Марков мыс

Нам дали голос как дождь

БГ

Облако отражалось в речной воде. Егор рассматривал его, сидя на скамейке возле бани и упираясь спиной в ее теплый бревенчатый бок. Сизое понизу, сверху облако было нежно-розовым, как мякоть осеннего яблока, и, если отвести глаза чуть в сторону, легко было представить, что на горизонте вырастает гора, покрытая снегом. Горы — по-настоящему, а не в кино, — он видел один раз. Ирка тогда решила, что им непременно нужно выбраться на море: отдохнуть по-людски. Было это еще в старой жизни — до того, как закрыли границы, до того, как привычный мир растворился и истаял, смешавшись с запахом трав и речной воды. Горы ему не понравились. Слишком громадные, они пугали и одновременно дразнили своей неприступностью, вызывая неконтролируемое желание забраться на самый верх, чтобы покорить одну из этих острых вершин. Глядя на них, Егор думал о том, насколько привычнее ему холмы правого берега Камы, в широкой складке между которыми раскинулось их село, — мягкие, поросшие клевером и луговой клубникой. Ирку эта его любовь к родному приречью, которую она называла «местечковым патриотизмом», бесила страшно. «Господи, да ты всю жизнь готов проторчать в своем Береговом, — ворчала она. — Хотя бы иногда же нужно что-то менять!». И Егор, конечно, кивал и соглашался, но на горы все равно косился с опаской и до самого отъезда так и не смог привыкнуть к тому, что в этом южном краю полнеба заслоняет каменная стена. А вот море его заворожило. Оно беспрестанно двигалось и дышало, то и дело меняя цвет. Море просачивалось внутрь, доставало до самого сердца и распускалось там бирюзовым цветком с едким йодистым запахом. От его бесконечного простора с рябью солнечных бликов у Егора слезились глаза, и душа вставала колом, будто накрахмаленная. Теперь больше нет ни моря, ни гор. Есть большая вода — река по имени Кама, есть село Береговое, в котором он вырос. И есть человек, при одном взгляде на которого так же сильно хочется зажмуриться. Он откинулся назад, вытянул ноги. Нужно было вставать, пока не остыла вода в протопленной с утра бане. Вернувшись с дежурства, Егор не стал переодеваться, лишь скинул закопченную куртку, и теперь под воротник пропотевшей, пропахшей гарью нижней рубахи проникал влажный воздух майского вечера. Черемуха стояла в цвету, и ночи пока еще были холодные, но днем солнце припекало, а градусник показывал вполне себе летние двадцать пять. Прошлогодняя трава при такой погоде загоралась моментально, камский ветер разносил искры по округе, и работы у Егора и его караула было столько, что первая неделя мая слилась для них в один бесконечный, гудящий от усталости день. И хотя волонтеры — школьники и пенсионерки — обходили дома, предупреждая жителей о запрете разводить открытый огонь до самых Троицыных дождей, а сельсовет периодически выпускал на улицы Берегового уазик с громкоговорителем, из которого бодро зачитывалось соответствующее постановление властей, всегда находились те, кому любые предостережения и запреты были побоку, и потому Егоров караул выезжал на тушение по три-пять раз за дежурство. Облако потемнело, почти слившись по цвету с небом, и запах черемухи стал острым, как кинжальная сталь. Лишь тогда Егор заставил себя подняться. В бане он набрал в эмалированный таз теплой воды прямо из котла, сдернул с натянутой под потолком проволоки мочалку, выдавил туда геля для душа с дешевым запахом океана. Пожамкал, быстро намылился — начал с подмышек, прошелся по плечам, спустился на живот, потом ниже… Взгляд упал на широкий липовый полок, янтарно блестевший от влаги, и Егор вдруг замер. Стукнуло в голову, воспоминания накатили, сбили с ног, и он шлепнулся голым задом на скамью, сжимая в ладонях мочалку и глядя бездумно в таз, где в пенной воде покачивался пустой ковш. Эту баню Егор выстроил сам. Четыре года назад они с Иркой купили участок на окраине Берегового, прямо на склоне высокого холма над Камой. Прежние владельцы оставили им добротный, не старый еще дом, а вот бани не было, и постепенное, по бревнышку, ее возведение стало символом их новой жизни и его, Егора, мужской состоятельности и