Солнечные зайчики

В тот год июль выдался на удивление жарким, и даже ночи не приносили долгожданного облегчения, окутывая терем липкой духотой, а потому ставен на ночь не запирали и оконца растворяли настежь. Игривый первый солнечный луч смело и беспрепятственно вошел в безмолвную горницу, проскользил по широкому подоконнику, крытому вышитым самой хозяйкою гладью наоконником, прошагал по пестрому тканому ковру и, наконец, вскочил на широкое ложе, норовя запутаться в темных кудрях спящего на высокой подушке мужчины. Лицо его, покрытое полупрозрачным бронзовым загаром, разительно контрастировало с белым молодым личиком спящей в объятиях его сильных, натруженных саблей рук, женщины. Губы ее даже во сне не покидала счастливая улыбка, и видно было, что грезится ей что-то доброе. Хоть кровать их была широка, спали они так тесно, будто то была лавка, разделенные лишь двумя тонкими льняными рубахами, в коие были облачены. Легкое покрывало едва укутывало их переплетенные ноги и норовило окончательно соскользнуть на пол в любой момент, потревоженное малейшим движением. То были Алексей и Катерина Басмановы, все не могущие натешиться друг другом опосля долгой разлуки, хотя уж минуло не менее месяца, как воевода воротился к семье, отпущенный государем с ратных дел. Вопреки нравам века шестнадцатого, диктовавшим супругам почивать отдельно, чета Басмановых почти сразу стала жить в одной горнице. По первости, воспитанная в соответствии с правилами тогдашними, Катерина Михайловна незаметно ускользала в свою опочивальню в третьем этаже, но то скоро прекратилось, ибо Алексей Данилыч, нравов не столь благоверных, непререкаемо заявил: «Почто ты все бегаешь туда-сюда, Катенька? В вечеру ты ко мне идешь, по утру — я к тебе, одна морока! Ни к чему ерунда эта!». Сперва смутившаяся таких вольностей, Катерина, однако ж, скоро смирилась — привыкшей спать с сестрицей девушке одной почивалось скверно, а потому предложение Алешино в сердце своем она приняла без роптания и даже с радостью, переселившись вместе с сундуками своими в мужнюю опочивальню во втором этаже. Накатавшись по тугим завиткам вдоволь, луч соскользнул на лицо воеводы, вынуждая того поморщиться и нехотя открыть глаза. Не смея потревожить молодую свою, обожаемую женушку, практически не шевелясь он глянул в окно, по положению раннего светила легко определяя, что время уж к заутрене. Не желалось Алексею Данилычу покидать нынче постели, но не можно было службу пропустить церковную, а потому, стараясь не сильно тревожить Катюшу, он осторожно поднялся. — Куда ты, свет мой? Утро ужо? — тихонько спросил женский мелодичный голосок. — К заутрене пора, Катенька, голубушка, но ты уж спи, спи, не поднимайся нынче, — Алексей обернулся к жене, встречаясь очами карими с голубыми, влюбленными глазами. — Отчего же? И я схожу, — Катерина приподнялась на постели, и широкая рубаха ее сползла, обнажая круглое белое плечико. — Нет, любушка моя, я тебе не дозволяю, отдохни еще пару часиков, пока снова жара тебя не умаяла, — ласково проговорил воевода, присаживаясь на край постели и целую женушку в пухлые губки. Бабе простительно было к службе не явиться, коли на то воля супруга ее бывала. — Ну ежели велишь, — кокетливо согласилась Катерина, укладываясь снова на пестрые подушки и наблюдая, как муж ее одевается — она не могла наглядеться Алешей с тех пор, как тот воротился. Воевода, привыкший к походной жизни, умел все сделать сам и к помощи холопов прибегал редко, да и то по настоянию жены, говаривавшей, что не по чину ему самому обряжаться да умываться. Прежде чем покинуть горницу, Алексей Данилыч прикрыл ставни, чтоб непоседливые утренние лучи не тревожили Катерину Михайловну, еще раз расцеловал ее лицо и ручки и тихо вышел. Счастливо вздохнув, молодая женщина перевернулась на другой бок и скоро соснула, воображая какой чудесный денек ждет их нынче, ведь теперича каждый Божий день был прекрасен: подле нее были и супруг дорогой, и