! Уж он-то точно должен был заметить, что, хоть Мегуми и не хотел капитаном становиться – ему понравилось им быть, он сплотил эту гребаную команду, он стал тем, из-за кого они наконец начали по-настоящему играть! Сколько бы эти двое ни продолжали делать вид, будто им друг на друга плевать – ну, по большей части вид делает Мегуми, ага, – абсолютно очевидно все это семейное тепло между ними, абсолютно, черт возьми, очевидно, что они как родитель и ребенок, пусть и далеко не всегда ясно, кто из них кто при этом. Суть в том, что Годжо просто не мог не заметить, как Мегуми на самом деле капитанству оказался рад, хотя и сам ничего подобного явно не ожидал – и теперь это?! Да, Сукуна совершенно определенно ему врежет!.. – А это и не он, – невесело хмыкает Мегуми. В следующее мгновение наконец вся его равнодушная маска ломается, идет трещинами, осыпается и сменяется теперь уже очевидной усталостью, когда он прислоняет к стене метлу, которую все еще держит в руках. Сам же, до сих пор одетый в квиддичную форму – валится на кровать. – Он-то как раз громче всех протестовал, – продолжает объяснять Мегуми, теперь глядя куда-то в потолок. – Даже пообещал назначить мне реальных отработок и лично проследить, чтобы я их отбыл, – на этих словах в его спокойном и теперь уже ощутимо усталом голосе начинает звучать толика того самого семейного тепла, и Сукуна, все еще не осознавший случившееся целиком и полностью – тоже хмыкает. Вот это уже одновременно очень похоже на Годжо – то, что протестовал громче всех, – и не похоже на него совершенно. То, что даже согласился отработки назначить… Хотя нет, это тоже вполне на Годжо похоже, если так поразмышлять – еще недавно Сукуна думал о том, будто представить себе не может, что вообще способно заставить его обработки кому-нибудь назначить, но теперь осознает. Можно было и догадаться. Абсолютно очевидно, что уж ради Мегуми он точно готов пойти даже на такой подвиг – по меркам Годжо подвиг, – как назначение отработок. Что абсолютно не удивляет. – Да уж, для него это подвиг, – озвучивает Сукуна часть своих мыслей. Из-за чего едва уловимая вспышка веселья отражается в усталых глазах Мегуми, повернувшего в его сторону голову и вновь бросившего на него взгляд. За ребрами это веселье, пусть даже едва уловимое – тут же отзывается уколом тепла. Уколом восторга. Уколом облегчения. – Ты бы видел, какую кислую рожу он скорчил, когда предложил это, – произносит Мегуми, и то же веселье почти незаметно звучит в ровных интонациях. Да, Сукуна может представить – так что коротко фыркает. Зрелище наверняка было то еще. Вот только уже в следующее мгновение тень веселья в глазах Мегуми гаснет, моментально схлопывается в ничто, едва успев вспыхнуть, совершенно не успев толком разгореться. Оставляя после себя что-то усталое. Что-то выжатое. Что-то страшно, непривычно потускневшее. Это быстро, настолько же моментально напоминает Сукуне, что на самом деле сейчас ни черта не до веселья; напоминает, о чем они вообще говорят, что вообще случилось, и ему самому действительно вдруг тоже уже нихуя, блядь, не весело. Его ужас принимается все увеличиваться и увеличиваться, затапливая внутренности, по мере того, как Мегуми продолжает говорить. А до Сукуны начинает в полной мере доходить, что произошло. Доходить реальность произошедшего. – Это директор, – пожимает он плечами. – Сказал, что обязанность капитана – предотвращать подобные драки, а не начинать их… – Но не ты это начал! – тут же вскидывается Сукуна, не выдерживая и прерывая его, потому что, это ужасно несправедливо, потому что, вообще-то… – Это тот гриффиндорский еблан первым врезал мне, – констатирует он очевидное. – Я ты просто ударил в ответ! – Как раз этого я и не должен был делать, – припечатывает Мегуми тверже, с мелькнувшей в глазах сталью, которая разбивает усталость уже знакомыми решительностью и твердостью, разбавляет неправильную тусклость ярко вспыхнувшим упрямством. – Я должен был подойти, разнять вас, подозвать профессоров, чтобы разобрались с этим… Здесь он останавливает сам себя и челюсти стискивает крепче – а Сукуна осознает: он явно удерживается от того, чтобы назвать гриффиндорского еблана, ну, ебланом, даже сейчас пытаясь быть вежливым: – И увести тебя оттуда, – наконец продолжает Мегуми, видимо, явно так и не придумав никакого вежливого определения для гриффиндорского еблана. – А вместо этого я… сделал то, что сделал. Договаривает он тише, очевидно морщась, пока на дне его радужек виднеется какой-то неясный оттенок, в котором Сукуне отчетливо мерещится что-то остро-недовольное, и это могло бы быть более чем обоснованным… если бы не оказалось направлено будто куда-то вовнутрь. На самого себя. Из-за чего Сукуна ошарашенно осознает, что Мегуми будто ощущает себя и впрямь виноватым в случившемся – что чертовски на него похоже, конечно, всегда и всю ответственность исключительно на самого себя перевешивать, но в то же время ужасающе несправедливо. Потому что уж его-то вины точно нет! Только теперь, только с этой необоснованной виной в ярких глазах напротив – до Сукуны целиком и полностью начинает происходящее доходить. Начинает по-настоящему доходит то, что, черт возьми, случилось. Мегуми лишили капитанского значка. Мегуми. Из всех людей – именно Мегуми. Дрались они все, все четырнадцать гребаных игроков – плюс еще несколько человек из разных факультетов, которые тоже по каким-либо причинам в происходящее влезли, то ли из-за злости на гриффиндорского еблана, то ли на волне общего адреналина, то ли тоже захотели размяться и кулаками помахать. Вообще плевать. Суть в том, что последствия по итогу огребает один Мегуми!.. Остальным-то достались только отнятые баллы – да кому они в принципе нужны?! – и идиотские отработки – да к черту вообще! По итогу и Хаффлпафф с Рейвенкло, кажется, тоже отнятыми баллами и отработками огребли из-за тех, кто в драку влез – но в значительно меньшей степени, так, что совсем теряется на фоне, Сукуна и внимания-то не особенно обратил. Все еще плевать. Ну а судя по тому, как сейчас весь Слизерин там, в гостиной, вовсю празднует и их победу в матче, и случившуюся драку – не одному Сукуне и на баллы, и на отработки абсолютно поебать. По крайней мере, сегодня – эйфория после победы и драки явно перевешивает какое-либо недовольство, хотя в другой ситуации они