самостоятельности. Тогда, четыре года назад, закончив строительство, он позвал друзей «на новоселье». Те пришли с семьями; в саду сразу стало тесно и весело, а от мангала потянуло аппетитным дымком. Август был в самом разгаре, и Ирка гордо выставила на стол их первый собственный урожай: нарезанные дольками крупные помидоры, от которых на пальцах оставался резкий пряный запах, миски с огуречным салатом и кувшины с компотом, сваренным из мелких, терпких прикамских груш. Дневная жара быстро спала. Потянулся длинный летний вечер, полный закатного света и горького запаха вишневой листвы. Перекусили первой порцией мяса, и кто-то отыскал в сенях (на веранде, вечно поправляла его Ирка, это у твоих родителей сени, а в нашем доме — веранда) гитару и протянул Егору: мол, сыграй. И он сыграл для них то, что знал и любил — «Звезду по имени Солнце», и «Серебро», и «Поезд в огне», и даже «Ночную кобылу», которая вообще-то считалась в их компании девчачьей песней, но от которой у него зудело под кожей и горело в крови — как будто ему снова двенадцать, и он, размахивая выструганным деревянным мечом, несется через рощу вниз, к Каме, то ли преследуя орков, то ли спасаясь от них. Егор играл, и пальцы летали по струнам, а потом он поднял взгляд и увидел Артема. Ладонь тут же ушла куда-то в сторону, гитара задребезжала и — над жребием сильных, над древнею страстью — умолкла на середине фразы. Гончаров смотрел, улыбаясь застенчиво и мягко. На нем была белая футболка и светлые джинсы, и был он все такой же рыжеволосый и сероглазый и стоял так близко, что Егор чуял его тонкий, девичий почти запах, в котором смешивались древесина кедра, какие-то цитрусы и морская соль. И вот от этого запаха и этой улыбки Егора и повело. В крови вскипело что-то дикое, и в тишине, опустившейся между ними, — в тишине, которую никто, кроме них, не замечал, — не опуская взгляда, не разрывая этой странной связи, он ударил по струнам сложным, переливчатым перебором. В эту ночь дивным цветом распустится папоротник. В эту ночь домовые вернутся домой. Он пел и смотрел, подмечая малейшие изменения в выражении лица Артема, но тот оставался все таким же безмятежным — и не скажешь, что сын священника, воспитанный в духовной чистоте. Не поморщился на я хотел обернуться трамваем и въехать в твое окно. Не дрогнул на будь моим богом, березовым соком, электрическим током, а вот Егор почувствовал вдруг, что током прошибает именно его, и земля уходит из-под ног. Кое-как допев, он опустил гитару, как опускают оружие — дулом вниз, — и сбежал в дом. Не зажигая света, открыл холодильник, достал очередную бутылку светлого, мгновенно вспотевшую в его ладони. Вышел на веранду, постоял там, бездумно глядя в сад, в сумерки, в никуда. Закатное золото померкло, воздух стал влажным, как речная вода. Кто-то другой успел завладеть гитарой, и теперь несколько голосов выводили нечто бесхитростное и простое. На веранду поднялась Ирка с пластиковым стаканчиком сухого красного, привычно подставила щеку, и он так же привычно коснулся ее губами. Кожа ее в сумерках светилась матовым перламутром, как у русалки. Какое-то время они молча наблюдали за гостями, пока Егор не сообразил вдруг, что ищет взглядом Артема — эту его ослепительно-белую футболку, — и никак не может найти. Изнутри окатило страхом, и он машинально хлебнул еще пива. Прислушался к себе, но понять, откуда взялся этот страх и что он означает, не смог. — Я сейчас, — пробормотал он. Не дожидаясь от Ирки ответа, сбежал по ступенькам, пересек лужайку и углубился в сад. Тот уходил вверх по склону холма. Егор поднялся по тропинке. Уселся на землю, в густые заросли клевера. За его спиной торчал увитый ежевикой и хмелем забор, обозначающий границу участка. Он забрался высоко – выше крон деревьев, выше крыши их дома, — и видел теперь черную гладь Камы в обе стороны. Бакены на воде вспыхивали то алым, то молочно-белым. Над мысом всходила круглая желтая Луна. Небо прочертили огни самолета — зеленый на одном крыле, землянично-красный на втором. Егор проводил его взглядом. Выпил еще пива. Стало совсем муторно. — Можно? Егор замер. Поднял голову. В