Полжизни назад

27 февраля 2024 года. Ровно тысяча лет.

Каждому человеку на роду выпадает несколько месяцев, что они невзлюбят. Это будут самые скучные, никчемные дни, тянущиеся серо, обыденно, при том всегда наполненные печалями и неудачами. Часто люди выбирают их из-за времени года: кто-то не любит зиму за её нескончаемую темень, тусклые пустынные улицы и тяжкий взгляд с неба, заволоченный облаками тяжелого хмурого цвета; кто-то всей душой презирает лето, когда зной стоит сутками, невозможно сомкнуть глаза в прохладе, а тело посему кажется тяжелым и вязким, небо в летние месяцы радует чаще прочего, но ни каждый способен разглядеть в солнце исключительную доброту. Так или иначе, каждый выбирает себе месяцы по душе, точно и наоборот — нелюбимые. И каким блаженством для многих становится перевернуть лист календаря, передвигая дату на первое число и с облегчением выдыхая: «Ну наконец-то…». И странно — от одного дня может ли что-то перемениться в жизни столь сильно, что каждый раз так четко отмерять непризнанное лаской время? Почему из-за одних будней, наполненных стараниями, ненавистью отдается каждый час уходящего месяца? Женщина уныло смотрит на календарь, повернувшись к тумбе около кровати. Тело её плотно укрыто одеялом, а голова подперта рукой, вся её нагота кричит о том, что пора бы расслабиться, позволить себе забыть обиды и драмы прошлого, перестать ненавидеть весь февраль в ожидании его предпоследнего дня. Но вместе с тем кисть тянется передвинуть квадрат на двадцать седьмое февраля двадцать четвертого года. — Ровно тридцать лет прошло. Тридцать. Полжизни назад. А снег все также засыпает улицы, будто помнит лучше меня, — холодно констатирует. По спине пробегает мороз, будто метель очерчивает её позвоночник, тяготеет до её оголенных плеч. Устало прикрывая глаза, женщина утопает в темноте своих мыслей. Как давно в ней столько скорби — лишь календарный лист точно помнит. Других бумаг, что смогли бы заверить её больную душу, увы, нет. Они сожжены в один из самых злопамятных дней последнего гневного года, что перевернул всю её тоску тридцатилетней давности в неутомимо-страстное чувство. Оказалось, что вся пережитая боль — дурной смешок исподтишка, в котором не было и грамма смысла. Но, как переворачивается лист настольного календаря, когда январь заканчивает свое существование, так и тяжесть возвращается в ожидании неизбежного: письма. И каждый раз первый день последнего месяца неприятно волнует внутри тела, уже предвещая, что в этот раз опять закончится неумолимо. Тогда она нервно несколько раз побренчит пальцами по лбу, потрясет кистями и наконец приложит руку к груди, неровно выдыхая с особым предчувствием и созвучием тревоги. А дни пролетят незаметно, будто нарочно разбрасываясь в бардаке, и вот, стараясь не осуждать себя, она опять передвинет флажок с начала в самый тусклый конец. — Умней бы, ну хоть на каплю, был бы ты хоть на каплю умней, — поворачивается на спину, пальцами показывая, насколько мала должна быть щепотка разума, — мы бы прожили прекрасную жизнь! И будто говорит с пустотой, разрываясь в своей саркастической беспомощности. — Но… Ты был настолько глуп, что за годы не разобрал почерка жены… — недовольно поводит веками, вздымая брови, — пф, жены… Странно, но в этот день определенно поднимается метель. Из года в год, как бы не обманывала улица своим зовом весны, последняя декада оборачивается белым полотном, пусть тающим, стоит только появится солнцу. Это утро стало таким же, как бы теперь не случилось в жизни — навсегда запечатлено воспоминание о том нелепом детском побеге, в котором ожидания были превыше всего. И сколько раз, а они оба все ещё возвращаются к тому, как стояли на пристани в забвении, надеясь разглядеть знакомое лицо на конце заснеженного перекрестка. Но оба тогда увидели истину — их любовь не всесильна. И действительно, ничего не обернулось сказкой, в которой спустя упорные годы исканий воцаряется умиротворение счастливого финала. Она поднимается с постели, более не пряча обнаженного тела, без зазрения и стеснения доходит до гардероба, где уже весит заготовленный прислугой пеньюар. Холодный, пустынный дом отражает эхо по всему огромному метражу, в котором нет места даже ей одной. И кажется, когда смотрит в зеркало, могла бы стать хозяйкой скромного, унылого на вид, особняка, что наполнен постоянными спорами, семейными ужинами, в которых исключительно мужчина начинает трапезу. Да, господи, как забавна ей самой картина, как в дань традициям меняет обувь у входа и проходит дальше в тапочках по мерзко скрипящим полам. Тяжкий взгляд при мысли об этом наполняется забавной искрой озорства. Ожидания стали её головной