бы ныли еще как, это он точно знает. Тем не менее, это все еще абсолютно несущественно и незначительно в сравнении с тем, о чем сейчас Сукуна узнал. В сравнении с тем. Что у Мегуми – капитанский значок отобрали. Ну и где гребаная справедливость?! Нет уж, к черту. Ни за что. Не будет Сукуна такую херню терпеть. Затопивший внутренности ужас начинает ломиться куда-то за грань – не должно так быть, черт возьми! – и вновь сменяется разгорающейся наново злостью. Так что он разворачивается на сто восемьдесят – и направляется к двери. Не сказав больше ни слова. Ладно, бить по роже директора, пожалуй, Сукуна не будет – но определенно все ему выскажет. Драку начал этот гриффиндорский еблан, спровоцировал его еблан слизеринский – сам Сукуна, а Мегуми вообще здесь не причем. Пусть огребают они двое, драку начавшиеся, а не Мегуми. Черт возьми! Не Мегуми, который, вообще-то, проигнорировал все оскорбления в свой адрес и собирался как раз уйти, а с собой Сукуну увести – и ведь почти же, почти получилось… если бы только не идиотский рот Сукуны, которому, конечно же, напоследок нужно было что-нибудь ляпнуть. Бля! – Куда? – вдруг догоняет, одергивает его голос Мегуми, звучащий теперь резче и жестче, и Сукуна слышит скрип кровати, с которым тот явно уже поднимается на ноги. Сам он скрипит лишь зубами – но притормаживает. – С директором поговорю, – все же чуть рвано объясняет Сукуна, выплевывает эти слова сквозь стиснутые крепко челюсти, понимая, что так просто, без гребаных объяснений ни черта Мегуми, этот восхитительный упрямец, его не отпустит. – Очевидно, что это несправедливо, так что… – Ну уж нет. Никуда ты не пойдешь, – припечатывает Мегуми, и Сукуна ощущает его руку на своем плече. Совсем, как там, на квиддичном поле – и вновь этого короткого, одновременно твердого и осторожного касания достаточно, чтобы что-то внутри притихло, разлилось гребаным теплом. Но ощущение несправедливости все еще здесь, все еще колет изнанку, все еще отзывается злостью – так что оставлять все вот так Сукуна не собирается, чтобы там Мегуми ни говорил! Хотя, конечно, это вполне ожидаемо – что он похода к директору останавливает. Вполне ожидаемо, что тут же на ноги вскочил. Вполне ожидаемо, что собирается не позволить ему, Сукуне, забрать себе ту ответственность, которая и должна взвалиться на его собственные плечи, ту вину, которая лишь на его собственные кости должна давить – ведь это же он не удержался и ляпнул. Ведь это же он не стал идиотский, летящий в него кулак останавливать, хотя мог, хотя прекрасно знал, что удар с высокой вероятностью к драке приведет. Ведь это же все он, Сукуна!.. Так какого черта за последствия должен расплачиваться Мегуми?! Тот самый Мегуми, который, конечно же, бля, останавливает от того, чтобы Сукуна хотя бы попытался справедливость восстановить. Который собирается и дальше сам ответственность нести, сам необоснованное чувство вины испытывать, отказываясь его отдать тому, кто действительно должен виноватым себя чувствовать. Гребаному Сукуне. Ну, конечно же, бля. Это ведь Мегуми, который черт знает, что вообще делает в Слизерине со всем своим благородством и честностью, склонностью лишь самостоятельно и всегда отвечать за все – в том числе и за то, что что в ответе быть не должен. Вот да чтоб его, а! Обернувшись, Сукуна рвано рычит, столкнувшись взглядом с хмурыми, стальными глазами напротив: – Тогда что ты предлагаешь? Ничего не делать? Просто смириться? – выплевывает он зло, яростно, ощущая, как осознанием несправедливости внутренности в узлы выкручивает – хотя ярость его ведь совсем не на Мегуми обращена. Конечно же, нет. На директора с его идиотскими, несправедливыми решениями. На Годжо, который оказался бесполезными придурком и ни черта не смог сделать, чтобы случившееся предотвратить. На гриффиндорского еблана, из-за которого все это вообще произошло. На… На самого себя. Сильнее всего на самого, черт возьми, себя, на собственный проеб – но уж точно не на Мегуми, который совершенно ведь ни в чем не виноват, чтобы он там сам себе ни думал. Вот какого черта, а?! – Ну, это лучше, чем если тебя тоже выгонят из команды! – в ответ шипит Мегуми, пока в глазах его тоже вспыхивает коротко ярость. Зато вся злость Сукуны, стоит ему эти слова услышать – тут же моментально улетучивается. Испаряется, будто и не было. Капитанский значок – это уже само по себе хреново и ужасающе. Но если… Ужас его моментально начинает рваться наружу, грозя проломить ребра – настолько тесно ему там, в их клетке, сука, становится. Настолько весь Сукуна сейчас – один сплошной концентрированный, чтоб его, ужас. – Тебя же не выгнали?.. – спрашивает он рваным, сиплым голосом. От одной только мысли о таком, от гребаной вероятности подобного ощущая, как фундамент под ногами начинает крошиться, рассыпаться песком и пеплом. Если из-за проеба Сукуны. Из-за того, что не сумел держать свои идиотский рот закрытым. Из-за того, что не стал уворачиваться от чужого кулака, рассчитывая ударить в ответ. Теперь Мегуми вовсе лишится того, что ему так очевидно нравится – лишится квиддича в то время, как Сукуна, которому без него этот гребаный квиддич вообще не упал, останется в команде… Да каким образом все вообще так обернулось-то, а?! В ответ на его обрывистый недовопрос, который Сукуна даже договорить оказывается ни черта не в состоянии – Мегуми морщится. Его ярость тоже следом улетучивается, когда он отвечает, вздохнув. Уже спокойнее и ровнее: – Такая идея промелькнула. Когда этого гриффиндорского… В общем, когда его исключили из команды, как того, что ударил первым и все это начал – то гриффиндорский декан тут же сказал, что тогда нужно исключить и меня, потому что, будучи капитаном, я ударил в ответ. Тут Сатору… то есть, профессор Годжо уже не выдержал и сказал, что если меня выгонят из команды – то он к чертям из этой школы уволиться. А он мог бы. Просто из принципа, или из вредности, или ради драмы – вроде того, – хмыкает напоследок Мегуми, и, да, Сукуна очень даже верит, что ради него и впрямь без проблем Годжо уволился бы и ни секунды не сомневался бы, что эти его слова были совсем не беспочвенным трепом. Но тут же Мегуми опять серьезнеет и продолжает: – Хотя директор, кажется, в принципе идею меня из команды исключить всерьез не воспринял. Выдохнуть с облегчением Сукуна толком не