poussière sacrée

До конца человек знает только самого себя.

И еще одно — реально только существование самого себя,

созданного самим тобой

      Пожалуй, он и впрямь был плох в том, что делал. Да, наверное, это так. Увы, но эти странные мысли заползли в его голову слишком поздно. Именно в тот злосчастный день, когда сквозь душный воздух и яркое солнце он проскальзывал в помпезного вида галерею. Ее высокие потолки измазаны золотыми виньетками, вырисовывавшими самые причудливые узоры кораблей. Множество огромных залов с разного цвета стенами и бархатными обивками. Через неделю после того, как он сходил на горячие источники и кое-как собрав по крупицам то воспоминание возвращения в теплое и родное котацу, настал тот час, когда следовало передать зарисовки и эскизы тушью в руки своего непосредственного «директора». Стоя в зале с синими стенами, в своем потертом временем жилете с узорами, он заглядывал в собственные наброски, сверяясь с реакцией мужчины. Как серое пятно на фоне ярких красок, покачивался из стороны в сторону тощий художник. Как сухая ветка в цветочной оранжерее, томительно ожидая, когда же о его творениях отзовутся и скажут, что в этот раз выдадут более подобающий зал. Он совсем не сомневался в своих навыках рисования и знал, что эти картины воспримут куда лучше, чем в прошлый раз. — Я, конечно, понимаю, что Ваши работы… — Его лицо кривится, когда он рассматривает мазки, выполненные в гризайли. Мужчина морщится то ли от отвращения, то ли от полной безысходности.— Ваши работы могут кого-то привлекать, но это не для нашей галереи. Хотя кое что мне это напомнило… Хироши, ты видел те работы, которые нам вчера принесли? Превосходные, не правда ли? Предлагаю повесить их во втором зале… Который обшит красным бархатом. Их должны будут выкупить по большой цене!       Все те многочисленные бумажки, которые принес захудалый художник, оказываются впихнутыми обратно в его мозолистые руки. Мужчина, который на данный момент был его директором, направился в сторону следующего зала большими и быстрыми шагами, словно уходящий от гниющей собаки охотник. Он быстро переключился с проигрышных работ на более качественные, на те, которые явно принесут уйму денег и заслужат куда большего ажиотажа среди покупателей и критиков разных стран и народов. Он совсем не обращал внимания на того, кто по собственному желанию умысленно приносит убытки.       Рюноске открывает и закрывает рот, словно он морская рыба, а бросили его в пресную реку. Руки тронула дрожь, ему стало некомфортно в огромных, сменяющихся друг за другом залах по мере того, как быстро он начинал убыстрять шаг вслед за мужчиной. Казалось даже, будто бы он снова стал маленьким мальчиком, который впервые в жизни стал рисовать открытки под обветшалым мостом в иностранном квартале. — Подождите! Но… Вы так и не сказали, какие работы в итоге пройдут на выставку, — Юноша быстро шагает и почти переходит на бег, но сталкивается лицом с широкой спиной, обтянутой костюмным ярко-синим пиджаком. — Бери какие хочешь. Это твоя последняя выставка в нашей галерее Акутагава. Я не собираюсь больше тратить время на тебя и твои никчемные картины, которые никто и никогда не покупал,— Он трет переносицу большим и указательным пальцем, раздраженно понижая голос до неприятного хриплого баса. — у нас уже поступило заманчивое предложение от нового автора. Твои работы неплохи, но с этим «неплохо» их можно продать только где-нибудь на блошином рынке по смехотворной цене. И то я не уверен, что их купят, а скорее… — Вы говорили про ту картину, которая называется «Песни моря»? На тематику войны на Восточном фронте? — Да! Все верно! Нам ее уже завезли? Неси сюда все его работы. Будем вывешивать —       Наверное, он слишком поздно понял, что на самом деле не умеет рисовать. И когда-то уютная галерея вмиг сделалась устрашающе большой, как европейские храмы, как русские церкви. В некоторых залах уже висели картины. Рюноске даже знал лично пару-тройку художников, но близких отношений с ними не заводил,— боялся конкуренции и того, что в голове поселиться мерзкое ощущение зависти. Неприятно закололо где-то под сердцем, и голова непроизвольно опустилась на грудь, идя кругом. Можно было предположить, будто бы директору не по нраву эскизы тушью, но это бред. Многие авторы так делают, ведь это нужно лишь ради обозначения главных контрастов перед тем, как нести картины и вывешивать их. — А я так кичился на прошлой неделе перед Чуей… — Казалось бы, что еще ниже человеческая голова попросту не может опуститься, но все бывает в первый раз. Шея болезненно заныла, а взгляд гулял по золотистому ковру с какими-то узорами-завитушками.       Даже стихи Накахары люди читали. Он слышал пару раз, как их обсуждали молодые ребята, когда выглядывал в окно во двор. Скорее всего, школьники и студенты с литературных факультетов. Этот рыжий актеришка уже много раз предлагал подзаработать у них в театре, – рисовать плакаты и афиши к пьесам. Но это не то. Это совсем не то, чего ему самому так хочется.       