густых сумерках белела футболка Артема. — Садись. Тот, не раздумывая, плюхнулся в этих своих светлых джинсах прямо в сочный клевер. Запах — море, лимоны и кедр — сразу стал крепче. Что-то дорогое, подумал Егор с внезапной обидой, что-то дорогое и хорошее, явно купленное в городе, а не в пыльном универмаге села Береговое. Они сидели молча и смотрели на Каму, а потом Егор протянул Артему пиво, хотя знал, что тот не пьет ничего крепче родниковой воды. Однако Артем бутылку взял и тут же сделал большой, жадный глоток. — Хорошая баня получилась, — сказал он, передавая пиво обратно. — Ладная. Глухое раздражение плеснулось внутри — словно волна стукнула в борт лодки. И вроде похвалил, а выть хотелось от таких похвал. Чтобы не выдать себя, Егор фыркнул и в ответ на вопросительный взгляд Артема пояснил снисходительно: — Кто сейчас так говорит? «Ладная баня», — передразнил он. — Это ты по своим церковным книжкам научился разговаривать как герой былин? Артем пожал плечами. — А как мне говорить? — спросил он без издевки, даже с интересом. Будто мнение бывшего одноклассника, застрявшего навечно по эту сторону реки, и впрямь было ему важно. Егор подумал немного. — Говори как мужик. Охуенная же баня получилась? Вот так и скажи. — Охуенная баня, — послушно повторил Артем, и отчего-то это прозвучало ужасно смешно, и оба они захихикали, как шестиклассники. — Ты надолго приехал? — На пару дней. Родителям надо помочь с забором. Егор понимающе хмыкнул: забор поправить — это святое, конечно, ради такого можно и из города примчаться. — А в целом чем сейчас занимаешься? От общих знакомых Егор слышал, что Артем, несмотря на настойчивые уговоры отца, отказался поступать в семинарию и вместо этого окончил что-то совершенно неподходящее для сына священника — чуть ли не местное театральное училище. — Да так. Днем работаю в одной рекламной конторе. Вечером по кабакам выступаю. Егору показалось, что он ослышался. — По кабакам? — переспросил он. — Ты? — Ладно, не совсем по кабакам, — быстро поправился Артем. — В основном пою в нормальных заведениях — ресторанах, пабах, гастробарах... Ну, ты знаешь. Егор не знал — если они с Иркой и выбирались в город, то ходили там по торговым центрам, а не по гастробарам. Но показывать себя деревенским дурачком, который только и умеет что тушить пожары да строить бани, не хотелось. — Понятно. И что, ты и песни пишешь? Артем, кажется, смутился. — Да, немного. Но пою только каверы, конечно. На русском, на английском. Если надо — могу и блатняк. Но это редко, в основном просят что-то хорошее, настоящее — рок, например, или советскую эстраду. — А отец твой в курсе? — Нет. Он и так… — Артем не стал заканчивать фразу, хотя Егор, конечно, и без того все понял. — Мама вот знает. Но она с компьютером дружит. Ведет страничку прихода, ну и видит иногда отметки на моих фотографиях. Заходит, комментирует, поддерживает. Но отцу не говорит. — Может, оно и к лучшему. — Егор протянул ему пиво. — На, допивай. Мне уже хватит. Артем пил медленно, словно смакуя, — хотя что там было смаковать? Совсем стемнело, и луна засияла в полную силу, а в зените высыпали звезды, огромные и тяжелые, как переспелые вишни. Скоро кто-нибудь поднимется сюда, чтобы позвать их в дом, подумал Егор, и второй раз за вечер на него накатил внезапный страх неизбежной потери. Артем, будто что-то почувствовав, вдруг резко повернулся к нему. Глаза его блестели в темноте как-то совершенно по-новому — от пива, что ли? — Знаешь, а ты бы тоже так смог, если бы захотел, — проговорил он. Голос его тоже изменился — стал ниже и мягче. Только сейчас Егор заметил, что Артем сидит совсем близко — так близко, что они соприкасаются плечами, и бедро Артема почти прижимается к его бедру. Чужое тепло отозвалось во всем теле, разлилось волной мурашек… …и кровь застучала в висках, а в штанах сразу стало тесно. Егор отодвинулся. Протянув руку, забрал обратно пиво. Влил в себя остатки, воткнул бутылку в траву. Переспросил хрипло: — Что бы я смог? — Петь. У тебя классно получается. Голос сильный, и в ноты ты попадаешь. — Да ну тебя, — пробормотал Егор в ответ, пытаясь поддерживать