успевает – ну, или хотя бы частично с облегчением, потому что, да, у Мегуми отобрали капитанский значок и это хреново, но если бы его вовсе из команды выгнали… Вообще-то, для самого Сукуны, здесь выбор был бы просто. Он тут же без сомнений и колебаний ушел бы из команды следом – потому что без Мегуми во всем этом вообще нет никакого гребаного смысла. В ебучем квиддиче нет никакого гребаного смысла без Мегуми. Вот только ни до какого, даже частичного облегчения дело так и не доходит. Потому что… – Но, – почти сразу добавляет Мегуми хмуро, и Сукуна тут же настораживается, подбирается весь, ожидая чего-то явно катастрофического, что последует за этим «но». – Мне запрещено участвовать в следующей игре, и на тренировки ходить до того времени запрещено тоже. – Меня тоже на следующей игре не будет, – моментально вырывается изо рта Сукуны, еще до того, как мозг успевает обработать новую информацию. До того, как успевает услышанное осознать целиком и полностью. Потому что, ну, это очевидно. Потому что других вариантов для Сукуны и нет. Потому что по определению нет никакого гребаного смысла быть на этой долбаной игре, если там не будет Мегуми, если не будет Мегуми, летящего бок о бок с ним, Сукуной. Потому что… Да пошло оно все нахуй, вот почему! Это попросту дохрена несправедливо, черт возьми! Даже новость о том, что гриффиндорского еблана вовсе из команды исключили – как-то совершенно всю эту гребаную ситуацию не улучшает, даже каким-нибудь мрачным ликованием не оседает. Давно пора, черт возьми. А лучше бы его и вовсе из Хогвартса исключили – заслужил же, бля! И играть без Мегуми вовсе Сукуна смысла не видит. Вот нахуя? Одна только мысль оседает внутри горечью и сопротивлением – если рядом не будет Мегуми, если они не будут лететь бок о бок, если не будут, как обычно интуитивно, передавать квоффл друг другу, уворачиваться от бладжеров, друг друга прикрывая, забивать голы один за другим, обмениваясь взглядами через все поле. Если не будет глаз Мегуми, так охренительно горящих азартом и адреналином. Если не будет его короткой ухмылки после очередного гола. Если в принципе его не будет там, на поле… Нет. К боггарту. Так играть Сукуна не хочет. Так играть ему попросту не нужно. – Сукуна, ты не должен из-за меня… – тут же хмурится и говорит Мегуми – а Сукуна, не удерживавшись, закатывает глаза и, не дослушивая, сам рычит в ответ: – Да, я знаю, что не должен. Это не ради тебя. Это потому, что я не хочу играть без тебя. Ну, это частично правда – на самом деле, даже если бы Сукуна пиздецки обожал этот ебучий квиддич и играл в него не только из-за Мегуми, все равно определенно, без единого сомнения ради него отказался бы участвовать в следующей игре – но это уж детали, которые самому Мегуми знать не нужно. Потому что ему такое точно не понравится. Но, да, Сукуна при любом раскладе совершенно точно не согласился бы со всем этим случившимся, таким ужасающе несправедливым по отношению к Мегуми дерьмом и отказался бы без проблем от ебучего квиддича. Из-за него, ради него. Потому что все случившееся оставалось бы ужасно несправедливым. И все-таки, в целом Сукуна честен – он действительно не хочет, не видит смысла без Мегуми играть, и уверен, что так было бы, так оставалось бы, даже обожай он этот гребаный, чтоб его, квиддич. Тот в любом случае потерял бы свой смысл. Без Мегуми рядом, там, в небе над квиддичным полем. Заявляет Сукнуа это пусть рычаще, на порыве из ужаса и злости из-за всего услышанного – но твердо и предельно уверенно. Выпаливая правду инстинктивно и неосознанно. А затем. Лишь после того, как замечает, что в ярких, пронзительных радужках Мегуми загорается удивление – и до него наконец целиком и полностью начинает медленно доходить, что именно он сейчас сказал, что именно тем самым практически признал. Вот черт! Да Сукуна же никогда в принципе не планировал вслух признавать – даже перед самим-то собой едва признает! – тот факт, что Мегуми, в сущности, единственная причина, по которой он в принципе в этот ебучий квиддич играет. Бля. Вот бля! – То есть… Я хотел сказать… – тут же спешно продолжает он, судорожно пытаясь придумать, как теперь выкрутиться и ощущая, как внутри него помимо ужаса и ярости вдруг невообразимым образом находится место для долбаного всплеска паники. – Ну, весь этот гребаный квиддич без тебя будет ужасно скучным, так что… По сути, Сукуна даже не лжет – действительно ведь без Мегуми вся эта херня будет скучной просто до пиздеца. Просто… Кое-что замалчивает или типа того, ага. Замалчивает то, что и так, по сути, случайно признал предыдущими своими словами – и что теперь пытается исправить. Бля. Выражение лица Мегуми тут же едва уловимо смягчается, удивление в его радужках смазывается, сменяется чем-то таким же едва уловимо мягким. Но в то же время упрямым. – Я все равно хотел бы, чтобы ты сыграл, – говорит он спокойно и уверенно. – Это только одна игра, я затем я снова буду в команде. Не хотелось бы упустить кубок из-за одной игры. Они оба знают – Слизерин без них двоих совершенно определенно проиграет. Скорее всего, продует позорно и жалко. Потому что без капитанства Мегуми они в принципе едва могут что-то путное на поле из себя представлять, а без тандема Мегуми и Сукуны позорно и жалко продували бы все те годы, что они двое в команде играют. Сукуна морщится. Играть он все еще не хочет, одна мысль о матче без Мегуми рядом, черт, да даже о тренировках без Мегуми рядом, вызывает у него горечь и тошноту – нет уж, спасибо, оставьте себе. Но то, как Мегуми говорит. То, как Мегуми смотрит при этом… Как будто он думает, что, если Сукуна останется на следующую игру в команде – у них все же останется шанс победить, что абсолютнейшая, полнейшая херня. – Буду я в команде или нет – мы все равно продуем, Мегуми, – озвучивает Сукуна абсолютно, как ему самому кажется, явный и безоговорочный факт. – Очевидно, что без тебя команда ни на что не годна. …очевидно, что без тебя ни на что не годен я, – мысленно добавляет он. В ответ на это Мегуми вновь хмурится, а Сукуна видит, как в нем просыпается готовность спорить и несогласие – и почти. Почти закатывает на это глаза. – Но это не так. Да, игра нашей команды может быть… очень неровной, – тактично произносит он, что в переводе тактичного Мегуминского может значить что-то вроде… …наша команда полнейшее