Он ступает медленнее, сжимает в руках эскизы и мнет, рвет их и на выходе из галереи выкидывает в мусорное ведро. Сейчас — не тогда. Сейчас его работы на самом деле не вызывают ажиотажей, и даже критики по притихли. Его художества с каждой выставкой начинают игнорировать все чаще, а на аукционах все молчат и предлагают самые малые деньги. Да только иногда скорее из жалости, а не из сердечного желания обзавестись удивительной картиной в единичном экземпляре. Интересно, а сколько его работ пылятся в дальних углах или уже пошли на дрова для какого-нибудь камина?       Акутагава пинает со злости ни в чем не повинный камень, который попался случайно на тротуаре: он отскакивает и, глухо ударившись о проезжую часть, заваливается своими неровными боками в водосточный слив. Узкие черные брюки противно натянулись с каким-то хрустящим звуком, словно сейчас порвутся где-то на заднице. Выглаженная рубашка слегка выбилась из ремня, и теперь серый узорчатый жилет смотрелся не так привлекательно, как до этого. Придется даже этот дешевенький костюм продать в скором времени, если он не сможет заработать на этой выставке. Нужно что-то новое, нужно что-то иное. Нужно привлечь людей, подогреть интерес. И нужно… Рюноске врезается в столб со всего размаху ударяется лбом о металл со звонким гулом он отходит от пошатывающегося тонкого фонарного столба потирая ушибленное место. Почему все не могло быть романтично, как в этих дешевеньких романах, которые читает Чуя в тайне от всех. Тайна так и осталась тайной на самом деле. Ведь Акутагава из обычного и чистого человеческого любопытства залез в ящик в гримерке Накахары и пролистал парочку книжек в цветастых порнографических обложках. Стоит сказать, смущающее чтиво:       Сперва девица врезается в мужчину, падает, и он ей помогает встать. Они знакомятся. Через пару-тройку дней после дорогих подарков и ухаживаний занимаются сексом в самом дорогом отеле страны, пьют великолепное вино и курят тонкие сигареты. Роман — не жизнь, а потому он слышит, помимо гула в ушах, то, как громко и надрывисто смеется над ним детвора, которая стояла не так недалеко от пешеходного перехода со своими ржавыми и большими велосипедами. Обидно, досадно, но что поделаешь. Он сам отказывался от всех этих любовных отношений, даже от дружеских жестов отнекивался и убегал, как трусливая собака, поджимая между задних лап хвост, и сильнее теснил уши к голове, не желая даже слушать ничего. Как ни смотри на эту его странную сущность, а со всех сторон он был холодным и черным как смерть. Только в самой глубине, среди бетонных плит и художественного мусора, тихонько билось сердце, требуя любви, а не бессонных ночей за работой.       Любви? хороший вопрос был бы: «Какой конкретно любви хочет сердце?» Дружеской? Материнской? Интимной? Семейной? И ответа у Акутагавы нет. Он и сам не знает, чего хочет, лишь тихо и с усердием продолжает то, что давным-давно начал — рисовать.       На улице душно и пахнет духами из соседней лавки. Нос неприятно забивает ароматами, а небо потихоньку затягивается тучами, и солнце пробивается сквозь них уже не такими яркими зайчиками, как утром. Скорее всего, скоро пойдет дождь, и стоит добраться до общежития побыстрее. Денег на трамвай в дырявом кармане брюк не нашлось, а потому он убыстряет шаг, пихает руки в карманы и поддевает пальцем дырку, нужно зашить. В голову лезут глупые сюжетные повороты: как он, не успев добежать до дома, встречает кого-нибудь и с ним делятся местечком под зонтом. Или что-то типо того. Чуя, если бы узнал о таких потаенных мечтах своего дружка, засмеял бы. Рюноске даже не нужно напрягать мозг для размышлений. Актер бы смеялся долго и всю оставшуюся жизнь, хватаясь за живот и скуля от набежавших на глаза слез. А потом бы повторял: «Я всегда знал, что ты не такой простой парень».       Забежав в первую попавшуюся лавчонку, он врезается вновь, но уже о дверной деревянный косяк. И шипя, как дворовый кот, трет двумя пальцами покрасневший лоб. На самом деле захудалый художничек рассчитывал забежать в какой-нибудь паб и спокойно покурить там, за самым дальним столиком, в темноте. Но подняв глаза, он лишь натыкается на удивленную черноволосую девчушку, которая сразу же очаровательно и светло улыбается гостю. — Ой! Вам стоит быть осторожнее. Меня зовут Наоми. Вам подсказать что-нибудь? —       И Акутагава, наконец, бешено вертя головой, как пойманный вор, оглядывается вокруг себя: платья, шляпы, аксессуары, жилеты и штаны. Он с ужасом сжимает руки в кулаки. В такое заведение он забегает впервые, ведь обычно покупал второсортную одежду на рынке, а тут от одного взгляда на бирки и ценники у него вздрагивало сердце, и мозг отказывал воспринимать тот факт, что он еще живой и вроде дышит. Так дорого! Столько, сколько стоит это безвкусное Европейское шмотье?! У него даже картины никогда не стоили! — Нет… Я… Я случайно забежал… Извините, я уже ухожу… — Он машет позади себя рукой, пытается зацепить пальцами витиеватую металлическую ручку, сделанную под замысловатые цветы, стеклянной дверцы, но промахивается и сносит раскрытой пятерней рядом стоящий манекен. Рюноске, крупно вздрогнув, успевает схватить его и поставить обратно на место, пару раз проверяя, точно ли эта железная кукла стоит твердо. Он покрывается холодными каплями пота от смущения и старательно пытается успокоить забившееся сердце. На ценнике гордо красуются космические для его дырявого кармана цифры в 60 000 йен. Нужно потерять сознание сейчас или потом? После того как он разомкнет руки и посмотрит на смявшуюся в плечах ткань красного платья? — Да ничего страшного! — Девушка улыбается. Она как снежный вихрь подлетает к манекену, поправляет рюши, ленточки и кружева тоненькими пальцами с аккуратным маникюром. Эта Наоми, весело подтанцовывая бедрами под джазовую музыку из радио, стоявшего на кассовом столе, отставляет железную женщину без лица на металлической ножке в сторону, подальше от двери. — Мне стоило его сразу убрать, а Вы можете и тут посидеть. Тем более там уже идет дождь. Мне будет неудобно выставлять Вас на улицу.       