До рассвета

      Жарко. Тело будто горит, крупные мурашки ползут по влажной и пылающей коже. Одеяло душит, давит, оно такое тяжёлое. На миг Люциусу кажется, что его накрыло волной, паника подступает к горлу, но почему тогда так жарко? Ведь в море было холодно, тысячи ледяных игл впивались в кожу, и он продрог до костей – Люциус помнит. А теперь вместо воды и соли в лёгкие с хрипом вбивается воздух. Люциус дышит, хоть и с трудом, но дышит; пытается делать жадные вдохи.       Жарко – колотится мысль перед тем, как в голове снова мутнеет. Последнее, что Люциус чувствует, проваливаясь в тревожное забытьё – чья-то прохладная рука, такая ласковая, касается его лба. С таким трепетом его касалась только мама, когда он болел.       Небо падает. Небо падает. Падает небо. Люциус дёргается, из груди вырывается болезненное хныканье.       — Падает, — отчаянно бормочет Люциус, паникует, путается в одеяле.       — Тише, — снова приятное касание ко лбу, — не шуми, придурок.       — Падает. Оно падает! — Люциус пытается вскочить – вернее, вывалиться из постели, ноги всё равно не удержат, – но его бережно подталкивают на место, поглаживают по рукам, по плечам, по волосам. Кажется, Люциус рефлекторно ухватывается за какую-то ткань, ощущает её грубость под ладонью, нервно дёргает на себя.       — Да прекрати же, чёрт тебя подери!       Что-то падает. Не небо – что-то ещё, маленькое и круглое; оно, издавая металлический звук, катится по полу. Слышится ругательство. Так странно, благословенная ласка заботливой руки совершенно не сочетается с грубым шёпотом и резкими словами.       — Небо. Оно сейчас упадёт, — ослабшим голосом выталкивает из себя Люциус тяжёлые слова. Язык почти не ворочается во рту. Сил бороться и пытаться убежать не осталось. Да и куда бежать от падающего неба?       — Это всего лишь сон, — устало заверяет шёпот. — Тебе приснилось.       Люциус прислушивается, затихает, хрипло дыша, завороженный смягчённым тоном. Его посетитель редко с ним говорит так мягко, без раздражения.       Люциуса спасает мысль, что к нему кто-то приходит, кто-то очень добрый, и оберегает его. И пусть этот кто-то часто ругается злым шёпотом, ворчит недовольно, но Люциус думает, что это неважно, если его действия совсем-совсем не злые. Люциус даже не боится.       «Кто же ты, мой благодетель?» — думает Люциус каждый раз, выниривая из беспокойного морока, когда заботливые руки с осторожностью приподнимают его на кровати и подносят ко рту ложку с ароматным бульоном. — «Кто же ты, мой ангел, дарующий мне облегчение, продлевающий мою жизнь, возвращающий мне силы?»       «Ангел» всегда приходит к нему глубокой ночью, говорит только шёпотом и исчезает до того, как первые бледные лучи рассвета успеют проникнуть через тонкую занавеску маленького окошка. Люциус не видит его лица, не знает, почему он о нём заботится и не понимает, где находится сам.       Может, это всё просто бредовое затянувшееся сновидение, и Люциус ещё даже не просыпался? Может, его подобрал корабль, пока он тонул? Может, он ещё тонет, и приходящий к нему «ангел» – всего лишь порождение его умирающего разума?       А если «ангел» настоящий, то может небеса хотят в ярости обрушиться на них, потому что он ослушался, без дозволения их покинул, чтобы явиться к Люциусу? «Ангелу» нельзя находиться с Люциусом и помогать ему, и скоро их настигнет небесная кара.       