говно. Вот только тут же Мегуми упрямо продолжает, тверже и увереннее: – Но ты – отличный охотник. Я уверен, что ты можешь привести их к победе, – говорит он так будто, будто и впрямь, по-настоящему в собственные слова верит. В этот раз Сукуна не удерживается – закатывает глаза. Хмыкает. Да, он не может отрицать, что подобная вера Мегуми в него – приятна, что его слова оседают внутри теплом и светом… которые с легкостью перекрывает чем-то тошнотворным и гнилостным от осознания того, насколько эти же слова не заслужены, на самом-то деле. А тот факт, что Сукуна отчетливо видит – да, Мегуми и впрямь, искренне так думает, эти ощущения лишь усугубляет. Потому что мысль о том, чтобы разочаровывать его, изрядно душит. Впивается остро и болезненно в изнанку. Но Сукуна все же кое-как заставляет себя сказать: – Хуйня это, Мегуми. Только благодаря тебе наша команда впервые за годы действительно напоминала настоящую команду на сегодняшней игре, ну а я… – и он шумно выдыхает, знает, что следующие его слова Мегуми не понравятся, но все же проговаривает вслух: – А я как охотник чего-то стою только бок о бок с тобой. В целом, Сукуну моментально получает именно ту реакцию, которую и ожидал, пусть и совершенно ее не понимает. Но все же яркие радужки Мегуми моментально вспыхивают очевидным несогласием, возмущением – и за ребрами Сукуна опять ощущает всплеск тепла, немного разгоняющий ужас от всей этой ситуации. – Ты наверняка и так знаешь, что я не соглашусь, – предельно твердо заявляет в ответ на это Мегуми, а уже сам факт того, что он и впрямь так в Сукуну верит, даже если эта вера не заслужена и не обоснована, отзывается лишь еще большим приливом гребаного, чтоб его, тепла. – Я уверен, что ты смог бы, Сукуна. И я… я все еще хотел бы, чтобы ты сыграл. Хотел бы, чтобы ты всем показал, чего стоишь. На последних словах в интонации Мегуми пробивается что-то жесткое и злое – но направленное явно не на Сукуну, и в этот раз даже не на самого себя. Тогда Сукуна вдруг вспоминает все те обвинения в свой адрес, которые сегодня услышал. Самому ему на все эти гребаные обвинения совершенно поебать… Зато, похоже – на те же обвинения не поебать Мегуми. Мегуми, который сегодня с такой абсолютной уверенностью, твердостью заявил, что верит Сукуне, как самому себе. Мегуми, который абсолютно равнодушно проигнорировал сегодня все оскорбления в собственный адрес, но врезал тут же гриффиндрскому еблану, как только тот ударил Сукуну – сделал это до того, как сам Сукуна успел бы ответить ударом на удар. Как планировал. Как, черт возьми, хотел… Лишь тогда в голове Сукуны вдруг вспыхивает мысль. В тот самый момент он был слишком занят тем, что пялился и благоговел, как придурок, потому что Сукуна и есть придурок – пялился на Мегуми, благоговел перед Мегуми, вот таким, разъяренным, мрачным, холодным, восхищающей стихией. А потом началась вся эта драка и стало как-то совсем не до того, и совсем не было времени обдумать, даже просто задуматься. А после были все эти разборки, и был Годжо, который сказал Мегуми идти за ним. А затем Сукуна сидел в гостиной, пытаясь игнорировать свое идиотской – но, как оказалось, совсем не бессмысленное и не беспочвенное – беспокойство, возвращения Мегуми ожидая, ожидая и ожидая. Зато он задумывается теперь. Задумывается о том, что речь ведь идет о Мегуми. Спокойном и рассудительном Мегуми, который очень даже может влезть в драку – но для такого его нужно по-настоящему довести, разозлить. Для такого у него должны быть действительно серьезные причины. И одних только слов какого-то там, не имеющего значения гриффиндорского еблана для этого не хватило. С другой стороны – когда этот гриффиндорский еблан ударил Сукуну… – Почему ты ударил его? – сипло спрашивает он лишь сейчас наконец, черт возьми, задумавшись. – То есть, ты так легко проигнорировал всю ту херню, которую тот гриффиндрский еблан нес, но затем вдруг, как только он… – и Сукуна не договаривает, почему-то ему страшно становится сказать это… …как только он ударил меня. Потому что тогда он косвенно словно бы подтвердит, что считает, будто поступок Мегуми действительно связан с тем, что ударили Сукуну, именно конкретно Сукуну, а не кого-либо еще. А ему слишком, слишком страшно надеяться. А ему слишком, слишком, черт возьми, страшно, что вспыхнувшая догадка может оказаться лишь попыткой принять желаемое-за-действительно или какая подобная гребаная херня. Какого ответа ждет, Сукуна не уверен – но сердце странно сбивается с ритма, вдох стопорится, а Мегуми тем временем хмурится и говорит так, будто это что-то совершенно очевидное, само собой разумеющееся. Будто даже не предполагал, что Сукуна может не знать. – Потому что я могу стерпеть, когда кто-то несет чушь – но никогда не стану просто наблюдать, как дорогих мне людей бьют. Ох. Ох, черт. У Сукуны тут же, моментально – сбитый сердечный ритм, сбитое дыхание. Сбитый горизонт и сбитый чертов мир. …дорогих мне людей. …дорогих мне. …дорогих. …а он – дорогой для Мегуми человек, да? Вроде бы, это не должно быть новостью – они же все-таки друзья, и впрямь, по-настоящему друзья, и это так ценно и важно, а Мегуми ведь всегда защищает тех, кто ему важен, очевидно, он бы точно также поступил ради идиота-братца Сукуны, или ради Кугисаки, или ради Годжо. Но – самому оказаться тоже в списке этих дорогих людей? Получить прямое, словесное, твердое и лишенное хоть какого-то проблеска сомнений подтверждение, что, да, Сукуна в этом списке? Ох, черт. В диафрагме растекается что-то светлое, теплое и прекрасное – топит подреберье чертовы океаном так, что грозит кости проломить, и пусть ломает, абсолютно не жалко. Но затем Мегуми уже морщится и продолжает: – То есть, я должен был, как капитан, остановить вас, а не бить его – очевидно. Но я еще смог, пусть и с трудом, стерпеть, когда он нес о тебе чушь. Мимо внимания Сукуны совсем не проходит то, что Мегуми говорит – ему было сложно слушать и терпеть чушь о нем, Сукуне, но не о самом себе, что одновременно и эгоцентричным, вновь вспыхнувшим теплом, и болью. Ведь нечестно же так рассуждать, несправедливо. Все-таки, в отношении Сукуны обвинение в мухлеже когда-то были бы вполне обоснованы, пусть и не сейчас – тогда как в отношении Мегуми они не были и не могли бы быть обоснованы абсолютно никогда… Вот только возмутиться он не