Продавец кивает в сторону заставленного другими искусственными людишками большого окна. Серое небо наконец заплакало, да так, что по брусчатой дороге почти сразу потекли ручейки в стоки. Акутагава тяжко вздыхает, опуская плечи. Хоть не промок, но лучше от этого не становится. А эта… Наоми… Кружит вокруг него, разглядывает потертую одежду и что-то говорит про чай и печенье. Откуда в людях столько энтузиазма и увлеченности к чужакам? Уж извольте, а такую радушную и энергичную девчушку он видит в первые в жизни. Такие люди – разве не выдумка и не бредни авторов-фантастов? Она влетает в подсобное помещение, да так, что задевает своей пышной юбкой стоящий рядом манекен в цилиндре с колесиками-шайбами на конце металлической ножки, от чего тот пошатывается. Но сразу, словно уставши кружить на подставке, встает твердо туда, где стоял.       Вокруг дорогая одежда, обшитая железом, рюшами и бархатом. Кое-где вставки с золотом, вышитые узоры с позолотой. Но художник плавно двигается в сторону традиционного кимоно, стараясь ничего не трогать вспотевшими руками. Вся эта европейская одежда першит перед глазами безвкусицей, а то, что он подцепил взглядом, было чем-то немного… Другим… Нет! Удивительным и вместе с тем таким привычным его душе и взгляду.       Кимоно черного цвета, зауженное на бедрах и в плечах, но вроде не женское. Черная плотная ткань с узором из… Рюноске не разбирается в драгоценных камнях, но вроде если память не изменяла ему, это красная тонкая нить и маленькие камушки рубина, рассыпанные как звезды. И все это убранство явно не дешевого кроя вырисовывает узор дракона. Оби тоже красное, завязанное в бант, и ленты его настолько длинны, что почти касаются деревянного пола. Кимоно словно сшито на девушку, но при том что-то не давало покоя. Это правый рукав. Он был словно… — Понравилось? — Вышедшая с серебристым подносом, девушка вновь улыбнулась и выставила на кассовую стойку чашку с чаем и сахарницу, — Думаю, Вам оно подойдет превосходно! Хотите померить? Ну чего же я спрашиваю. Конечно, хотите! — Что? Но я не… —       Что он там «не» никого не волнует, а уж тем более изумительной красоты продавца, которая, осторожно сняв кимоно с манекена, повела мужчину в сторону примерочной, предварительно ухватив за край потертого жилета. Она держала в своих тонких и худых руках кимоно с какой-то нежностью, словно несет грудного ребенка, и глядела на нищего художника с по-лисьи хитрым прищуром. — Раздевайтесь! Чего Вы так испугались? Я помогу его надеть. У него просто есть небольшие тонкости, которые нужно показать сразу,—       Мужчина чувствует, как к скулам приливает несвойственный для него румянец и покрывает все лицо, шею и уши с плечами неровными пятнами. Он стягивает с себя жилет и рубашку, оставаясь в классических брюках, смущенно оглядывает свое тощее тело в большое зеркало. А Наоми, в противовес ему, будто ничего не смущает. Она спокойно разворачивает к себе незнакомца и надевает на него кимоно, затягивает на талии оби, завязывает бант и делает то, чего Акутагава никак не ожидал: швея убирает булавки и оголяет ему плечо, осторожно закрепляет ткань на своей юбке и, сев на корточки, проворачивает то же самое с бедром.       Мужчина оглядывает себя в зеркало: левая нога оголена на бедре, выглядело как коктейльное платье для девушек. Правое плечо тоже оголено. Значит, ему лишь показалось, будто на манекене красуется традиционное кимоно. Эти дорогущие и безумно красивые клочки ткани явно европейских мерок. Даже досадно стало, что такой красоты не успели сделать японцы. — Ну не изумительно же? Выглядите превосходно! А село как! Будто я на Вас шила! — Девчушка заулыбалась, показывая белые ровные зубы, поправляя ткань на плечах и узких бедрах парня. — Я… У меня нет денег его купить… — Рюноске оглядывает себя в зеркало и постыдно вертится, глядя, как села на тело ткань. И права ведь работница лавки. Изумительно. Ему впервые что-то идет настолько, что у самого спирает дыхание. — Ну, померить же вам никто не запрещает, — Женский голос за спиной ласково воркует, и к ушам подставляются красные рубиновые сережки. — Ой, Вам бы уши проколоть и чулки надеть. Вообще загляденье!       Такого комплимента художник не оценил. Нет, извольте. Чулки и сережки он надевать точно не станет. Он не актеришка из театра кабуки, не рыжий неадекватный бес, чтобы уши прокалывать и женское тряпье на себя натягивать. Но в голове зародилась идея, как у этих чертовых инженеров только лампочка над головой не загорелась. Вдруг в примерочной над самым потолком мигнуло и полутемное помещение сразу озарил желтовато-теплый свет. — Ой! Лампочка заработала! А я столько дней упрашивала братца ее починить, а оказалось, надо было Вас за руку сюда вести! — Швея засмеялась, по-доброму так, прикрывая своей узкой ладошкой рот. — Вы… Госпожа Наоми — Раскрыв широко глаза и обернувшись на улыбающуюся девушку, которая приподняла вопросительно свои накрашенные черные брови, Акутагава на выдохе произнес: — Вы бы не могли мне попозировать для картины?       