сыночек ее маленький, обожаемый. *** Проснувшись во второй раз и нынче в одиночестве, Катерина кликнула сенную девку Татьянку, что привезла с собою из отчего дома, и та скоро явилась, кланяясь низко и улыбаясь любимой хозяйке. — Доброго утречка, Катерина Михайловна! — проговорила она, растворяя ставни и впуская в горницу теплые уже и яркие лучи высокого солнца. — Как спалось тебе, матушка? — Спалось прекрасно, Таня, — сладко потягиваясь, отвечала боярыня. — Что там мой Феденька? Спит еще, ангел мой? — Спит, матушка, спит, — с умилением закивала Татьянка, помогая молодой своей хозяйке подняться. — А Алексей Данилыч где? — Катерина Михайловна опустилась на широкую лавку пред большим зеркалом в серебряной раме — подарком ей от любимого супруга. — Хозяин на коне поехал, матушка, обещался к завтраку воротиться, — отвечала Таня, расплетая спутанную со сна длинную, темную косу Катерины. — Пирожков напекли для Феденьки? — не унималась боярыня, охваченная уж с самого утра заботами о семействе — любо было Катерине Михайловне быть в доме своем собственном хозяйкою. — Акулина Степановна уж стряпает, не тревожься об том, Катерина Михайловна, голубушка! И кашку томит на сливочках, и пирожочки уж готовы, и оладушки! — перечисляла девка, проводя редким гребнем по густым прядям. — Какую кашку? — вдруг встрепенулась Катерина. — Алексею Данилычу гречневую поставили? Ты знаешь, Таня, он более других такую любит, да чтоб с орешками непременно и на меду! — нахмурилась боярыня. — А Феденьке нашему никакая не мила, — добавила она со вздохом. — И гречневая, и полбяная томятся, матушка, не беспокойся, — утешила ее служанка. — А Феденька Лексеич глядишь нынче и покушает! — ел маленький боярин скверно, чем премного волновал свою молодую матушку. Так, за разговорами о вкусах домочадцев да данных наспех распоряжениях, Катерина Михайловна была одета в тонкий шелковый летник лазурного оттенка с серебряным шитьем и легкие туфельки. Волосы ее длинные и густые были гладко убраны в две косы, уложены вкруг головы и спрятаны в плотный серебристый повойник, увенчанный невысоким богатым кокошником с тремя теремами, не закрывающим ее высокого белого лба и широких темных бровей. Покрывала не набросили, оставляя длинную шею открытой, ибо жара стояла палящая. Собравшись и отпустив Татьянку, боярыня отправилась в третий этаж, где в жаркой полутьме уютной опочиваленки спал ее единственный сыночек — маленький Феденька сын Алексеев Басманов. *** Горница дитяти была погружена в тягучий, неподвижный жар, ибо тревожная молодая мать не дозволяла открывать на ночь окон даже и летом, опасаясь сквозняков и застуд. Ставни почти все были затворены, а потому по опочивальне разливался сонный полумрак. Подле широкой резной колыбели сидела на лавке старая нянюшка Никитишка, воспитавшая еще Катерину и присланная в помощь молодой боярыне из ее родного дома, и монотонно качала кроватку, напевая унылый мотив. Две девки, взявшись с разных сторон за тонкий белый рушник, неспешно обмахивали спящее чадо, чтоб тому не было слишком уж жарко, да и комары да мухи, коих множество развелось в деревне в то лето, не докучали маленькому боярину. У стены прикорнула сморенная духотой молодая круглолицая кормилица, готовая по первому же нетерпеливому требованию предоставить свои огромные, полные молока груди, едва прикрытые не до конца завязанной белой рубахой. Все женщины изнемогали от жары и пот струился по их измученным лицам. Ничуть не смущенная их страданиями, боярыня молодая кивнула сама себе, довольная тем, что приказы ее беспрекословно выполняются, и подошла к колыбели, заглядывая за отодвинутую нынче тонкую занавесочку. На белоснежном, расшитом гладкими синими и голубыми сказочными узорами, белье, укутанный несмотря на погоды пуховым лазурным шелковым одеяльцем, спал маленький, очаровательный мальчишечка лет двух. Личико его было круглым и беленьким, длинные черные ресницы полукружьем лежали на румяных, пухленьких