успевает, когда Мегуми уже продолжает: – Но когда ударил тебя? Хоть я и понимал, что не должен был бить в ответ – все равно не представляю даже сейчас, как сумел бы удержаться. …и все прекрасное, сияющее и теплое внутри Сукуны вновь вымещает ужасом вот таких последствий того, что он для Мегуми дорогой человек. Ужасом при мысли о том, что тот готов ради него ввязываться в драку, врезать кому-то – и, как следствие, сам получить удар. Пусть сейчас следов ссадин и гематом уже не осталось – они остались в памяти Сукуны, отпечатались там болезненно и тошнотворно. Вновь видеть даже короткий проблеск крови Мегуми ему точно не хотелось бы. Тем более – ради него, Сукуны. Он же совершенно того не стоит, черт возьми! Вот только, если сказать подобное – это наверняка Мегуми не понравится, наверняка он начнет спорить, поэтому приходится силой удержать слова от того, чтобы быть высказанными. Но тут до Сукуны вдруг доходит и кое-что еще. Кое-что царапает сознание в словах Мегуми – кое-что, что должно было, пожалуй, уже давно дойти до него, вот только целиком и полностью до Сукуны ведь даже тот факт, что Мегуми лишили капитанского значка и запретили участвовать в следующей игре, до сих пор еще, кажется, не дошел абсолютно. Кажется, частично он продолжает ждать, что вот сейчас проснется и выяснится, что его посреди квиддичного матча бладжером вырубили и все это просто горячечный бред, который снился ему, пока валялся в больничном крыле, напичканный восстанавливающими и исцеляющими зельями. Что уж говорить о чем-то еще? И все-таки Сукуна наконец понимает, до Сукуны наконец доходит – так что он наконец, черт возьми, спрашивает подозрительно: – Только не говори мне, что ты считаешь, будто у тебя вполне заслуженно отобрали капитанский значок и даже не пытался это оспорить? – в собственный голос проскальзывают нотки одновременно недоверчивости и уверенности. Потому что это одновременно чушь какая-то – но в то же время чушь вполне в духе Мегуми. А когда в ответ тот лишь морщится – и ничего не отвечает, не принимается оспаривать, не пытается даже солгать, очевидно зная, что Сукуна легко его ложь раскусит, и слишком хорошо для этого знает, и слишком плохой из Мегуми лжец, когда нужно лгать прямым текстом, а не скрывать что-то и утаивать… Что ж. Это очень даже служит ответом. – Черт, Мегуми! – не выдержав, взрывается Сукуна, потому что это хуйня какая-то, ну какого черта, вообще, случившееся же такая ебучая несправедливость, что для него самого абсолютно, совершенно очевидно. Да для кого угодно должно быть очевидно – тем более для Сукуны! Но вот для Мегуми? Для Мегуми с его правильностью, с его честностью, с его благородством, с его гребаными, чтоб их, принципами? Ну конечно же он всю ответственность за драку тут же взвалил на себя одного – и не просто считает, будто виноват в драке, раз ответил ударом на удар, но что и наказание в виде отобранного капитанского значка и запрета участвовать в следующем матче вполне заслужил. Считает ли он также, что, если бы его из команды все-таки выгнали – это тоже было бы справедливо?.. Совершенно Сукуна не удивится, если да. Бля! При этом первый удар прилетел даже не ему самому. Вот только Сукуна уверен, что как раз если бы ударили самого Мегуми, это он вполне смог бы стерпеть. Даже если бы каким-то образом не заметил летящий в него кулак и не увернулся бы – то после лишь хмыкнул бы невпечанно, проигнорировав удар, и пошел бы себе дальше. Вот черт! Зато вот Сукуна, окажись в этот момент рядом – точно терпеть не стал бы. Если бы тот гриффиндорский еблан ударил сегодня первым Мегуми… Ну. Земля ему круциатусом после такого. Единственное, что могло бы остановить от того, чтобы прикончить его – это сам Мегуми. На самом деле, уже мысль о его разочаровании, отвращении, ненависти. Вот только случилось ведь в любом случае не так. Удар прилетел Сукуне, по вине Сукуны – а разгребает последствия Мегуми лишь потому, что не стал молча это терпеть. Теперь еще и считает, будто заслужил последствия. Бля. – Какого вообще, а?! Очевидно, что это несправедливо! Что с тобой не так?! – не выдержав, взрыкивает Сукуна на волне вновь нахлынувшей на него, вскипевшей за ребрами ярости. Ответный взгляд Мегуми моментально становится холоднее, острее, и одного этого взгляда хватает, чтобы Сукуна мысленно выматерился, прокрутив в голове то, что и в каких интонациях сейчас ляпнул. Да черт возьми! Зол-то он все еще только на ситуацию, на директора, который отобрал у Мегуми капитанский значок, на Годжо, который не смог его защитить, на самого себя, черт возьми – на самого себя до сих пор сильнее всего, с каждым мгновением лишь сильнее. И сильнее. И сильнее. Но какого-то хуя срывается на Мегуми. Потому что вот такой Сукуна профессиональный, черт возьми, мудак. – Не знаю, что со мной не так, – холодно отвечает Мегуми, обдавая ледяным взглядом. – Но я капитан… был капитаном, – исправляется он, и мимо Сукуны не проходит оттенок боли в его голосе, который тут же исчезает, когда Мегуми вновь холодно продолжает: – И должен был остановить драку, я не затевать ее… – Да ничего ты не затеял! – вновь взрывается Сукуна, срываясь, потому что пиздецки несправедливо уже то, что Мегуми пришлось за всю эту ебучую драку последствия огребать – но еще ужасающе несправедливее, что он сам себя винит и защищать отказывается. – Это гриффиндорскпий еблан ударил первым. Это я его спровоцировал. Это я вполне осознанно не стал от удара уворачиваться. И это я ударил бы в ответ, хотел ударить в ответ и сделал бы это, если бы ты не успел первым! Так что именно я виноват в том, что у тебя отобрали капитанский значок и запретили участвовать в следующей игре! Прекрати уже перекидывать на себя ответственность за все в этом гребаном мире, бесишь этим просто до пиздеца! – к последним словам Сукуна срывается в отчаянный рык. В виноватый рык. Потому что – вот оно. Он сказал то, чего до сих пор избегал произносить даже мысленно. И теперь вместо ужаса, вместо ярости – изнанку ему затапливает одной сплошной гребаной виной. Потому что, если бы Сукуна просто пошел за Мегуми, когда тот позвал за собой, если бы не решил перед этим напоследок высказать какую-то херню, если бы, даже высказавшись, все-таки увернулся от удара, если бы. Если бы. Всего этого не было бы Виноват совсем не Мегуми – виноват один только