хотя бы видимость нормального разговора. — Голос-то ладно, а как с такой рожей выступать перед людьми? Артем выдохнул удивленно — так, что Егор почувствовал его теплое дыхание у себя на шее. — Все с твоей рожей нормально. Даже более чем нормально. У тебя и в школе отбоя не было от девчонок, помнишь? — Артем сделал крохотную паузу и быстро добавил: — Мне ты тогда тоже нравился, кстати. И словно кусок льда скользнул по пищеводу вниз и провалился прямо в кишки. — Что? — сипло переспросил Егор. — Не замечал? Я думал, такое сложно скрыть, — Артем усмехнулся. — Ты и сейчас... Эти твои глаза, синие такие, и морщинки вокруг них… — Ты чем-то ширнулся, да? — спросил Егор с надеждой. — От пары глотков пива тебя бы точно не развезло. Ты же рок-н-рольщик, у тебя наверняка любая дурь в свободном доступе... Морщинки, блядь! — Я трезвый, Егор, — спокойно ответил Артем. — Трезвый и чистый. Он смотрел прямо в лицо Егора. Ночь уплывала куда-то, и в джинсах все стояло колом от одного только взгляда этих блядских серых глаз. Егор подышал через нос, пытаясь успокоиться и если не отменить, то хотя бы отсрочить неизбежное. — Это даже хуже, — проговорил он. — Если б ты угашенный был, мы бы просто все забыли. Но тут… Ты же понимаешь, Темыч, что за такое я тебе могу и в морду дать? — Лучше в жопу дай, Егорыч, — ответил Артем бесстрашно. — Тебе же хочется. Он подался вперед, став еще ближе, он подначивал, дразнил и нарывался, но Егор уже понимал, как и чем это закончится. Их дыхание смешалось, по коже прошла горячая волна, и Егор не выдержал — толкнулся, вжимаясь всем телом, срывая с губ Артема короткий выдох и тут же забирая его себе. И тот ответил с жадной готовностью: рот его дрогнул, раскрываясь навстречу с низким стоном, от которого, кажется, завибрировал воздух. Его ладонь с непривычной, неженской силой обхватила за шею, скользнула сначала на плечо, а потом ниже и еще ниже, пока наконец не добралась до ширинки… И только тут Егора накрыла неправильность происходящего — разом, в одно мгновение, будто ледяная струя ударила из рукава. Он резко отстранился, перехватил чужую руку и дернул на себя, рывком поднимая Артема на ноги и поднимаясь сам. Тяжело дыша, они смотрели друг на друга через влажную темень, и Егор не знал, чего ему сейчас больше хочется — то ли все-таки дать этому пидору по морде, то ли повалить обратно на клевер и выебать. Он бы поискал подсказку на лице Артема, но даже в заливающем окрестности лунном свете не мог разглядеть толком, что было там — в глубине этих серых глаз. Что-то отчаянное, кажется. Такой взгляд Егор часто видел у ребят из караула за секунду до того, как те с размаху влетали в горящий дом. А потом снизу раздался басовитый гогот кого-то из гостей, и они оба будто очнулись. Артем длинно выдохнул, повел плечами. Отвернулся, кусая губы, но не смог совладать с собой и тут же снова посмотрел на Егора, упрямо сдвинув брови. Он был на голову выше, Егору приходилось задирать подбородок, чтобы удерживать его взгляд, — и это выводило из себя, но и отчего-то заводило еще сильнее, до трясущихся рук и густой тяжести внизу живота. — Приходи часа через два, когда все разойдутся, — наконец проговорил он. — Я буду в бане. Он подавился воспоминаниями, как косточкой от вишни. Словно это было вчера, а не четыре года назад. Словно это случится вот-вот, грядущей ночью. Между ног тянуло так сильно, что темнело в глазах. Сдавшись, Егор обхватил себя ладонью и застонал в ответ на собственную ласку. Скользнул чуть ниже – туда, куда даже Ирка не посмела залезть ни разу за десять лет брака, а он и не просил. Зря не просил, подумал он, закусывая губу и запрокидывая голову. Он вспоминал. Их стоны тогда, в гулкой тишине новенькой бани, звучали пугающе громко, запах их тел мешался с запахом запаренных веников, строганных досок и сосновой смолы. Артем подчинялся, но так, как умел только он — с каким-то королевским достоинством, и взгляд его серых глаз, прямой и бесстыдный, смущал Егора, заставляя того краснеть. И непонятно уже было, кто из них двоих берет, а кто отдает, кто охотник, а кто добыча. Он вспоминал, двигая рукой, вспоминал