болезнью, стоило только раз разочароваться в них. Теперь она ждет, непременно жаждет, что все обернется не вопреки, в её мире все должно оправдывать время выдержки и возложения надежд. Несомненно, все обязаны соответствовать её требованиям, именно, как искусное вино французских роскошных виноделен, каким заканчивает практически каждый свой ужин. В ожидании она находит умиротворение, когда перестает дергано и наиграно постукивать по лбу, то ли унимая мысли, то ли мигрень. А какой катастрофой оказывается мир, в котором хоть кто-то смеет не взыскать симпатии к её мнению… Будь то помощница, повесившая картину не в место, где безмолвно предполагал светлый разум, или дочери, что выбирают собственную жизнь, полную глупой свободы! Да даже глупая метель, что сожалением пересекает переулки её города, ровно в день, когда уже должна отпустить и перестать ждать изменений. И все ее чаяния отдают старыми неотправленными записками, в которых излагались все обиды, за то единственное полученное письмо. Год за годом, твердя себе, что так будет легче, она распаковывала свой страх и писала ответ. Их накопилось на увесистую коробку, что лежит глубоко на верхней полке шкафа, куда редко падает чужой взгляд. Во всех её словах была все та же наивная любовь, дерзкая обида и неоправданный для самой себя траур. И как бы не желалось — с летами они не исчезли. Как и не прошла метель, что все ещё бушевала внутри их бьющихся детских сердец. Её ожидания не оправдались и сегодня… А он сидел за панорамным окном, что открывало вид на начавшийся этим днем снег, медленно проводя взглядом по всей комнате, без особого внимания и осознания. Как не жаль, но его разум был достаточно большим, чтобы помнить сию дату. Но при том, он любил февраль, обожал те недолгие прохладные месяцы, когда земля под ногами уравновешенно-спокойная, редкий снег плавно спускается на плечи, опадает на улицах, не перерастая в сугробы и огромные лавины, вызывающие чувство потерянности. Более всего он не любил взбалмошность, в которой нет места мирному рассудку. Взаправду, ненавидел непостоянство осени, быстрые обороты весны, шум лета, но с каким содроганием обожал все то в единственном человеке. Нежно любя, убаюкивал в себе жалостливую мысль о счастье, в котором погряз некогда с головой. Поворачивая голову, мельком видел календарь, в котором зорко читалась дата. И голова тогда сожалением повисала на шее. Сердце монотонной болью раздалось внутри и дышать стало тяжелее. Карие вишневые глаза наполнились сожалением о тридцати годах, которых он не смог переменить. Нисколько нет, не писал ответных писем, не сжигал свои обиды, но томно хранил их в душе, возвращаясь к ним, может, чаще, чем его любовь. Он хранил её саму, оберегал воспоминания, что были им подарены вплоть до давней зимы. И сколько раз раздавался неведомым разочарованием, когда в шумной толпе его дыхание завывало, а обоняние находило знакомый аромат парфюма, но увы, никто из толпы и долей не смахивал на Аланур. Она была как цвет весны, что подступает все ближе к концу февраля, и душа её ощущалась так же. И никогда не находилось подобного в его жене. И оттого становилось только тусклее и была ненавистна пора, что наступала после двадцать седьмого февраля. С её постоянной изменчивостью, переменностью дивного неба, долгим началом и быстрым концом. И каждый раз весна напоминала — это лишь влюбленность, что забывается так же легко, как долгие слякотные дни после первого пекла. Помнил свет её глаз, длинные струящиеся локоны, что никогда она не убирала под платок или не затягивала в хвост. Тогда она была свободной, вольной птицей, что летала высоко и грациозно, без сожаления влюбляя в свою душу и отдавая ее взамен на ласковые слова. Она была прекрасна, ровно так же, как последний снег зимы. — Тридцать лет… — делая глоток терпкого кофе, приготовленного местной прислугой, промямлил, будто кто-то сможет услышать. Его голый торс держал на себе ношу, что никак не может улететь прочь, как, казалось, сделала то Аланур. И ношей той были не обидные слова, не упущенные в летах мечты, даже не разрывающее чувство превратности происходящего. Ношей этой служил тяжелый взгляд, прошедший годы. Глаза, что с возрастом потускнели, кожа которых постарела и стала безудержно нависать. Но все равнялось не безобидной ветхости людского цикла, а муке, с которой сейчас его спину созерцали с угрызением. Аланур и сама ловила себя на этом пустяке, что возвращал её на пристань каждый раз, да и не скрывала того, как яростно и скоротечно глаза её наполнились тяжестью. И сейчас подходя к кровати, присаживаясь на её край и так же понуро взирая на улицу, не утаивала лица. Более её настораживали