Люциуса оплетает со всех сторон что-то тяжёлое и горячее, а цель ускользает-ускользает-ускользает из рук, он не может дотянуться. Люциус отчаянно ищет, ведь от этого зависит его жизнь, нужно найти, найти во что бы то ни стало. Это было где-то здесь. Расстояние увеличивается, Люциус не успевает схватить, он пытается-пытается, но руки не слушаются, цель размывается, теряет очертания.       Люциус, пока искал, выронил свой палец. Он тоже должен быть где-то здесь, но Люциус не может его забрать, тот исчезает, потом появляется, потом снова исчезает. Под ногами разверзается бездна, она открывает клыкастую пасть и щерится безумной ухмылкой Кракена. Всё заливает красный цвет, и дикие волны, бушующие в пропасти, такие уродливо-красные, кипят и пузырятся. Они достают до Люциуса, обжигающе облизывают его ступни, хотят заглотить целиком. Пусть Люциус потерял свой палец, но зато почти выбрался сам, он подтягивает себя выше, чтобы волны не достали его, отползает-отползает-отползает, осталось совсем немного, совсем чуть-чуть, ну же.       Перед Люциусом появляется Эдвард, его волосы развеваются на ветру серым пеплом, сизым дымом, тёмным пятном; протяни руку – и они выскользнут между пальцев. Эдвард смотрит жутким взглядом, выражение его глаз источает могильный холод, на лице отрешённое равнодушие. Эдвард со звериной силой толкает Люциуса назад в пропасть, нет-нет, только не это, НЕ НАДО, НЕТ! ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ! ВЫТАЩИТЕ МЕНЯ!       — Успокойся, не кричи... Да заткнись ты уже наконец!       Люциус мутно разлепляет глаза, шумно дышит, в горле саднит. Перед глазами ещё мелькают разводы кроваво-красного. Его снова оплетает тяжёло-горячее, но «ангел» уже здесь, он пришёл. Люциус не может разглядеть в темноте его черты, лишь краем рассеянного сознания улавливает расплывающийся в сонном тумане силуэт.       Слышится всплеск воды, и Люциус содрогается, хочет отползти. Это всего лишь тряпка стукнулась о таз с водой.       Как странно здесь течёт время, сколько уже прошло с тех пор, когда он упал за борт? И сколько раз он падал после этого? И сколько раз ещё предстоит упасть? Здесь живёт чудовище, здесь живёт чудовище, оно здесь... Люциус не понял, вслух ли это произнёс, но чужая рука снова касается его, начинает успокаивающе поглаживать по плечу. «Ангел» тихо-тихо что-то шепчет, почти напевая какую-то мелодию. Колыбельная?       Когда Люциус немного успокаивается, благоговейно вслушиваясь в чужой хрипло-напевный шёпот, его аккуратно приподнимают и снимают с него промокшую от пота рубашку. Смочив тряпку в тёплой воде и всё ещё напевая, его обтирают, затем одевают в сухое и мягкое. В песне слышится скорбь и тоска, сколько же много боли для одной маленькой души.       «Что тебя мучает, ангел мой, заставляет терзаться виной, от чего твоё сердце изнывает в тоске и болезненной истоме? Я чувствую, что оно, как и моё, было сломлено, потеряно в большой буре, прибито к берегу шальной волной и оставлено там умирать в одиночестве? Как жаль, что я не могу взглянуть в твои глаза, скрывающие тени печали, но я знаю – в них прячется боль со дна души, что окутала нас двоих. И ты каждую ночь приходишь ко мне, лечишь состраданием, пробуждаешь к жизни своими прикосновениями, не даёшь полностью забыться в забвении и погибнуть в безумии. Спасение моё, звезда моя, что запуталась во тьме, не исчезай, молю».       Люциус находит в себе силы и смелость протянуть руку и схватить своего благодетеля; убедиться, что это не иллюзия, рождённая воспалённым разумом. Мираж не рассеялся, живое и осязаемое под ладонью; Люциус тянет его к себе, чувствует чужое дыхание на своём лице. Не успев подумать, Люциус наклоняется ближе, где ощущает тепло дыхания, и неловко прикасается ртом. Губы напротив поджимаются, Люциус слышит короткий выдох и замирает. Через пару долгих мгновений ему отвечают взаимностью, бережно обхватывают его лицо руками и мажут в лёгком поцелуе, нежно ласкают его губы, и это самое прекрасное, на что Люциус мог рассчитывать перед очередным забвением.       