Девушка, сидящая в кресле его студии, выглядела божественно. Если она и впрямь не Божество, если ее облик не сможет попасть в галерею, то Рюноске клянется: он бросит рисовать.       Она сидит расслабленно, с гребешком в небрежно заплетенных волосах. На ее бледных ногах, закинутых на подлокотник обшитого красным бархатом кресла, на ее тонких ступнях повисли из светлого дерева гетто. Тело девушки облепило в некоторых местах расшитое кружевом, дорогими камнями и металлом черное платье. В ее руках поднятый пистолет Хамада, который брюнет сохранил у себя еще с иностранного квартала. На лебединой шее ожерелье, в ушах большие серьги.       Бывают же в мире настолько красивые люди, что дух захватывает. Но что бы то ни было, а Акутагава только молча и из далека восхищался. Трогать молодую девицу, раздевать ее или пытаться приставать художник не собирался и даже не смел думать. Ему нужна была лишь ее невинная красота, которая перейдет осколком воспоминания в картину. Но, несмотря на изумительное личико, девушка была болтливой. Но… Впервые в жизни его это не раздражало, он слушал ее, кивал, делал на холсте мазки, разукрашивал набросок, словно ожившими красками.       Узнай Хигучи о том, что ее Рюноске не раздражает разговорчивый натурщик, то, небось, повесилась бы она прям в ту же секунду на люстре. Но она никогда не узнает. А если и увидит картину, то подумает, словно он вновь придумал несуществующие образы Богов.       Наконец он спокойно, без дрожащих в нервном приступе рук, вырисовывает улыбку на бледном лице. Это красивое бледное лицо, эти яркие радостные глаза, эти осторожные линии и эта обезаружившая улыбка — все это признак безголодной и счастливой жизни. Той жизни, на которую Акутагава впервые посмотрел без пелены презрения и отвращения, а лишь тихонько восхитился простотоюти жизнерадостностью чужой души, которая никогда не поймет, что такое голод, смерть, болезни, потери. Пусть эта богатая швея живет вневедении реального мира. Пусть всегда будет счастливой.       В тот же дождливый поздний вечер, когда стрелки в фае показали 23:00, по залу раздался звон колокольчиков. Громкий театральный смех разбился о стены театра. На сцену выбежал низкорослый мужчина в цветастом костюме шута, кружевная накрахмаленная горгера вилась на его шее и казалось, будто вскоре она его и вовсе задушит, глаза рыжего актера светились настоящим пламенем самого большого костра. Он был счастлив, этот несчастный, игравший в детстве собаку из «восьми псов воинов» сейчас был готов сжечь своим энтузиазмом весь этот чертов театр. — Вы клоун, как и я! — Кричит молодой парниша раскрашенный под Пьеро — Я шут при дворце! Я королевский шут! — Но ты, и я — смешим людей! — Я развлекаю короля. Я правая его рука. До Ваших наигранных и глупых слез мне падать! — Мужчина вскакивает на стул и падает с него, с грохотом переворачивает на деревянный пол сцены, но твердо стоит на ногах — далеко. У солнца место есть одно и оно уже мое!       Рыжий шут глубоко вдыхает, он весь горит, аж раскраснелись щеки и широко улыбается разворачиваясь к темному пустому залу где одиноко хлопал копирующий эмоции друга нищий художник с перемазанными в черной краске ладонями. — Ну как тебе?!

____________________________

— Что-ж, я сильно поражен и удивлен тем, что Вы все же решили пересмотреть свои взгляды на искусство, господин Акутагава.— Мужчина ехидно кривил свои губы в поганой лыбе, кусая щеку изнутри. Как же его мерзкая физиономия старалась не показывать того, чего же этот молодой директор чувствовал. Он был, несомненно, счастлив тому, что смог переубедить самого упрямого и несговорчивого художника в том, чтобы перерисовать свою коллекцию для галереи. — Я не перерисовываю коллекцию, я просто решил разнообразить ее. Больше я не собираюсь вестись на Ваши провокации по поводу того, что я никчемный художник. — Поспешил я с выводами, но ничего, как я Вам и обещал, это Ваша последняя выставка в моей галерее. Пусть прошлый директор Нацумэ Вас и жалел, давая каждую осень место ближе к главным дверям, я Ваше хамство терпеть не собираюсь, а потому контракт продлевать не стану. Выкручивайтесь сами, господин Акутагава. — Ваше право. Картины будут уже завтра в пять утра. Я вывешу их сам.       Рюноске развернулся на пятках, звук от невысокого каблука мужских туфель разлетелся грозным эхом по залу. Это непередаваемое ощущение, которое заполнило душу. Которое заставило на выходе из галереи повернуть голову в сторону зеркала и остановиться в обшитом красным бархатом зале. Пожалуй, в отражении ничего не было удивительного — художник как художник, выглядел как обычно, только несвойственная улыбка на его лице: гордо поднятые уголки губ, неприсущая ему спокойность и ощущение полного контроля ситуации. Непослушные отросшие черные волосы, которые были аккуратно заплетены в хвост, прям как в детстве, чуть выбивались из-под канцелярской резинки петухами. Круглые темные синяки от бессонных ночей, да и еще сеточка морщинок у самых глаз.       