и — кончил сильно и мощно. Еще какое-то время тело, как тряпку, выжимали короткие злые судороги, а потом накатила слабость. Отдышавшись, он набрал в ковш чистой холодной воды из пластиковой бочки, глотнул. На душе было погано. И самое поганое, что Егор представлял себе Артема, которого давно не было. Тот, его Артем, остался далеко в прошлом, в том августовском саду. Здесь же, в этом дымном и засушливом мае, был только Артемий Гончаров — будущий батюшка их прихода в Береговом. *** Троица прошла, но дожди так и не пришли, и в июне загорелся лес на берегу Камы. К северу от села поднималось облако смолистого дыма, небо затянуло смогом, и некуда было деться от удушливого запаха деревьев и трав, сгорающих заживо. Егор забросил дом и перебрался во временный штаб, который устроили на высоком холме над рекой. Марков мыс, поросший мелким диким шиповником, поднимался над излучиной Камы, и с него было далеко видно, как идет огонь. Здесь поставили несколько палаток и полевой душ, выкопали яму под туалет, организовали подвоз продуктов. В помощь пожарным набралось много добровольцев из местных и городских: в штабе они отмечались, получали экипировку и отправлялись дальше — туда, где горел лес и живые еще сосны росли прямо из черной земли, осыпающейся под ногами, и где невозможно было дышать без респиратора. И вот там, на самой границе пожарища, Егор и встретил Артема. Опустивший короткую рыжую бороду, раздобревший в талии и набравший массы в плечах, но все такой же гибкий, сильный, неутомимый, Гончаров командовал сельскими мужиками, а те подчинялись ему куда охотнее, чем любому начальству. Егор как увидел его — аж споткнулся. Он, конечно, знал, что тот вернулся в Береговое. Говорили, что Артем нашел здесь работу, купил небольшой холостяцкий дом рядом с усадьбой родителей и все-таки поступил в семинарию, пусть и заочно. Говорили, что он готовится принять сан, а с ним и новое имя — Артемий. До сих пор Егор вполне благополучно его избегал. Не ходил в церковь — это понятно. Даже не совался лишний раз на Камскую улицу, где стоял Никольский храм. Не принимал приглашений от одноклассников, если подозревал, что Гончаров мог оказаться в одной с ним компании. Однажды они все-таки чуть не столкнулись в магазине, но Егор вовремя заметил опасность и сбежал, оставив корзину с продуктами прямо на кассе. Сам себе потом удивлялся — ну казалось бы, чего ему стоило подойти, пожать руку, чтобы соблюсти хотя бы видимость приличий? Но — не мог. Как думал о нем, так в памяти всплывал тот август, и та ночь, полная переспелых звезд и запаха березовых веников, ночь, когда их тела в первый и единственный раз вплавились друг в друга. И каким был Артем в его руках — гибким, нежным, податливым и в то же время твердым, как полок из липы, на котором Егор его тогда разложил. И сейчас опять вот нахлынуло. Черный от сажи, с запавшими глазами, Гончаров казался родным и близким. Неоправданно, непозволительно близким. Хотелось рвануть с лица респиратор, бросить рукав и уйти далеко-далеко, оставив за спиной горящую камскую землю с ее клевером и луговой клубникой. Потом, конечно, Егор отошел — в прямом и переносном смысле. Отступил в тыл, где стояла авторазливочная станция и где добровольцы наполняли оранжевые ранцы водой. Отдышался, умылся. Стало полегче, и Егор решил, что уж до вечера он как-нибудь продержится. И продержался, хотя наступление этого самого вечера умудрился проморгать: увидел на горизонте, над Береговым, зарево на полнеба, почувствовал мгновенную пустоту внутри — как же так, неужели второй большой очаг? — и только спустя пару секунд сообразил, что это закат. Алый, отливающий золотом, как крылья майского жука, но все же мирный летний закат. На коротком совещании в штабе стало ясно, что с помощью добровольцев и пригнанной с окрестных ферм техники пожар удалось запереть в очерченном рвами квадрате. Теперь оставалось лишь зачернить пламя, убрав очаги открытого горения. На ночное дежурство заступили бойцы «Оборонлеса», и остальные могли отдыхать. Большинство мужиков ушли в Береговое, где для приезжих организовали спальные места в школе. Оставшиеся развели