Близится рассвет, и пока солнце не взошло, «ангел» спешит исчезнуть. Прежде, чем отстраниться, он целомудренно целует Люциуса в лоб.       Небо и море меняются местами, теперь Люциус падает в небо. Небо почему-то становится зелёным, и Люциус обнаруживает себя среди зелени и цветов. Цветы тоже зелёные, они ничем не пахнут, открывают и закрывают бутоны, как любопытные лягушки. Один цветок раскрывается особо широко и резко щёлкает, потом снова раскрывается.       Люциус подходит к нему и с удивлением обнаруживает в нём свой деревянный палец. Пока пытается его вызвалить из цветочного бутона, чуть не лишается ещё одного пальца.       Где-то шелестит море и кричат чайки. Люциус оглядывается, но не может понять откуда шум. Он надевает на место отвоёванный у хищного цветка палец и бредёт на шум моря. Тропинка, по которой он движется, становится зыбкой, в ней вязнут ноги, а потом она превращается в речку. Люциус падает, поток воды ускоряется, подхватывает его и несёт вперёд, выплёвывая в какой-то водоём. Снова вода, повсюду вода, она накрывает его с головой, он захлёбывается и зовёт на помощь.       Кто-то его толкает ближе к берегу, ноги наконец нащупывают дно. Люциус выныривает и отхарикивается от воды. Когда успело так быстро стемнеть? Только что был ясный день.       — Только не кричи, — с ним рядом выныривает русалка. — Это всего лишь сон.       Люциус узнаёт этот сиплый голос и угадывает знакомые очертания в темноте.       Это Иззи.       Только этот Иззи с русалочьим хвостом. Он проплывает вокруг Люциуса и останавливается напротив, рассматривая его. Люциус рассматривает Иззи в ответ.       — Ты не видел моё кольцо?       — Кольцо? Нет, я... А почему ты ищешь его здесь?       — Потому что оно у тебя.       Люциус собирается возразить, но Иззи шикает и прикладывает палец к губам, требуя замолчать. Люциус прерывается на полуслове, подавившись воздухом и снова закашливается. Он протягивает руку, хочет коснуться Иззи, но не успевает. Иззи расплывается в коварной ухмылке, гадко посмеивается над растерянностью Люциуса и ныряет под воду, хлестнув напоследок хвостом и подняв брызги. Люциуса обдаёт водой.       — Засранец, — шипит Люциус. По спине пробегает дрожь, а в груди что-то шевелится, трепещущее и волнительное.       — Люциус! — его кто-то зовёт.       Люциус смотрит на берег и видит Джима в потоках утренних лучей. Джим машет ему. Люциус машет в ответ, но тут же морщится от яркого солнечного света, бьющего в глаза.       — Наконец-то проснулся. Как ты?       — Сука, — хрипло выдавливает Люциус.       — Эй, полегче, я ведь могу и обидеться, а моя обида дорого обходится.       Люциус моментально распахивает глаза и обнаруживает себя в постели. Через окно в маленькую каморку хочет проникнуть солнце, чтобы сообщить о начале нового дня. Занавеска наполовину задвинута в сторону. С непривычки света всё равно кажется слишком много.       Сколько же Люциус здесь провалялся? Он хочет подняться, но Джим быстро оказывается рядом с ним и не даёт ему этого сделать.       — Не делай резких движений, compi, голова закружится.       — Джим?! — обрадованно вопит Люциус, и Джим морщит лоб и хмурится. Его лицо так близко, глаза внимательны и остры. Люциус смущённо улыбается и чувствует себя непривычно робко. — Прости. Привет.       — И тебе здорóво. Порядок?       — Да... Да, всё нормально. Сколько времени прошло, пока я был тут? И что происходило в моё отсутствие? Где все остальные?       — Не всё сразу. Остынь. Приляг.       Люциус откидывается на подушку, всё ещё глядя на Джима. Люциус рад его видеть, но вслух этого решает не произносить.       — Стид вернулся, — коротко бросает Джим, пожимая плечами. Его лицо ничего не выражает, поэтому трудно понять обстановку на корабле. Стид вернулся, и всё стало совсем плохо? Или Стид вернулся, и всё теперь хорошо?       — Ты снова пропустил захватывающее зрелище. Сначала Чёрная Борода надрал задницу Стиду, потом Стид Чёрной Бороде... Теперь они оба заперлись в капитанской каюте. И мне не слишком хочется знать, чем они там заняты. Пусть хоть поубивают друг друга, — на лице Джима проступает лёгкое презрение. Просто он не особо благоволит к обоим капитанам. И обоих ещё не простил. Люциус его понимает.       — Я тоже не хочу знать, — отвечает Люциус, и Джим удивлённо вскидывает брови.       — Стало быть, ты просто ещё нездоров, compi.       Джим кладёт руку на плечо Люциуса в ободряющем жесте.       — Давай, набирайся сил. Я принёс тебе воды, — он кивает в сторону подставки на полу, на которой стоит кружка с водой. Джим странно мнётся и произносит извиняющимся тоном, – тон, конечно, ровный и даже несколько грубый, но Люциус может различить эти извиняющиеся нотки:       — Мне жаль, что не мог часто тебя навещать. Меня самого сначала держали под замком и не выпускали.       Люциус недоумённо смотрит, пока Джим встаёт и подходит к двери.       — Но... тебя ведь потом выпустили? — спрашивает Люциус очень тихо. Джим слышит.       — Да, только капитан не знал об этом. В те дни всё равно запирали, когда он бродил по кораблю. Особенно ночью.       — И часто он бродил? — Люциус соображает туго, голова тяжёлая и в ней по-прежнему густая каша. Он в самом деле ещё нездоров и слаб. Кажется, он многое забыл, пока находился между сном и явью. И всё же некоторые выборочные моменты он почему-то запомнил очень хорошо, однако картинка всё равно не хочет складываться, логические цепочки также не спешат выстраиваться.       — Бывало иногда. Перепадами. Иззи откуда-то заранее вычислял, когда у него начнутся беспокойные ночи, и он будет рыскать по кораблю. Зато после таких ночей целый день не появлялся, и можно было наконец выйти из заточения.       — Иззи? — словно в бреду переспрашивает Люциус.       — В любом случае этот корабль теперь будет ассоциироваться с тюрьмой. Сначала я заточил себя в плен сам, а потом это сделали против моей воли, — в голосе Джима сквозит горечь. Он спохватывается прежде, чем Люциус успевает ответить. — Мне надо идти. Я ещё зайду к тебе позже. Поправляйся.       После ухода Джима, Люциус долго смотрит на кружку с водой, пытаясь придать мыслям форму. От этого нарастает мутная тяжесть в голове. По стенке кружки ползёт капелька воды, и Люциус только сейчас начинает ощущать, как сильно у него пересохло во рту.       Утолив жажду, он тянятся к подставке вернуть пустую кружку на место. Она выскальзывает из пальцев. Люциус чертыхается, сползает с кровати и тянется к сваленным в общую кучу вещам, за которые укатилась кружка. Он отодвигает пыльные тряпки, кособокий стул со сломанной ножкой и замирает. В дальнем углу что-то поблескивает. Люциус моргает, подползает туда ближе и нащупывет что-то маленькое и круглое. Подносит к глазам и завороженно смотрит.       На его ладони под солнечными лучами блестит кольцо с зелёным камнем.