Сукуна. Ну, еще гриффиндорский еблан, конечно же – но это-то очевидно, но с этим-то и так все понятно. Так что совсем не с Мегуми здесь что-то не так – хотя и жутко бесит все-таки тем, что вечно вину за все и ответственность за все лишь на себя одного перекладывает – это только с самим Сукуной что-то пиздецки не так. Ну вот какого гребаного хуя он умудряется на ровном месте проебаться, а? Да еще и так масштабно проебаться! А то, чего Сукуна заслуживает – это чтобы Мегуми сейчас подтвердил ему, что, да, это действительно он во всем виноват, что, да, это он еблан и сволочь. Что, да, а не пойти ли ему далеко, надолго и нецензурно. Мысль об этом – ужасом таким мощным, что дышать сквозь его ядовитый океан попросту невозможно. Потому что дружба Мегуми, к которой они шли постепенно, шаг за шагом – так невероятно ценна и важна, потерять это так невероятно страшно, панически, попросту неясно, как дальше существовать… Но – это было бы справедливо. Справедливо, если бы после того, как лишился из-за Сукуны капитанского значка, как из-за Сукуны отстранили от следующей игры, как из-за Сукуны чуть из команды не выгнали – Мегуми приказал бы вовсе больше к себе не приближаться. И все-таки, вместо всего этого... Взгляд Мегуми вновь едва уловимо смягчается – и он вдруг говорит уже своим привычным ровным голосом: – А почему ты не ударил его первым, раз так хотел драки? В ответ на это Сукуна удивленно моргает. Вот черт. Лгать Мегуми ему совсем не хочется – да и какой смысл лгать-то? Для начала – тот точно ложь распознает, он ведь сам тоже слишком, слишком хорошо Сукуну знает, иногда кажется, знает его лучше, чем он знает самого себя. А усугублять и без того хреновую ситуацию еще и ложью. Да еще и такой бессмысленной ложью… Так что Сукуна все-таки отвечает честно – и ворчливо, отчего-то не выдерживая и отводя взгляд: – Все-таки это была первая игра, как капитана, и прошла она просто отлично. Я не хотел все к чертям испортить, – голос немного сбивается, сипит, и Сукуна морщится, признавая тише, виновато: – А все равно испортил. Несколько секунд молчания, тяжелой, давящей тишины, в которой Сукуна ждет, что Мегуми сейчас скажет ему – да, испортил, мудак, а не пойти ли тебе… Далеко, надолго и нецензурно, да. Возможно, навсегда. Бля. Но вместо этого Сукуна краем глаза видит, как Мегуми скользит чуть ближе. Слышит, как тот вместо всех презрительных, холодных, полных отвращения и ненависти слов, которых можно было бы ожидать – лишь говорит, фыркая: – Я все равно никогда этот значок не хотел. Так что невелика потеря. Из-за чего Сукуна морщится – да, действительно не хотел, он но очевидно же, очевидно, черт возьми, что по итогу ему понравилось капитаном быть, и он настолько хорош оказался в роли капитана! Лучше и невозможно ведь. А теперь Сукуна все к чертям испортил. – Тем более, ты не особенно доволен был, когда я получил этот значок. Так что радоваться должен. – флегматично продолжает Мегуми. И вот тут Сукуна резко вскидывает взгляд. Чтобы встретиться с его, непроницаемыми и спокойными глазами, оказавшимися от его глаз на расстоянии считанных футов – дыхание отчего-то перехватывает одновременно пугающим и приятным образом. Но Сукуна тут же встряхивается, ощущая себя близким к тому, чтобы в ступор впасть. Возвращается в реальность. Хмурится. В общем-то, да, так и есть, Сукуна действительно… был не особенно доволен – но очень надеялся, что ему удалось скрыть это от Мегуми. Очевидно, нужно было догадаться, что зря надеялся, хули. Очевидно, что скрыть это у него не было и шанса – не перед Мегуми. Бля. Но дело совсем не в том, будто Сукуна не хотел, чтобы он капитаном был – просто… Просто, опять же, уже тогда он понял, для него уже тогда было совершенно очевидно, что Мегуми, ответственный и рациональный, конечно же, приложит максимум усилий к тому, чтобы быть хорошим капитаном. Что он попытается помочь каждому в команде стать лучше, попытается помочь им всем стать действительно командой – и знал, что Мегуми, с его умением видеть сильные стороны других, отлично с этим справится. Но также, как следствие, знал он и то, что теперь внимание Мегуми на квиддичных тренировках, во время квиддичных матчей – будет в куда меньшей степени принадлежать одному только Сукуне. И это пиздецки ему не нравилось. Но затем он увидел, как Мегуми это нравится, капитаном быть, насколько охренительно у него это получается, как у него загораются глаза, когда благодаря ему у кого-то что-то получается, чья-то квиддичная игра улучшается – и собственная херня отошла на второй, десятый, абсолютно неважный план. Потому что на первом плане для Сукуны были – вот эти горящие, искрящиеся глаза Мегуми, которому так явно нравилось капитаном быть. Но как все это объяснить? Да и не уверен он, готов ли объяснять – но что-то сказать все-таки должен, потому что внутри него, среди всех этих тонн вины, опять вспыхивает ужас, когда Сукуна думает о том, что Мегуми может решить, будто он специально затеял все это, лишь бы его лишили капитанского значка. Будто все это было точным расчетом, каким-то совсем уж мудацким планом. Рациональная часть Сукуны, конечно, отлично знает – Мегуми не станет так о нем думать. Не станет – даже сегодня, там, на квиддичном поле, заступился ведь без каких-либо сомнений. Но ужас. Но страх оказываются сильнее знания. Потому что Сукуна – мудак и сволочь, он заслуживает, чтобы Мегуми именно так о нем и думал – как бы далеко от правды оно ни было. Поэтому – да. Что-то сказать, черт возьми, нужно. – Я просто… – пытается Сукуна, запинается, морщится, а затем просто выпаливает, не позволяя себе передумать: – Да бля! Я просто боялся, что тебе станет абсолютно похеру на меня теперь, когда ты капитан, и ты будешь занят всеми этими капитанским делами, а обо мне совсем забудешь, – признает он, и тут же виновато морщится, пока глаза Мегуми шире распахиваются в удивлении. Даже так рассуждать – уже по-мудацки, Сукуна осознает. Но ничего поделать с этим не может. Не может ни черта отрицать того, что такие мысли мелькали в голове, мелькали настойчиво, мелькали упрямо, пытаясь перетащить внимание на себя – и Мегуми заслуживает об этом знать, на самом-то деле. Заслуживает знать, что Сукуна еще больший мудак, чем могло бы показаться. Хотя, казалось бы – куда уж? Но уж в мудачизма он отменно бьет собственные гребные