Пересечь Рубикон

Когда переходишь черту, которая разделяет свет и тьму, вернуться назад невообразимо сложно.

​***

Не знаю каким образом мне удалось вымолить у них пергамент и перо, чтобы написать это.​ Каждое свободное мгновение я с теплотой вспоминаю о твоих руках, которые не хотел отпускать из своих. О поцелуе, который я так жадно не хотел разрывать каждый раз перед отъездом.​.. Я пытаюсь накорябать это своей дрожащей исхудавшей рукой, покрытой в язвах, пока они до конца не забрали у меня воспоминания. Единственные светлые воспоминания моей гребанной жизни – они все связаны лишь с тобой, Анна.​

​***

Каждый раз, когда я дохожу до середины письма я в истерике разрываю залитый слезами пергамент. Из раза в раз я разбиваю костяшки о сырую прогнившую стену своей камеры. Идиот, я просто идиот. Они все понимают, они специально приносят мне перо и свиток, зная в какую истерику я впаду, когда в мой воспаленный мозг снова придет осознание неизбежного. Это пытка. Мой день сурка. Личный круг ада Себастьяна Сэллоу. Я невыносимо мучительно кричу от боли, которая находится внутри меня, благо, тут никому нет дела до моего отчаяния. Затем, скатываясь по этой же стене, уже пропитанной черной кровью от моих вечно саднящих рук, я обнимаю себя ими, пытаясь унять истерику и слезы. Обнимаю себя так, как сделала бы она, если бы была жива.​ ​ Каждая минута, проведенная здесь в заточении сказывалась неблагоприятным образом для моего рассудка.​ Раньше моими спутниками были мои друзья… Друзья? Чертовы предатели, которые лишь выгораживали свою шкуру, сразу сдав меня ебучему Блеку. Сейчас моими спутниками до конца дней останутся лишь дементоры.​ Ежедневно я своим больным умом возвращаюсь к ней в Фелдкрофд. Анна каждый раз мне присылала письмо с совой, в которых был указан день и период времени, когда Соломона не будет в деревне. Я помню, как моментально бросал все, чем был занят в этот момент, получив это письмо, которого ждал теперь больше, чем младшегодки ждут Рождество. Срываясь, сразу летел в Фелдкрофт, чтобы снова почувствовать ее запах, прикоснуться до её ледяных рук, взглянуть в увядающие от болезни глаза, когда она стонет подо мной так, словно каждый раз мог стать последним. Анна каждый раз встречала меня на крыльце дома, завернувшись в шерстяной плед, ждала пока мои ноги не коснуться продрогшей от дождя земли, а старая метла не будет отброшена в сторону. Она летела ко мне в объятия, отбрасывая снова и снова все предрассудки, желая уткнуться в мое разгоряченное от долгого полета тело. Анна несмотря на время суток моего прибытия жадно впивалась в мои треснувшие от холодного осеннего ветра губы, посылая к черту всех, кто мог бы стать этому свидетелем. Мы из раза в раз не разрывая объятий шли в наш семейный дом , пересекая его порог, словно рубикон, оба зная, что дороги обратно никогда не будет. Мое сердце, захваченное тьмой оттаивает, когда забившись в угол прогнившей моей обители, свернувшись в позе эмбриона, унимая тремор во всем моем ослабшем теле я вспоминаю о времени проведенном с ней. Анна, охваченная болезнью и желанием снимает с меня промокшую от дождя мантию, бросая ее у камина, затем к ней летит и школьный галстук бело-зеленого цвета. Ее прикосновения от холодных рук я ощущаю на своем израненном гоблинами теле словно ожоги, но ценнее их в моей жизни прикосновений нет. И никогда не будет. Отбросив мою белую рубашку к остальной форме, она блуждает вглядом из полуприкрытых век по всем мышцам моего торса, а ее возбуждение тугим комком нарастает внизу живота. Как и мое. Я вспоминаю, как она сладко мурлычет мне на ухо, моля прекратить мучительные ласки и трахнуть ее, пока не вернулся Соломон. Мы играли с огнем из раза в раз, но мне это нравилось. Мгновение, и она уже сипло стонет в мои губы, выгибаясь в спине мне навстречу, когда я ввожу в нее свой пульсирующий желанием член полностью. Я бегло осматриваю последствия болезни на ее теле. Если я к тому моменту приобрел явные очертания мышц, постоянно находясь в вылазках, в которых зачищал лагеря мерзких гоблинов и устраивая дуэли в полевых условиях со своей новой одноклассницей, используя помимо магии и обычный бой, который тоже сыграл роль в становлении меня, то она будучи сексуальной девушкой, за которой в школе бегал сам потомок Салазара Слизерина очень похудела, но хуже от этого быть не перестала. Я всегда желал ее любой. В какой-то момент мое тело перестала