щечках, темные соболиные бровки недовольно сошлись во сне, маленький носик был наморщен, а во рту виднелся алый сахарный петушок, удерживаемый за палочку маленьким кулачком. Темные тугие локоны рассыпались по подушке, словно нимб, и прилипли к взмокшему от жары лобику. Катерина Михайловна едва не лишилась чувств от умиления, поглядев на дитя. — Как спал мой Феденька? — спросила она почти шепотом, не отводя восторженных очей от ребенка. — Жарою маялся, Катерина Михайловна! Ты б дозволила оконце приоткрыть хоть чуточку, — вздохнула нянька, наперед уж зная ответ. — Нет, — категорично заявила Катерина. — Застудится Федюшенька, ангел мой, ночи сырые! Ежели жарко ему, так дуйте на лобик, видите же, что употел весь! — тихо забранила она девок, что махали полотенчиком, да слабо старались по разумению боярыни. От разговоров этих Феденька засопел и проснулся, тут же нахмурившись и поглядев вкруг себя сонными лазурными глазками, такого же небесного цвета, как у его матушки. — Проснулся, золотце мое! — заворковала матушка, опускаясь на колени подле колыбели. — Ясонька мой, мальчик ненаглядный! — и она принялась зацеловывать сыночка, будто не видала того не ночь, а месяц. Довольный ее нежностями, Феденька заулыбался и звонко рассмеялся, выпуская наконец сахарного петуха из ротика и перебираясь на руки к матушке. — Чего стоите, глупые? Рубашечку несите сухую, не следите за боярином совсем, в поле репу сажать отправлю, спины гнуть, тогда-то припомните, как сладко в доме боярском служить, неблагодарные! Перепуганные девки бросились к сундуку, а старая нянюшка только головой качнула, не смея молвить боярыне, что дитятя по ее прихоти мается, ведь это она сама велит кутать безмерно сына в жару этакую. Феденька в продолжении этого разговора весело лупил матушку по щекам и заливисто хохотал — оченно маленькому боярину дело это по душе было, ведь длинные Катины серьги при том так задорно звенели и колыхались. — Дяй, дяй! — наигравшись, требовательно заявил он, указывая пальчиком на кормилицу, проснувшуюся от его смеха и уже спешащую к дитяти, на ходу распахивая рубаху и заправляя выбившиеся из-под льняного повойника светлые русые пряди. Хоть на излете апреля Феденьке и минуло два годочка, слов говорил он мало да и не слишком к тому стремился: ежели что не по его было, так он начинал верещать, вызывая тем такую суматоху, что слова были излишни — няньки да девки тут же сами угадывали и все исполняли, а ежели что радовало маленького боярина, то он бывало так счастливо смеялся и хлопал в маленькие пухленькие ладошечки, что все кругом умилялись и рассыпались нежностями и улыбками. От вида сыночка, прильнувшего к груди чужой женщины, сердце Катеринино привычно наполнилось ревностью и раздражением — в душе своей она завидовала холопским девкам, ибо те могли младенцев молоком своим потчевать, а для боярыни то было вовсе немыслимо. Она едва терпела, чтоб не прогнать нахалку, ворковавшую над ее Феденькой, пока тот сладенько причмокивал, периодически пытаясь впихнуть в ротик еще и леденец. Кормилица в Феде души не чаяла, обожая чуть ли не больше, чем собственного сына — маленький боярин был пригож, как заморская куколка. — Ну все, ступай, — велела Катерина Михайловна, едва Федя соскользнул с коленей девки на пол и поспешил к игрушкам, коих в комнате было множество. — И так кашку есть не зажелает, весь аппетит ему перебила, — заранее нашла виноватого молодая матушка. Не смея перечить хозяйке, но затаив в душе обиду, ибо ее же приказ и выполняла и почто ее бранят не разумела, кормилица с поклоном выскользнула за дверь, а в комнате продолжилась возня — Феденьку принялись умывать, одевать и причесывать его непослушные кудряшки, чем вызвали в нем такой неуемный гнев, что боярин маленький заголосил на весь дом, топая ножками и бросаясь игрушками. Наконец, утомленного уже к завтраку истерикой мальчика снесли в трапезную и усадили за стол, где уж дожидался семейство свое Алексей Данилович, восседая