рекорды. Действительно ведь могло показаться, будто Сукуна был недоволен самым фактом того, что Мегуми стал капитаном – хотя на самом деле гордился им и радовался даже тогда, прекрасно осознавая, что он заслуживает этого, как никто другой. Просто это перебило эгоцентричным, мудаческим страхом того, что из-за этого они отдалятся друг от друга. Что из-за этого Мегуми отдалился от него, Сукуны – а тот ведь в принципе дружбы его и не заслуживает, так что не знает, черт возьми, каким образом вообще мог бы показать, будто стоит того, чтобы о нем не забывать. Бля. Кажется, в умении собственные рекорды мудачизма бить ему вовсе равных нет – никто ни черта не сравниться, как бы ни старался. – Сукуна… – тем временем слышится тихий и осторожный, и вместе с тем знакомо уверенный оклик Мегуми, но Сукуна не оставляет ему возможности продолжить, сам продолжая говорить – чтобы объяснить все. Пока еще гребаной смелости хватает. – Но так было только в начале, ладно? – спешит прояснить он, понимая, что звучит почти отчаянно – ну да и к черту, почти-отчаяние ведь и ощущает; или не почти. – Потом я увидел, как тебе нравится быть капитаном, насколько ты в этом хорош. И я был рад за тебя. Правда! Это действительно так. Действительно был – и когда увидел, как сияют глаза Мегуми, пока он, как капитан, направляет их команду, заставляя становиться лучше и лучше, заставляя становиться действительно командой, стало гораздо легче свое, эгоцентричное и мудаческое, на задний план задвигать. Потому что Мегуми – важнее. Важнее всего, что в жизни Сукуны есть – и уж тем более важнее собственных гребаных, таких идиотских страхов. – Если бы я знал, к чему это приведет… – продолжает он – и тут же виновато морщится, вспоминая сегодняшний день, вспоминая, что наделал, тогда еще не зная, чем это обернется. – Я бы увернулся от гребаного удара, – твердо заявляет Сукуна. – Вообще ничего этому гриффиндорскому еблану не сказал бы. Будь у него гребаный маховик времени – вернулся бы назад просто для того, чтобы врезать самому себе и остановить от того, что произойдет. Но маховика – нет. А, озвучь он эту идет – наверняка Мегуми сказал бы, что останавливать один мордобой другим мордобой, так себе выход. Потому вместо этого Сукуна произносит: – Я бы никогда… Я бы никогда специально не сделал так, чтобы тебя лишили капитанского значка... – договаривает он тише, виноватее, ощущая, как эта долбаная вина забивается горечью где-то в районе трахеи. Ведь и впрямь – никогда бы. Если бы знал. Если бы понимал… Но не знал и не понимал. Просто был разозлен на гриффиндорского еблана, который посмел хоть одно гребаное несправедливое слово в адрес Мегуми сказать. И Сукуна, ответа на свои слова ожидающий, как приговора, едва ли при этом дыша – видит отчетливо, как удивление в пронзительных и ярких глазах напротив опять смягчается, но в то же время мешается с абсолютной уверенностью, когда Мегуми твердо заявляет: – Я знаю, что ты не стал бы, – будто даже мысли подобной не допускал. Будто в принципе никогда о нем таким образом даже не подумал бы и поражен тем, что Сукуна может считать иначе – и это так незаслуженно, и это так облегчением, и пусть и так знал ведь, знал, что Мегуми действительно подобного не подумал бы о нем… Дышать все равно становится легче. Легче. Легче. Ведь Сукуна действительно подобных мыслей о себе очень даже заслуживает – но это же Мегуми, который знает его, кажется, лучше, чем он знает себя, который обвинениями попусту никогда не разбрасывается, который прямо сказал бы, если бы что-то такое и впрямь думал. Который продолжает теперь уже настолько же мягче, как мягкостью отдает и свет в его глазах, но все еще предельно уверенно: – И я бы никогда не забыл о тебе, Сукуна. Такое просто невозможно. Мне нравится летать с тобой, нравится тренироваться с тобой, нравится проводить квиддичные матчи с тобой и выигрывать с тобой. Нравится, когда выигрываем мы. Ты и я. Это не изменится, не могло бы измениться, капитан я или нет. А Сукуна шумно выдыхает, ощущая, как сердце колотится в ребра оголтело. Ощущая себя мудаком из-за того, что хоть на секунду допустил обратное – ведь, опять же, это Фушигуро гребаный Мегуми, который редко подпускает к себе людей настолько близко, чтобы называть их друзьями, а если уж подпускает. То точно не отказывается от них так легко. То точно не забывает их так легко – из-за какого капитанского значка. Конечно же, все это Сукуна отлично знает – но иррациональный, идиотский страх все равно перекрыл собой гребаное знание. Возможно, по той простой причине, что, хоть они и впрямь теперь друзья и это так восхитительно – вместе с тем он продолжает отлично осознавать, что ни черта этого не заслуживает. Продолжает, на самом-то деле, бояться постоянно – что это, их дружба, разрушится очередным его проебом, что рассыплется сооружением из песка, что Сукуна попросту проснется и поймет. Всего лишь приснилось. Почудилось. Пригрезилось. Но прямо сейчас он смотрит в глаза Мегуми, мягкие и уверенные – и не видит ни тени сомнения в них, в яркости и свете радужек, в преисподних и тьме зрачков. Будто их дружба на самом деле – не сон и не галлюцинация. Будто их дружба на самом деле – куда, куда прочнее и фундаментальнее всего лишь какого-то там сооружения из песка, готового вот-вот, в любой миг осыпаться. Будто даже проебы Сукуны, вроде сегодняшнего, не способны с этим справиться. Заставить песком осыпаться. Будто ему в своих проебах нужно очень. Очень постараться, чтобы к подобному даже приблизиться. Чем это заслужил, Сукуна понятия не имеет – но Мегуми совершенно определенно говорит именно то, что подразумевает. Это слышится в его голосе. Это виднеется в его глазах. Не то чтобы хоть сколько-то вообще Сукуна сомневался в абсолютной честности его слов, конечно же – речь ведь о Мегуми, уж он-то точно не стал бы лгать. Но все-таки. Видеть и слышать подтверждение – так невероятно важно и ценно. – Мне очень жаль, что из-за меня тебя лишили капитанского значка. Прости меня, – сипло и виновато говорит Сукуна, зная, что извинения ничего не исправят – но Мегуми заслуживает хотя бы их, раз уж исправить он ни черта не может. Потому что на самом деле уверен, что даже если и впрямь помчится сейчас к директору – чего Мегуми наверняка в любом случае сделать не позволит – то, скорее всего, и впрямь с куда