Он медленно брел по темнеющим узким улочкам, освещенных фонарями, в сторону своего старенького, но такого уютного общежития. Туда, где коты спят на подоконниках первого этажа, греясь в лучах солнца, туда, где пахнет живыми цветами с маленьких клумб и где его ждут объятия красок, холстов и мольбертов. Где у деревянных больших дверей его будет поджидать рыжий коротышка с мешком в руках, а в этом пластиковом пакете будут звякать друг о друга бутылки вина при каждом шевелении руками. — Кто помог тебе избежать смерти? — Чего избежать?       В комнате приятный полумрак, в нем волосы актеришки переливались, будто огромное кострище от свечей на небольшом столике. Через окно просачивался свет яркой белой луны, который падал на стоящий на мольберте холст с изображенным белобрысым парнем. — Не притворяйся, словно не понимаешь, о чем идет речь… — Чуя громко икает и роняет голову на руки, стеклянными глазами он разглядывает свои пальцы, которыми крепче обхватывает тонкую ножку хрустального бокала с недопитым багровым вином — Меня хотели отправить на фронт, и только по стечению обстоятельств и случайностей забрала Кое. А ты? Как ты от туда сбежал?       Темы, которые они всегда обходили стороной, наконец всплыли, как мертвые рыбы на поверхность воды. Настал тот час, когда неприятные гнетущие воспоминания смешаются, — как краски на деревянной палитре при создании нового, неизведанного ранее цвета, — с первым днем свободы. Какова была цена у него за ее прекрасный свежий воздух? — Портрет семьи командира. — Я не состоял в группировках, я не воровал оружие, только иногда еду из-под носа у вояк — Рюноске начал разглядывать желтую потертую этикетку с названием вина на бутылке — Это было зимой, когда еды и тепла совсем не хватало. Тогда я уже рисовал открытки под мостом, ну, помнишь? Этот мост вел из трущоб в столицу, по нему солдаты к нам еще ездили, провизию привозили…       «Из старого кирпичного дома, который, пожалуй, был единичным, пока еще целым и пригодным для жизни в этом городе, раскрыв пошире заскрипевшую в отчаянии дверь, выскакивает черноволосый мальчишка. Его непослушные волосы достают до подбородка, из-за чего юноша останавливается, чтобы завязать их в небрежный хвостик блеклой канцелярской резинкой, найденной однажды на улице. Он прыгает по ступенькам, с которых вихрем слетает припорошивший ночью снег, и останавливается на заснеженной дороге, вертя головой — Здравствуйте, Госпожа Омацу! — Он низко кланяется и с добродушной детской улыбкой подходит ближе к первой красавице иностранного квартала. Женщина держала в тонких пальцах такую же тоненькую сероватую сигарету. Она, Омацу, была проституткой, точнее, не той из публичных домов, а простой девицей с миловидным лицом, белоснежной кожей, большими карими глазами и длинными русыми волосами, была той, кто за буханку хлеба вел грузных мужчин в свой старый дом. — О-о-о, малыш Рю, а где же твоя шапка? — Она наклоняется и резковатыми, немного небрежными движениями, треплет его по макушке, из-за таких дерганых движений резинка чуть опускается по волосам и падает в снег. Пряди начинают лезть на глаза и в рот, юноша громко цокает языком и наклоняется с характерным хрустом куртки и утепленных штанов поднимает резинку — Если заболеешь, то кому зарабатывать на хлеб? Ты же единственный мужчина, а сестричка твоя должна жить в роскоши — Да взял я шапку, взял! — Акутагава немного поджимает тонкие губы и достает из широкого кармана облезлой куртки цвета хаки дырявую шапку. С наигранным недовольство он закатывает глаза и надевает ее по самые глаза — И почему только я должен работать? Сестренка еще пусть и маленькая, но тоже должна что-то делать! — А она и делает. Кто, по-твоему, в доме убирает? Кушать готовит? Стирает? — Женщина обхватывает одной рукой себя за талию и выдыхает сероватый дымок, который очень при-очень мерзко пахнет, Рюноске даже поморщился, отвернув голову вбок — Или ты думаешь, что все это гномики из европейских сказок делают? — Я не маленький, чтобы в такую брехню верить! А еду мы вместе готовим и даже стирать к реке ходим вместе,— Немного подувшись на Госпожу Омацу, он, наконец, приободрившись, шепотом пристав на носочки в зимних ботинках, которые были на размер ему больше, снова начинает говорить: — Я сегодня иду в нищий квартал, Вам чего-нибудь взять? — Зачастил ты туда лазить. Вот поймают тебя вояки… Ну что взять с тебя? Все равно туда бегать продолжишь — Она тяжко так вздыхает, но достает из кармана мятые бумажки-деньги — Вот, возьми мне молока, только свежее бери! И не попадись там — Конечно возьму! Да и никому не попадусь, я же проворный, если что убегу — Рюноске широко улыбается и берет замерзшими пальцами деньги, пихая их поглубже в карман куртки. Развернувшись на пятках, мальчишка бросил через плечо громкое — Я скоро вернусь!       Омацу-сан была добродушной женщиной и к сиротам относилась с несвойственной для здешних людей лаской и заботой. К себе жить, конечно, не брала, но всегда помогала. И когда они болели таскала лекарства, и когда совсем голодно было, хлеб приносила. И, если честно, даже растила их, пока они были совсем маленькими.       