под иконами и задумчиво оглаживая густую свою бороду да поглядывая в растворенное окно. — Тятя-я-я-я! Хатю, хатю! — Феденька мгновенно встал на лавке и потянулся к батюшке, чтоб тот взял его на колени, и суровый воевода со смехом отодвинулся от застеленного белой скатертью стола, давая понять девкам, чтоб пересадили к нему сына. — Гляди, Катюша, признал меня, кажись! — довольно говорил Алексей Данилыч, придерживая непоседливого Феденьку одной рукой, ибо тот уж тянул скатерть на себя, рискуя обрушить все посуды. По возвращении батюшки, едва увидав его, Федя так перепужался, что со слезами сперва спрятался за матушкину юбку, а после и вовсе убежал да схоронился в сундуке, чем премного взволновал весь терем, ибо не могли найти его минут пятнадцать, не менее. Долго не было воеводы в тот раз дома, успел забыть его сынок маленький, чем огорчил вельми родителя. «Не печалься, Алешенька, он привыкнет, он же маленький совсем, подзабыл тебя немножечко, сокол мой!», — утешала его в тот вечер Катерина Михайловна. — Признал, конечно, Алешенька, как не признать, он же сыночек твой! — улыбнулась боярыня, любуясь любимыми мужчинами. — Мой, — гордо подтвердил молодой отец, погладив сына по мягким кудряшкам. — Федя, кашу будешь с тятей? — Неть, — уверенно заявил Феденька. — Кафа неть. Этё хатю, — и он указал пальчиком на гору теплых еще пирожков. — Ах, Феденька, ангел мой, но кашка вкусная! — залепетала Катерина Михайловна, махнув рукой девке, чтоб миску подавала. — Открывай скорее ротик! — и она зачерпнула в ложечку, расписанную красными птичками, немножко сладкой каши на сливочках. — Гляди, какая птичка летит! В ротик к Федюшеньке хочет! Ам! — при словах ее одна девка ловко повязала Феде на шейку тонкую салфеточку, а две другие замахали перед его лицом игрушками. — Неть!!! — заорал Феденька, ударяя по ложке ладошкой, отчего содержимое ее расплескалось по столу и лавке. — Кафа неть!!! — Не любит Феденька кашку? — запричитала его матушка, не сдаваясь, впрочем, и снова ложку наполняя. — А вот батюшка кашку любит, гляди какой батюшка большой и сильный вырос! Вот Федюшенька кашку покушает и тоже как батюшка станет! — но Федя наотрез отказался, не решаясь даже закричать, чтоб не дай Бог ненавистная каша в рот к нему не запрыгнула. Батюшка, впрочем, его заинтересовал, и он обернулся да поглядел, правду ли говорит матушка — Алексей Данилыч в самом деле ел кашу, да только другую, а потому Федя потянул его за руку, посмотрел в его ложку и смело попробовал, но и гречневая каша была нехороша по сравнению с вишневыми пирожками, так что он скривился, выплюнул ненавистный завтрак прям на девок с их игрушками и громко зарыдал. — Да что вы, в самом деле, дитя терзаете, — растерянно проговорил Алексей Данилыч, придвигая к сыну тарелки с пирогами и оладьями. — Вон подите, неумехи! — строго проговорил он и добавил ласково. — Кушай, Феденька, кушай, что любо! И ты, Катенька, кушай, на речку поедем днесь, — он глянул на жену с такой любовью, что та даже покраснела. — Пока поутру объезжал село, приглядел место славное, покойное! Отдохнем от пекла в тени дерев, покупаемся! Что скажешь, душечка? — Как пожелаешь, Алешенька, свет мой ясный, — Катерина вспорхнула долгими ресницами и опустила очи смущенно, улыбаясь ласково. Довольный Феденька уплетал сразу два пирожка, попеременно откусывая то от одного, то от другого, крупные вишни сыпались на пол, пачкая его чистенькие одеженьки. За столом воцарился покой и семейная благодать, никто более не смел Федору Алексеичу кашу предложить в то утро. *** Место, что приглядел Алексей Данилыч, и правда было славным. Вблизи реки трава была зеленой и мягкой, изумрудным ковром покрывая пологий берег до самого золотистого песка, сбегающего в прозрачную теплую водицу. Дальний берег порос бархатными головками рогоза, скрывая водную гладь от любопытных взглядов. То тут, то там шуршащие на слабеньком ветру длинные ветви плакучих ив шелковыми лентами