большей вероятностью добьется лишь того, что из команды его действительно вышвырнут. А если уж совсем честно. То на запале Сукуна может наговорить такого, что директор бы задумался и о том, чтобы вовсе из Хогвартса вышвырнуть – что, вообще-то, огромная редкость. Нужно очень и очень постараться, чтобы отсюда исключили. Но речь ведь о Сукуне – он же отлично, прямо-таки отточенно находит и пробивает все новые и новые уровни гребаного дна, ага. И похуй бы. Похуй. До квиддича Сукуне нет никакого гребаного дела. Никогда не было – никогда не будет, черт возьми, это он знает точно. Даже с исключение из Хогвартса вполне смог бы смириться, чего уж там – если бы не одно «но». Здесь, в Хогвартсе – Мегуми, а значит, исключение совсем не вариант. Да и отстранили его ведь всего на одну игру – а значит, и из команды вылетать так себе идея. Дальше они вновь смогут летать вместе, и лишиться этого совсем не хотелось бы. Есть ли хоть какой-то гребаный способ, чтобы и впрямь Сукуне удалось добиться возращения Мегуми значка капитана – он не знает. Но на самом деле рационально и объективно понимает, что их наверняка нет. Черт. Поэтому остаются только гребаные извинения – по крайней мере, абсолютно искренние и честные. На самом деле, Сукуна ведь в принципе почти никогда не извиняется, но Мегуми – безусловное исключением. Так искренне, как перед ним, уж точно Сукуна не смог бы – не захотел бы – извиниться ни перед кем. Уж точно ни перед кем такой вины не ощущал бы, топящей его в себе. – Это ерунда, правда. Да и ты не заставлял меня никого бить, только я сам… – отмахивается Мегуми, и Сукуне опять хочется зарычать – очевидно же, что не ерунда, черт возьми! Но он заталкивает порыв куда-то себе за ребра – ну не хватало еще, черт возьми, пока злится Сукуна лишь на самого себя, вновь начать срываться при этом на Мегуми. Вот только острый взгляд на него все-таки бросает, не удержавшись. Все-таки прерывает его, говоря: – Даже не смей договаривать это предложение. Потому что – ну серьезно, черт возьми! Сколько можно продолжать винить лишь самого себя, даже после всего, что Сукуна сказал?! Бля. Но Мегуми хмыкает и все-таки не договаривает, вместо этого произнося: – Главное, что из команды меня все же не исключили, и очень скоро мы с тобой опять сможем летать, – говорит он, и, о. Ладно, да. Вот это – аргумент. Аргумент, от которого тепло у Сукуны за ребрами мешается с виной – Мегуми явно говорит искренне, Мегуми явно и впрямь очень ценит то, как они летают, играют вместе, тренируются вместе, явно всем этим дорожит. Может быть, не так сильно, как дорожит сам Сукуна – но все же дорожит. И от этого тепло. И от этого виновато. Потому что из-за Сукуны… черт. – И я правда хотел бы, чтобы ты сыграл в следующей игре, – продолжает тем временем говорить Мегуми, а затем склоняет голову набок и добавляет: – Хотел бы посмотреть со стороны на то, насколько ты хорош в воздухе. Из-за последних слов у Сукуны к чертям перехватывает дыхание. Бля. Это же попросту как контрольный – куда-то туда, в сердечную мышцу прицельным бомбардо, до сколов ребер, но так, что ощущается это пусть больно, зато прекрасно. Но помимо того, что по Сукуне прицельно и точечно попадают уже сами слова Мегуми – так в его глазах еще и что-то вспыхивает, вспыхивает ярко и азартно, вспыхивает так будто он действительно хотел бы посмотреть, будто уверен, что это было бы чертовски интересно. Что Сукуна там, в воздухе, играющий в квиддич – это стоит того, чтобы посмотреть. Черт. Черт. Черт. Сердце сбивается с ритма, вдох застревает в трахее – что именно с Сукуной творит Мегуми, он понятия не имеет, но что-то определенно творит. Что-то страшное. Что-то прекрасное. Сукуна в ужасе – и Сукуна в восторге. – Победи, Сукуна, и покажи, что им не стоит расслабляться, – твердо заявляет Мегуми, но с этим блеском в глазах, с искрами пляшущих по радужке бесов, с уверенностью, что Сукуна и впрямь может это сделать. Может победить. И разве он в состоянии отказать, черт возьми? Как Сукуна может отказать Мегуми в принципе – тем более как может отказать вот такому Мегуми, глядящему на него с искрами в глазах, безоговорочно верящему в него, Сукуну, заявляющему, что хочет увидеть его, Сукуны, игру, увидеть его, Сукуны, полет со стороны? Каким гребаным образом Сукуна может отказать. Когда изнанку продолжает царапать виной за то, что это из-за него, Сукуны, у Мегуми отобрали капитанский значок, что это из-за него, Сукуны, Мегуми не может участвовать в следующей игре? Хотя последнее он не стал бы говорить ни за что самому Мегуми. Тот явно ни в чем его не винит и ему не понравилось бы, если бы Сукуна согласился играть из-за чувства вины, пусть даже целиком и полностью заслуженного. Но, конечно же, дело совсем не только в чувстве вины для Сукуны – пусть оно и играет свою роль, пусть и, когда дело касается Мегуми, одной вины уже хватило бы, чтобы сделать для него и ради него что, черт возьми, угодно. И все же в первую очередь дело в самом Мегуми. Дело в этой его вере. Дело в этой его уверенность, будто Сукуна и впрямь сможет победить без него. Дело в том, как искры вспыхивают в его глазах, когда он говорит о том, чтобы посмотреть на квиддичную игру Сукуны со стороны. И. Черт. Так хочется сделать все, чтобы он не разочаровался, хочется и впрямь победить – ради него, ради одного только Мегуми. Раз уж из-за Сукуны у него отобрали капитанский значок и возможность участвовать в следующей игре – то может он хотя бы выиграть ради него эту самую гребаную игру? Пусть и, черт возьми, лишь попытаться! Но и врать при этом Сукуне совсем не хочется, только не Мегуми – так что, как бы сильно ни хотелось это, он не может пообещать, что точно победит. Зато все-таки может Черт возьми. Хоть попытаться. – Хорошо, Мегуми. Я постараюсь победить, – сипло, но так уверенно, как может, говорит Сукуна, пусть и ненавидит саму идею того, чтобы играть без Мегуми, чтобы взлететь над квиддичным полем без него рядом – но… Но ради самого Мегуми он готов и на это. Ради него. Кажется. Вовсе готов на все. На все – и немного, а может, и вовсе намного, намного больше. И когда глаза Мегуми в ответ на это ярко и прекрасно вспыхивают, вспыхивают азартом и предвкушением, вспыхивают верой и попросту уверенностью в том, что все у него уж точно получится. Думает Сукуна. Что оно того стоит уж точно.