Акутагава очень быстро перескочил через ограду по, еще старому, оставшемуся после побега в кино, лазу. Если долго возле дыры тереться, то у остальных геттовцев могут возникнуть вполне резонные вопросы по поводу того, чего же сиротка озирается у забора. Направившись в сторону рынка, мальчишка притаился в одном из переулков между старенькими домами, он уже выучил расписание служащих и определял по круглым железным часам на одной из лавок перестроение вояк. Во времени он, конечно, ничего не смыслил и не понимал, но знал: когда маленькая стрелка указывает посередине, то военные сменялись, а значит, путь на рынок открыт на какое-то неопределенное время.       Протолкнувшись между зеваками, юнец быстрыми шагами направился в сторону уже знакомых лавок. Там его знало несколько старых женщин и немолодых мужчин, те, задавались скорее всего вопросом: «откуда появился сероглазый оборванец в тряпье», но сильно не расспрашивали.       Рюноске бредет между лавок и задумчиво обводит глазами выставленный товар. Он долго думал что купить и как потратить меньше денег, но, тяжко вздохнув, плетется наконец к толстой женщине с очень уж крикливым хриплым голосом: «Свежая рыба! Рыба!» — Здравствуйте, Они-сан — Мальчик встает на носочки и достает из кармана куртки железные монетки — можно половинку черного хлеба, пожалуйста? — Рю! Ой, давненько же я тебя не видала! — Она вертится и много-много раз кивает, как болванчик на капоте грузовика одного из вояк — Конечно-конечно, сейчас. Ой, не суй мне деньги! Подарок в честь приближающегося Рождества! — Спасибо… — Акутагава не знал, что такое рождество, но сделал умный вид, взял хлеб, низко поклонился и быстрыми шагами направился в сторону молочной продукции. Там он выцепил взглядом пожилого старика, купил две бутылки свежего молока и направился в сторону лавок. Там то, в магазинчике с художественными принадлежностями, он долго смотрел на акриловые краски, но не решился к ним прикасаться руками — Доброго дня, можно мне пожалуйста тушь, вон ту — Мальчишка указывает пальцем на дешевенькую баночку с черной жидкостью за спиной продавца — и кисточку… Вот эту… Хотя нет, подождите…       Он долго вглядывался в ворс кистей и закусив губу, немного помялся пересчитывая монетки на ладони. Если купить подороже, не хватит на нитки и ткань, если купить подешевле, то кисть быстро истощиться и станет непригодной. Рюноске укусил с силой себя ща щеку, заплатил за тушь все еще размышляя над кисточкой — А из чего состоит ворс для кистей? — — Самый дорогой из пони — мужчина достает продолговатую лакированную деревяшку и вертит перед глазами мальчика — очень жесткая, но удобная. Есть еще из белки, она мягче, эластичнее, но не думаю что подойдет для той туши, которую ты купил»        — Я не думаю, будто мир создан для нас, людей, я никогда об этом не размышлял если честно. Просто, очень редко, совсем иногда, в моей голове проскальзывала мысль, словно все на этой планете сделано для богатых и образованных людей. Для тех людей, которыми я бы никогда не стал — Акутагава улыбается краешком губ поглядывая пьяными полуприкрытыми глазами на Чую, который в свою очередь внимал рассказу затаив дыхание. Художник достает из кармана брюк мятую пачку сигарет и чиркнув зажигалкой, вдыхает и выдыхает серый дым, который попадая в глаза защипал их вызывая слезы — И ты купил те кисти? — Пьяный актеришка тянется к протянутой сигарете, неловко ухватив за ту ее сторону, откуда сыпался дешевый табак, мужчина недовольно что-то ворчит поджигая фильтр. Не сразу, но он наконец осознает что сделал, потому, вертит ее в руках разглядывая желтую бумагу — Нет конечно. Я купил уголь. — — Но тогда зачем купил тушь? — — Не перебивай. — Художник откашлялся прочищая горло и оперев голову о свою руку, продолжил:       «Долгое время простояв над стеклянной витриной, с тяжелым вздохом мальчишка попросил кусок угля. Под жалостливый взгляд продавца, он убрал черный кусочек в корзину с продуктами — Знаешь, малец, послушай — Мужчина залез под прилавок и выудил от туда маленький и блестящий железный наконечник. Остренький, с выведенной на нем гравюрой, наверное, имя того, кто сделал это острие — вот. Сделаешь из дерева рукоять и будет тебе европейское перо. Продам за десять сен — За десять? — Юноша достал из кармана всю мелочь, которая у него была. Осталось купить ткань и нитки. Наконец решившись, он кладет на деревянный стол, который служил продавцу кассой, монетку       Ткань он выбирал так же долго, как и тогда, когда размышлял над кистями. Продавщица была не очень любезная, все время поторапливая мальца стучала в немом негодовании пальцами по коробкам с товаром, но неизвестному оборванцу ничего сказать не могла. Скорее всего сирота ее нервировал, и, готовая кинуться на улицу за полицейскими, она наконец рассчитала мальчишку» — Ты не попался военным? — Накахара удивленно давиться дымом и закашливается ухватившись свободной рукой за столик, чтобы не свалиться со стула — Нет. Я ведь ничего не украл, да и расписание часовых прекрасно запомнил. Просто знал в какой стадии солнца они начинают уходить. Возвращаясь к рассказу: я отдал Омацу-сан молоко, вернулся домой и, из найденной на улице деревяшки, отстругал себе рукоять для кисти. Я долго мучался с тем, как вставить туда этот наконечник, а когда сообразил, то было уже темно.       