скрывать даже школьная рубашка, подчеркивая все его очертания, оно стало источником всех томных вздохов учениц, которые и до этого были не против заполучить меня себе, а теперь и вовсе были готовы сразу раздвинуть ноги. Меня это не интересовало, я как верный цепной пес ждал сову, которая бы известила меня о новом времени встречи с сестрой, чтобы снова прикоснуться к её груди до того, как новый приступ настигнет Анну. Чтобы снова почувствовать ее вкус у себя на губах, а ее тонкие руки у себя на затылке, так старающиеся прижимать меня ближе и ближе к месту своего возбуждения, моля всех ранее живущих волшебников, чтобы я заставил ее кончить. Она всегда пыталась отдать должное, вставая на колени передо мной и тянулась к моему возбужденному члену, но я никогда не допускал этого, поднимая её за острый подбородок, шептал ей на ухо, убирая прилипшие к вискам от пота каштановые волосы, что все хорошо. Анна умиротворенно засыпала у меня на коленях, накрывая ее пледом я целовал ее в висок, каждый раз обещая, что в следующий раз вернусь уже с лекарством. Лишь однажды я воспользовался своими привилегиями секс-символа школы, когда залив свое горе в бутылке огневиски, разделяя её со своей новой одноклассницей, позволил ей нечто большее, чем одержать победу надо мной в дружеской дуэли. Я постоянно замечал периферийным зрением как она смотрит на меня, будь-то на вылазках или на уроках, замечал, как она, якобы невзначай касалась моего запястья или широкого предплечья с россыпью вен. Как она поправляла шелковые волосы или красную помаду на пухлых губах специально выгибаясь у зеркала перед раковиной в пояснице, надеясь, что я непременно обращу внимание, как ее зеленая юбка, поднимаясь оголяет ее стройные ноги. Я позволял ей думать, что она интересна мне, потому что я видел в этом выгоду. Пока эта особенная сучка думает, что я запал на нее, она помогает искать способ избавления от проклятия для моей сестры-близнеца. Для моей Анны. Алкоголь был для меня всегда исключением из правил, нежели правилом, и тогда, опустошив чуть больше половины бутылки я перестал отдавать себе отчет в своих действиях. Моя спутница тоже. Сквозь помутненное сознание я почувствовал нарастающее возбуждение в брюках, когда её ладонь накрыла область моего паха, а вторая рука потянулась к ремню. Я не сопротивлялся. Я успокаивал себя тем, что это надежнее обозначит мою мнимую и напускную привязанность к девушке. Я надеялся на это, надеялся, что это ради Анны, а не из-за того, что хочу трахнуть и её. Девушке нужно было лишь мгновение и я почувствовал мокрые ласки её губ и языка на своем члене, откинувшись на спинку кресла я наслаждался. Наслаждался своим положением и властью, наслаждался её губами, так умело ублажающих меня. Я был в забвении до того момента, пока не кончил, наполнив вязкой спермой её рот, а придя в сознание после оргазма мою душу душила совесть. Алкогольное опьянение как рукой сняло, но мне был сразу любезно протянут бокал, с новой порцией коричнево-красной высокоградусной выпивки. Пока бутылка огневиски не стала совершенно пустой, как и я, девушка еще раз успела получить желаемое. Я не препятствовал ни на секунду, но лишив и её девственности в тот вечер, я никогда больше не мог избавится от чувства вины. Я опять перешел черту, преследуя свои интересы. Воспоминания приходят ко мне урывками, пока я лежу на каменном полу в Азкабане, царапая выпирающий через кожу позвоночник в новых приступах страха и паники, но я благодарен и за это. Я все еще жив, а мой рассудок пока еще временами дает мне ясно мыслить, пока они не исполнили приговор, который вынес мне суд. Поцелуй дементора. Раскаяние? Идиоты. Чего они ждали от меня? Я все делал лишь ради нее, я пытал ради нее, я нарушал законы ради нее, я переступал все принятые моральные принципы и устои ради нее, из раза в раз вдалбливая свой член в ее так жаждущее моей любви тело. Ради нее я окунулся в беспросветную тьму. Ради нее я убил. Зеленый луч от непростительного, направленный на пытающегося остановить меня в катакомбах Соломона навечно провел черту моей жизни, разделив ее на до и после. Или же мне так только кажется, а она на самом деле, эта черта, давно была проведена и раньше? Еще с момента моего появления на свет из утробы моей давно почившей матери. Оказалось, что я с самого своего зачатия был рядом с ней. С Анной. Я считал, что так должно оставаться всегда. Благо, это было взаимно.