глаза Зии, что смотрел все так же юно, будто забывая, как отвергал её в своем положении, недоумевая до того, что тридцать лет прошло не в одночасье. Тонкий, ажурный прищур, густые брови, что редко хмурятся к ней в ответ. Он, кажется, не заметил тех лет разлуки, как в одночасье перевернул страницу и вновь встретил свою юность. И лишь мерещится ей так, или хочет мерещиться. — Ты так и не поумнел, — повернулась на него, нелепо улыбаясь. — А ты так и не дождалась, — его лицо переменилось ехидством, больше схожим с жалостью. И вновь повисло молчание, что сопроводило их долгое путешествие друг к другу. В нем не осталось старого изумления, недоумения, ненависти и обиды. Их вытеснило одно лишь принятие того, насколько глупа жизнь и судьба, что корыстно разыграла их, превратившись в злой рок. Более не сидели занозой чувства оскорбления, оно затерялось за той пустяковой правдой — их любовь разрушило только письмо, которого они не писали. И более ничего не держало их, кроме одностороннего прощания, чтобы добиться своего чувства вновь. — Ты хоть раз вспоминал обо мне? Думал, как я и с кем? — Как мог не думать? Я думал, как мне теперь быть, что делать без тебя! От нее раздался нервозный смешок, что скоро перешел в наигранную эмоцию, когда рот открывается в надрывном изумлении, хотя на самом деле только подтверждает сказанное. Хлопнув руками по коленям, женщина качнула головой, тянуче прошептав: «Как же… Как же тебе быть! Изумительно!». Не понимая изогнув бровь, он лишь скривился, не меняясь в выражении лица, только бегая глазами по фигуре напротив. — Ты всегда лишь думал о себе и этого никогда не изменится. Захотел — дал обещание. Захотел — забрал. Пришел ко мне, рассказывая о планах, и точно так же ушел, не совершив их… Зия глянул на одежду, что уже была приготовлена к его уходу и понял лишь одно — она знала, что и теперь её покинут. И поэтому, теперь поднимаясь, не тащила за собой и не говорила ничего, только лишь ждала, как он вновь попрощается, надеясь, наконец, используя слова. — Ты знала, что я не останусь, знала, но все равно подпустила к себе, зачем? — подскочил за ней, шагая быстрее, догоняя у входа в гардеробную. На её глазах выступили мерзкие, неприглядные слезы, что тяжело смахнуть незаметно, даже если закинуть голову повыше. — Чтобы тебя, столь правильного, заела совесть, — повернулась гордо, не спеша, выпрямляясь, будто не по щекам не разливаются её желания о теплых и нежных буднях. И с лица её не спадала лоскутная улыбка, что натягивалась исключительно через силу, каждый раз при их встрече, когда он стоял в шаге от нее и не мог подступиться ближе, пытаясь уберечь их от потопления в собственной страсти. И каждый раз, когда судьба давала пробоину, вновь поворачивая их лицами друг к другу, старались разойтись безмолвно, безразлично, упираясь глазами в календарь и считая, сколько лет прошло с их первого враждебного, пресытого обидой дня. Пришло его время тянуть за собой, недотрожно обволакивая кисти, затем поднимаясь к плечам и решительно убаюкивая ее печаль на своей груди. Обнимая её сейчас, чувствуя, как текут её послушные беззвучные слезы, он знал, что в этот раз действительно возненавидит двадцать седьмое февраля и все дни до него. Даже если снег вдруг не начнется, внутри теперь бушует вьюга, что претит его постоянству. — Иди, она знает где ты, но будет ждать, — отступит, подходя к полкам с пыльными коробками. — А ты? Мне больно оставлять тебя так. — Я больше ждать не буду, Зия, полжизни хватило, чтобы дождаться, — опять снисходительно улыбнется, потянув руки наверх. — Я действительно ждала, — достанет одну. — Что это? — Мои полжизни, что я отдала предвкушению нашей встречи. Уже не будет лучшего момента, чтобы отдать тебе их, — в его руках теперь короб, на дне которого аккуратно сложена старая куртка с выцветшими краской и запахом. — Здесь те полжизни, которые мы должны были прожить вместе, вопреки всем. То, что должны были рассказать детям, сохранить в своих сердцах. Если захочешь — вернись к ним, но не ко мне. — Аланур… — свободная кисть тянется убрать обратно прядь за ухо, утереть слезу. — Поздно, у меня больше нет сил, Зия, — вновь улыбается, откидывая его ладонь. — Мне надо собраться, твои вещи на кресле, можешь не сообщать, как уйдешь, — отходит от него, приближаясь к выходу. — Хотя, впрочем, ты бы и не сказал. — Нам не нужны слова, чтобы понять друг друга. В последний раз она ему улыбается, больше надеясь не тревожить его трезвый разум и свое пылкое сердце. А он поднимает уголки губ в ответ, зная, что непременно у него ещё не раз заболит в груди, а у ей теперь хватит сил отпустить его и не вспоминать, даже если снег начнется…