Собравшись под зимний темный вечер, я взял бумагу, тушь, сделанное мною перо, уголь и ушел рисовать под мост.       Наверное, Чуя, ты помнишь, что под этот мост иногда захаживали вояки снимать куртизанок и разгонять от туда шваль? Я старался приходить в тот промежуток времени, когда эти государственные подстилки уезжали из города. Эти трусы никогда не ночевали в Иностранном квартале —       «Разместившись под мостом, предварительно расчистив от снега камень и усевшись на нем, к мальчишке подошел высокий и крупный мужчина в форме. Заглянул через плечо, проверяя, что же тот делает, сощурил и так слишком узкие глаза — Ну привет, малец. Чего это мы тут делаем? Незаконно торгуем? — — Хотел нарисовать ту часть города — Рюноске дрожащей рукой указал на видневшиеся за рекой дома Йокогамы. Он прогадал со временем и вышел, кажется, слишком рано — И откуда же у тебя деньги на бумагу и уголь? — Мужчина ухватил юношу за волосы и с силой потянув вверх — смотри мне в глаза отброс. Где ты все это взял? Я лично перепроверяю то, что вам сюда шавкам везут. Не припомню в том списке бумаги. А ну снимай куртку… Снимай сука кому говорю!       Рюноске быстро стал расстегивать дрожащими пальцами потрепанную зимнюю куртку, которую он постоянно подшивал и перешивал. Передавая единственную теплую вещь в руки военного, мальчик уже был готов к тому, что мужик просто пошарит а ней и найдя перо с тушью в порванном кармане, заберет эти вещи и уйдет. — Откуда у тебя деньги на это, а? — вертя в своих мозолистых и огромных ладонях наконечник для пера, мужик нахмурился. Кажется, ему что-то очень сильно не понравилось — а ну поди сюда молокосос       Акутагава делает пол шага, даже не успевает нормально приблизиться как в грудную клетку врезается что-то металлическое, большое, холодное. Тело юноши дергается от удара и он падает в еще не замерзшую реку. Вода быстро пропитывает грязный свитер и не щадя заливается в ботинки. Холодно и осень противно. Вода в этой реке мутная, черная, с плавающими в ней пакетами и остальными человеческими отходами — Воруешь значит. Кто бы стал покупать у какой-то пиявки картины на газетной бумаге? — Вояка прячет в карман куртки наконечник для пера и баночку дешевой туши — Так это про тебя спрашивали в нищем квартале.       Упорно молчавший ребенок с окровавленным ртом, сидящий в холодной реке смотрел на стоящий черный силуэт без лица с ненавистью и неприязнью. — Отдайте перо и тушь! Это мои вещи! Я сам их купил! — Вскочив на ноги с рывка, тем самым разбрызгав грязную промёрзлую воду на руки и куртку «настоящего японца», мальчишка кидается вперед с кулаками, словно и вправду может что-то сделать подлому и познавшему войну солдату — Ах ты сволочь, решил еще мне указывать и перечить? — с размаху влепив юноше пощечину, мужик ударил того по ногам, от такого толчка, начинающий художничек свалился на колени обратно в реку и заскулил от боли и холода, от обиды и досады. — Где живешь? Говори! Вдруг ты еще что-то спер? Нужно проверить — самодовольно улыбаясь, служащий вытаскивает пачку мятых сигарет из кармана форменного пальто, закуривает, смотрит на валявшегося в реке сироту — Я-то никуда не тороплюсь. Подожду.» — Ты сказал ему? — по глазам Накахары было видно, что он уже начал трезветь — Нет конечно. У него на плече была нашивка надзирателя. Такие люди отличались особой жестокостью в нашем районе… Если бы я повел его в свой дом, он бы, скорее всего, просто убил меня и продал бы О-Гин на черном рынке. Как старший брат, который сам влип в эти неприятности, я просто не мог позволить ему узнать где мой дом — Акутагава выдыхает и подцепив рукой еще одну бутылку вина под столом, поставил ее перед лицом товарища по несчастию — Если кратко, то он меня избил. У него были сапоги до колена, так он в них в воду зашел и пару раз окунул меня. Потом вытащил на берег, опять стал бить. На грудную клетку пару раз наступил ногой, как позже врачи сказали, он мне сломал ребро и я долгое время проходил с трещиной… — — И ты решил сбежать из иностранного квартала? — сделал свой заключительный вывод разливавший вино по бокалам мужчина — От туда нельзя сбежать. Слушай дальше, не перебивай. Помню как он кинул меня на снег… Помню как кашлял кровью в первые в жизни и упорно молчал… Он бил меня не из-за пера и бумаги, а потому, что по всей видимости, его разозлило то, что жители моего квартала тоже могут развивать в себе какие-то навыки…       «Пару раз громко скрипнул снег. Рюноске зажмурился, закусил губу, сжал кулаки. Если его сейчас будут бить двое, он все равно не скажет где его дом. Но тот дикий страх за сестрицу, который овладел им в ту самую минуту, из-за которого мальчишка пару раз порывался дернуться, но, чтобы не попасться еще раз под горячую руку, заставил себя лежать — Ты чем тут занимаешься? — — Учу вора уму разуму. Представляешь, спер откуда-то бумагу, уголь, тушь и перо! Если такая малявка крадет государственное имущество, то ты думаешь, будто весь иностранный квартал не начнет воровать? Да и на одного меньше, на другого больше, какая разница если еще одна собачонка помрет под мостом? — — Ты избил ребенка — — Я учил уму-разуму вора! — — Это не отменяет того, что ты нарушил законодательную