спадали до самой воды. В лучах яркого солнца она казалась жидким серебром, переливаясь и поблескивая, отбрасывая вкруг себя юрких солнечных зайчиков, что ловко перепрыгивали по шершавым стволам. В тени высоких многолетних дерев расстелен уж был широкий пестрый ковер с хаотично набросанными шелковыми подушками — воевода по утру еще повелел холопам приготовить лужайку для боярского отдыха. Приехавшие чуть заранее девки уже расставили деревянные, писанные яркими красками посуды, полные печеностей и летних спелых ягод да первых скромных фруктовых плодов из Басмановского сада, и теперича отгоняли назойливых мух, размахивая рушниками и передниками и о чем-то посмеиваясь. — Ах, Алешенька, свет мой, какой же ты внимательный, — ворковала Катерина Михайловна, издали увидав приготовленную полянку, повисая на сильной мужней руке. — Как ладно, что ты воротился! Воевода не столь был велеречив, а потому лишь улыбался польщенно, пожимая Катины тонкие белые пальцы. На одной его руке восседал вертлявый, любопытный Феденька, на другую опиралась его молодая женушка, не желая выпускать мужа даже и на минуточку — и Алексей Данилович Басманов чувствовал себя в этот момент богаче и счастливее самого царя-батюшки, ведь все мыслимые им сокровища были нынче при нем, а что до злата да положения — то дело наживное, государь к нему милостив. Дошли наконец до реки, Катерина легко опустилась на подушки, принимая из рук мужа дорогого сыночка, одетого в желтенькую длинную рубашечку с алой опоясочкой, отчего походил он на яркую канареечку. По воротничку и свободным манжетам шли гладкие красные узоры, из-под рубахи выглядывали коротенькие багряные порточки, закатанные так высоко, что иной раз вовсе исчезали под подолом. Феденька обуви не любил, а потому носили его на руках, дозволяя не надевать сапожек, являя миру обожаемые домочадцами пухленькие розовые пяточки, которые так часто целовала его матушка, смеша тем Феденьку до счастливого визга. «Исё, исё!», — требовал мальчик, сам отбирая у матушки маленькие ножки, чтоб та ловила и целовала их снова и снова. Воевода и сам присел подле Катерины, глядя на нее влюбленными очами: ему хотелось бы расцеловать любимую женщину, но при холопах то было Катюше стыдливо, и он сдерживал себя. Любопытный Феденька тем временем заерзал на матушкиных коленях, перебираясь снова к отцу и хватая того за бороду, резко дергая в стороны. — Тя-я-я-я-ятя-я-я-я! — удивленно протянул он, снова норовя лишить воеводу его гордости. — Что, Феденька, борода нравится? — рассмеялся его отец. — Вырастешь, у тебя такая же будет! — словно не веря его словам, Федя погладил свои круглые гладкие щечки, чем премного рассмешил обоих родителей. — Просто чудо, что за мальчонку ты мне подарила, Катюша, — отсмеявшись, молвил ласково Алексей. — В тебя весь, — гордо отмолвила она, поглядев на Феденьку полным нежности взором. — В меня, — согласился воевода, хотя от батюшки ему достались лишь тугие, непослушные локоны, а от матушки и глазки лазурные, и бровки соболиные, и губки пухлые, и носик аккуратный. — Мой сын, наследник мой, Федор Алексеич Басманов! Феденька меж тем раздобыл малинишный пирожок и сладкую баранку и, вооружившись этими припасами, отправился исследовать мир. Маленькому боярину все было интересно, и он ежеминутно приносил матушке и батюшке то пучок вырванной горстью травы, то щепотку горячего песка, то гладкие камешки, которыми было так упоительно стучать друг об друга, а то зеленую многоногую гусеницу, воодушевившую Феденьку даже более камней и премного напугавшую его мать. За мальчиком следовали две девки, глядящие, чтоб дитя не зашиблось и не огорчилось — за слезы Феденькины боярин наказывал строго. Обычно Катерина Михайловна и сама неотступно ходила за сыночком, оберегая его от всех опасностей и безопасностей тоже, но нынче Феденьке повезло: матушка его батюшкой была увлечена, а потому весь мир принадлежал ему токмо. Более всего же Федю радовали солнечные