– Мистер Селлоу, Вы слышали, что вам сказали?​ Мистер Сэллоу, Суд дает Вам слово.

Мне нечего было ответить Суду, да и не хотел я ничего говорить,мое жалкое слово убийцы – ничто против обвинений министерских снобов, которые никогда бы меня не оправдали меня, узная, что все, что бы я не делал в своей жизни было ради Любви. Я молил, чтобы этот цирк поскорее закончился. Условную грань семейных отношений мы перешли давно.

– Себастьян, не уходи, останься со мной еще немного.

Помню момент, когда она впервые коснулась меня, так, как никогда не касаются братьев. А я словно все свои шестнадцать лет только и ждал этого, не смея никогда проявить свои чувства первым, потому что никогда не желал опорочить ее честь и лишить нормальной жизни, замужества и материнства. Этот день навсегда останется в моей памяти, самый счастливый день в моей жизни. Если бы потом я не очернил свою душу тьмой и темной магией, я бы смог вызвать патронус, вспоминая эти мгновения, когда она впервые поцеловала меня. Этим же вечером я пролил первую кровь, сначала лишив невинности Анну. Она алым ручьем стекала по её бедру, словно давая клятву, что эта девушка навечно принадлежит мне. Потом во второй раз, когда этой же ночью кровь в огромных количествах пропитывает землю Фелдкрофта, окрашивая летнюю траву в темно-бордовый цвет, после того, как я расправился со всеми, кто был в поле моего зрения. После того, как невербальное проклятие коснулась груди моей Анны... Этой ночью я вплавь пересек Рубикон, наполненный кровью. Истошные крики и изможденные вопли других заключенных вырвали меня из теплых воспоминаний, греющих остатки моей темной, как Черное озеро души. Я вновь оказался в сырой заплесневелой камере, окруженный бьющимся о скалы Северным морем. Мерлин, я хотел бы утонуть в нем. Я хотел бы, чтобы соленые волны омывали мое израненное тело и грешную душу, чтобы до того, как волна навеки утянет меня на дно, я чувствовал боль в каждой саднящей ране на кожи и в сердце, ощущая хоть на мгновение снова себя живым. Там, в глубине Северного моря, в самом темном желобе меня ждала бы моя Анна, протягивая мне тонкую ладонь, по которой ручьями Рубикона изливалась бы кровь из перерезанного поперек запястья. Но этого не произойдет, мне остается лишь из раза в раз просить пергамент и перо, писать ей письмо, а потом утопать в своей боли и безысходности, валяясь на полу, залитым моими слезами и рвотой, скребя свою побледневшую кожу и душу ногтями, словно это вырывались сотни крыс из стен. Я хотел обрести любовь, могущество и власть, а навсегда обрел лишь клеймо позора на своей навсегда исчезнувшей с лица Земли семьи, и статус самого молодого Узника Азкабана, ожидающего своего последнего поцелуя.