статью. Нам запрещено причинять умышленный вред людям квартала. И если ты не хочешь пойти под трибунал, советую побыстрее тебе уйти с моих глаз — — Но Командир! Разве это правильно? — потакать какой-то швали в воровстве? — — Кстати о воровстве. Верни-ка куртку и то что ты у него забрал. Давай-давай, не стесняйся, возвращай —       Мальчишка слушал басистый и хриплый голос еще одного мужчины, слышал шуршание курток и одежды, недовольное «к черту защищать паскуду. Они даже не Японцы» и гневные шаги, которые слышались все дальше и дальше. — Поднимайся — дрожащий в луже крови ребенок тяжело вздохнул на такой приказ, но с силой оттолкнувшись от снега замерзшими руками наконец приподнялся на локти, болезненно скрипнул зубами — Значит рисуешь? — мужчина выглядел несколько иначе, чем его «собрат». На правом предплечье, конечно, тоже была нашивка надзирателя, но помимо нее, на грудной клетке было множество ордеров и медалей за многочисленные победы в войнах — Сможешь нарисовать семейный портрет? — Смогу — откашлявшись от крови и хрипоты ответил мальчишка, он вырвал из рук солдата свою куртку, быстро надел на себя и застегнул до подбородка — Но это будет стоить не дешево! — Твоей наглости стоило бы позавидовать… Я понимаю, поэтому я заплачу тебе тем, чем никто никогда заплатит. Завтра я увезу тебя в свой дом, там и нарисуешь — Белые, заплетенные в хвост волосы чуть трепыхались от ледяного ветра. Обведя черты лица юнца своими холодными глазами, мужчина поднялся с колен и направился вверх по склону из-под моста — Эй! Стой! Но без сестры я никуда не поеду! Я могу взять ее с собой?!» — А он что?! — навалившись всем своим весом на стол от чего зазвенели пустые бутылки, Накахара с круглыми и снова пьяными от вина и тепла комнаты глазами, пытался заглянуть в чужое воспоминание через блеск во взгляде — Позволил —       «Неуклюже постучав в дверь старенького и ветхого дома, Рюноске со вздохом потоптался у чужого порога и отворив дверь, вошел в долгожданное тепло — Омацу-сан! Госпожа Омацу, Вы дома? — — Дома-дома, свет от свечи в окно не видел? — — Видел… Я хочу с Вами поговорить… — — Ну раздевайся-разувайся, заходи —       Юноша стянул с ног полностью промокшие ботинки и встав на пол босыми холодными ногами тяжко и со свистом вздохнул. Куртку решил не снимать, свитер мокрый, а в доме совсем все плохо с отоплением. Как и во всем квартале, конечно же… — Один солдат из надзирательского отряда предложил мне заработать… — — И чем же? Не телом надеюсь? — Женщина засмеялась и повернув голову в сторону вошедшего мальчишки вдруг замерла в своем кресле, так и не приподнявшись. Она с прищуром оглядывала его с ног до головы — Почему в куртке и что у тебя с лицом? — Лицом? — поднеся кончики пальцев к своему лицу и ощупав его, Акутагава «нашел» пару синяков и припухшую от ссадины губу — Избили… А в куртке, потому что пару раз неплохо так окунули в реку — Вот оно как… Давай снимай все, сейчас чаю налью —       Отогревшись и выпив горячего чая, Рюноске слушал взволнованные наставления от переполошившейся женщины. Признаться честно, но он был рад, что о нем и о его сестре кто-то так беспокоится — А вдруг подстава? — Закончила она сверкая своими гневными, напуганными глазами — Но если не попробую, то уже никогда не узнаю. Никогда не смогу сбежать из иностранного квартала… Омацу-сан, Госпожа Омацу, обещаю Вам, я вернусь и заберу Вас от сюда -» — Я потом вернулся в иностранный квартал. Я уже тогда подрабатывал художником для незатейливого магазинчика цветов, который уже закрылся. Порывался на выставку и, наврав одному из вояк про мое желание нарисовать страх и отчаяние ненужных никому и непризнанных горожан, проехал туда в солдатском грузовике. Но ни Омацу, ни ее дома я так и не нашел. Его снесли, а все, кто мог ее знать уже давно лежат в земле у грязной реки. — — Стой, а что было дальше? Ну, с генералом — недовольный таким завершением чужого рассказа, Чуя наклонился вперед, стряхивая пепел с сигареты в горлышко пустой бутылки — Утром тот мужчина забрал меня и О-Гин из-под моста. Привез в свой дом в Йокогаме. Обычный домишко, двухэтажный, на первом этаже у них была какая-то лавка, если честно, я не запомнил.       Ожидая увидеть полноценную семью, я, честно тебе говоря, очень удивился. Ведь вместо жены, мужа и пары ребятишек, я рисовал генерала-отца, его сына, который был не много меня старше и учился в какой-то специальной школе детективов и его младшую дочурку. Убийственный взгляд, девке было каких-то двенадцать лет, а она уже подрабатывала в одной больнице. Командира того звали Фукучи… Фукудзава… Как у них обстоят дела сейчас, я не узнавал ни у кого, да и не хочу — — А заплатил чем? — — Свободой… Заплатил свободой, уж не знаю, стоила ли такая цена за портрет нарисованный пером и дешевой тушью… Он определил нас в сиротский приют воспользовавшись какими-то своими связями, а дальше уже, в приюте, нам определили квартирку в общежитие и паспорта на восемнадцать лет. Да, именно эта квартира, Чуя, в которой мы сейчас сидим — — Вот оно как значит у тебя — — Я просто ребенок, которому повезло встретить нужного человека в нужном месте. Я не геройствовал, как ты, потому что мне было и все еще есть что терять —

— Das Leben ist kurz, die Kunst ist lang -