зайчики, отпрыгивающие от тихих волн и рассыпающиеся по ковру, подушкам и стволам. Сперва он глядел на них нахмурившись, после — с любопытством, а затем попробовал поймать, накрывая пухлыми ладошками, но солнечные блики всегда успевали ускользнуть, и в ручках его оказывалось пусто, когда он растворял осторожно пальчики. Феденька глядел растерянно и упрямо ловил беглецов проворных. — Феденька, — позвала ласково Катерина Михайловна, — убегают зайчики солнечные, миленький мой? — Зая неть, — развел ручками Феденька. — Неть! — и вдруг заплакал так горько, как умеют плакать только дитяти. — Хатю, хатю! — затопал он маленькими ножками. — Хатю заю! — Ах, Федюшенька, ну не плачь, не плачь, моя ясонька! Иди к матушке, я дам тебе пряничка! — и Катерина Михайловна извлекла из складок летника печатный пряник, как иные кудесники извлекают из колпака кролика. — Ни хатю-ю-ю-ю-ю!!! — закричал Феденька еще пуще, топая ножками еще сильнее. — Заю хатю-ю-ю-ю! — Феденька Лексеич, миленький, а петушка желаешь? — пришла на помощь одна из его нянек, вынимая из корзинки с заедками леденец на тонкой палочке. — Гляди какой красненький, сладенький! — Ни хатю-ю-ю-ю-ю ко-ко! Хатю заю-ю-ю-ю! — голосил боярин, отчего весь он уже покраснел, а к лобику его вспотевшему прилипли кудряшечки. — Дяй, дяй! — требовал он, тыча пальчиком в светлые пятнышки на ковре. Все суетились вкруг Феденьки: дули, давали водички, протягивали сласти и игрушки, но ничего не помогало, пока батюшка его, наконец, не выдумал фокус. — Федя, гляди! Поймал тебе тятя зайчика, не реви, а то сбежит совсем, напужается! Ладошки подставляй! — молвил воевода, серебряным блюдечком ловя солнечный луч и отправляя всамделишного солнечного зайчика на раскрытые ладони сыночка. — Хорош? — Дя, — радостно заявил Федя, удивленно глядя на свои ручки. — Мой зая! Мой! — Твой, твой, ясонька, разумеется, твой, — ворковала Катерина, целуя сыночка в мокрые щечки и лобик, поглядывая с восхищением на супруга — вот какой муженек ей достался: и добр, и смекалист. — Ты сажай его скорее в карман, чтоб не сбежал, — усмехнулся Алексей Данилыч, ему потешна была Федина настойчивость. — Купаться пойдешь с тятей? Водичка теплая нынче, — предложил он, отвлекая Феденьку от зайчиков. — Эть? — Федюша указал пальчиком на воду, как бы уточняя у батюшки, правильно ли он понял — матушка его к реке не подпускала. — В речку, ясно дело, — улыбнулся его отец. — Речка, Феденька, речка. Не эть. Повтори. Но Федя только сморщил носик, не желая утруждать себя лишними заботами и поглядев на батюшку хитрым взором голубых глаз. — Ох, Алешенька, быть может не надобно? Застудится в воде-то, — встрепенулась Катерина Михайловна, обрывая так и не начавшееся толком обучение. — Жара такая, Катенька, как тут застудиться! — пожал плечами воевода, уж стягивая с себя рубаху. — Ну так головку напечет! Там солнце светит оченно! — попробовала снова боярыня, не желалось ей Феденьку в реку допускать. — И кожа у Федюши нежная, обожжет солнышком-то! — Так окунемся! — улыбнулся Алексей Данилыч. — Снимайте рубашечку с Федора. Спорить с мужем Катерина Михайловна не смела, а потому медленно и нехотя принялась развязывать на Феденьке опояску, с опаской поглядывая на водную гладь. Федя при том вертелся беспрерывно, норовя уж побежать к реке. Наконец он остался в одних порточках и был подхвачен на руки таким же едва одетым батюшкой. Девки при том зарделись, низя взоры, но подглядывая из-под оборок ресниц, ибо как было не глядеть — хорош был воевода без одежд, не зря ж тренировался ежедневно часами кряду с холопами своими на саблях. Катерина Михайловна тоже взору отвесть не сумела, но все более от сыночка, захваченная волной тревоги. — Идем, Феденька, плавать поучишься, — говорил гордый отец, заходя с Федей в теплую водицу. Федя при том весь замер от восторга и потянулся к сверкающей поверхности, норовя выскочить из его рук. — Алешенька, не заходите глубоко, — жалобно попросила подошедшая вплотную к воде Катерина, скорбно качая головою. — Держи Феденьку крепче, потонет! — Не тревожься ты так, Катюша, держу я Феденьку, — отвечал Алексей, заходя глубже, чтоб Федя тоже в воде оказался. — Гляди, нравится ему! Веселится мальчонка! Федя и правда был водицей очарован: сперва глядел на нее и осторожно пальчиками только касался, потом пополоскал ладошки, а опосля и вовсе весело принялся колотить кулачками, рассыпая вкруг себя переливчатые капли и заливисто смеясь. Долго отец и сын забавлялись: Алексей Данилыч Феденьку и на руках катал, и подбрасывал высоко, подхватывая вновь у самой водицы, и кружил, поднимая Федиными ножками снопы брызг, отчего тот счастливо хохотал. Накупавшись и вымокнув с ног до макушки, они вышли снова на берег, где Федю уже заждалась переминающаяся с ноги на ногу матушка, и тут же принялись мальчонку кутать, обтирать и растирать, снимать с него вещички мокрые и надевать сухие, поить теплым взваром и кутать одеяльцем. — Ну вы уж совсем его заботами умаяли, — покачал головой воевода. — Жара стоит такая, снимите с дитяти одеяло. — Жара не жара, а он из речки, — уперлась Катерина Михайловна. — Застудится миленький! Алексей Данилыч только головой покачал, надевая рубаху прямо на мокрое тело и нисколько тем не смущаясь — сам он застуд не боялся, ибо жить привык в условиях, о коих женушка его едва ли имела хоть малейшее представление. Спорить с нею, однако ж, он счел неразумным, ибо по собственному мнению был в воспитании отроков не слишком сведущ. Феденька меж тем снова начал капризничать, не любил боярин маленький одевания и собирания, как не любит их никакое дитя. Впрочем, на сей раз матушкин пряник сыграл свою утешительную роль, и Федя плакать перестал также быстро, как начал. Пока мать и няньки терзали его своими заботами, он споро уминал сладость, закусывая яркими малинками, что собраны были в боярском саду. Оставленный, наконец, в покое, сытый и довольный снова мальчик тут же выдумал новую игру — принялся строить из подушек, коих множество было на ковре, башенку, но та рассыпалась, ибо размеры он перемежал совершенно хаотично. — Гляди, Федюша, большие сперва клади, опосля поменьше-то, — вмешался в строительство батюшка, показывая, как надобно делать. Феденька был чадушком смышленым, а потому скоро все подушки были башнями уложены, а строитель юный захлопал в ладоши. — Молодец, Федя, молодец! Крепости возводить станешь в городах новых, что царь-батюшка наш заложил! Глядишь и до окольничего дослужишься моими заботами! *** Так и провели Басмановы весь день у речушки, выдумывая игры и забавы для дорогого сыночка, уложив сопротивляющегося дитя на сон дневной, а опосля накормив принесенной из дома ко времени горячей ухой, уговорив того откушать только лишь историей, что то рыбки сами де для Феденьки готовили, пока он почивал. Уж солнце клонилось к закату и небеса окрасились малиновыми да золотыми красками, когда отправились обратно в душный нынче терем. Феденька уснул на руках у батюшки, а потому был осторожно переложен в постельку свою, где ждала его уже старая Никитишна, чтоб до утра качать и петь, ибо не можно было спать нянькам, покуда отдыхал Феденька. Совсем уж вечером, в полутьме опочивальни, прильнув к мужнему плечу, зацелованная и залюбленная Катерина тихо сказала: — Алешенька, а помнишь ли, когда ты мне о чувствах своих молвил, там тоже ивы были у пруда в саду родительском… — Помню, голубушка, всё помню… — и он крепче обнял жену, а помолчав, спросил вдруг, — не жалела ты, Катюша, что согласилася тогда? — Об чем ты? — от изумления Катерина Михайловна даже приподнялась на локте и поглядела на мужа в удивлении. — Ни дня не жалела, ни часа! Как тогда любила, так и теперь люблю тебя токмо! — И за что же мне чудо такое досталось? — промолвил ласково воевода, укладывая Катю сызнова на свою широкую грудь. — Так за достоинства твои, Алешенька, за доброту да скромность, — улыбнулась Катерина Михайловна, вполне довольная своим житьем.