огонь на самой высокой точке мыса, расселись на бревнах вокруг костра и открыли банки с тушенкой. Егор к ним не спешил. Он напился прохладной воды и долго стоял, глядя на темную Каму, перемигивающиеся бакены и далекие огни закамского Белореченска. Смог по-прежнему окутывал землю, и звезды над головой от этого казались тусклыми, дрожащими, больными. Потом он все-таки вернулся к костру и, скинув отяжелевшую за день боевую куртку, сел на свободное бревно. Кто-то передал ему миску с тушенкой, печеной картошкой и парой хрустящих малосольных огурцов, другой протянул кружку с домашним квасом — алкоголь на дежурствах был под строжайшим запретом. Беседа постепенно становилась все более живой, и, конечно, очень скоро откуда-то появилась гитара. Пройдя через несколько рук, та предсказуемо оказалась у Егора как у самого голосистого в любой компании. Приноравливаясь к чужому инструменту, он сыграл пару песен «Короля и шута» — его ребята такое любили, — а потом, внезапно даже для себя, резко ударил по струнам и запел: Вместо тепла — зелень стекла Вместо огня — дым. На него тут же уставились десятки глаз. Слушали молча, и только на припеве те что помоложе, начали покачивать головой в такт, но никто ему не подпевал, а когда Егор пропел — почти прокричал — в темноту финальное мы ждем перемен!, воцарилась совсем уж оглушающая тишина, и в этой тишине Семеныч негромко сказал: — Ой, Егорка, смотри как бы тебя за запрещенку-то… — и умолк. Послышались смешки. Егор хмыкнул, погладил гитару по крутому боку. Поднял глаза. Артем стоял точно напротив него, по ту сторону костра, и смотрел, не отрываясь, и от этого взгляда тут же напряглись мышцы живота, и внутри зашевелилось что-то горячее и темное. Егор хлебнул еще кваса. Склонился над струнами, пережидая мгновенную слабость. И снова запел. В эту ночь дивным цветом распустится папоротник. В эту ночь домовые вернутся домой. Тучи с севера, ветер с запада, Значит, снова колдунья махнет мне рукой… Бросил взгляд туда, где стоял Артем, но не увидел его. В сердце шипом шиповника вонзилось разочарование. Я живу в ожидании чуда, как маузер в кобуре, Словно я паук в паутине, словно дерево в пустыне, словно черная лиса в норе… И тут же почувствовал знакомое тепло и пробивающийся сквозь копоть родной запах — волос и пота, моря и цитрусов. Артем уселся на свободное место справа. Совсем близко: еще несколько сантиметров — и они соприкоснутся плечами. Я хотел переспать с русалкой, Но не знал, как быть с ней. Я хотел обернуться трамваем И въехать в твое окно… То ли от кваса, то ли от песни, то ли от их с Артемом близости голову вело похлеще, чем от водки. Разговоры окончательно стихли, и звезды над головой стали ярче, и струны гитары звенели так, как звенел бы ручей в той самой лимонной роще на морском берегу. Будь моей тенью, скрипучей ступенью, Цветным воскресеньем, грибным дождем. Будь моим богом, березовым соком, Электрическим током, кривым ружьем. Егор пел, и голос его наливался силой и плыл над Камой. Я был свидетель тому, что ты — ветер, Ты дуешь в лицо мне, а я смеюсь. Я не хочу расставаться с тобою Без боя, покуда тебе я снюсь... Осталось немного: один куплет и — вся долгая июньская ночь. Он уже не видел ничего, кроме языков огня, пляшущих перед глазами, и не чувствовал ничего, кроме шиповниковых игл глубоко в сердце и знакомого запаха по правую руку. Хорошо танцевать на углях, C тем, с кого как с сосны смола, Хорошо поливать молоком Юные тела. От слов песни, от неслучайной их с Артемом близости член затвердел и поднялся. Руки дрожали, та же дрожь отдавалась в голосе, и Егор мог только молиться, чтобы никто из его бойцов ничего не заметил. Хорошо обернуться трамваем И въехать в твое окно. Ветер дует с окраин, Нам уже все равно. Ветер дует с окраин, А нам все равно. …Песня оборвалась, гитара умолкла, и стало слышно, как в траве кто-то звонко и яростно стрекочет, а в роще ниже по склону холма соловей захлебывается собственной песней. Егор аккуратно положил гитару, встал, прикрывая пах курткой. Его качало — от усталости, от возбуждения, от бессилия. Сделал несколько шагов в сторону, и тут земля оборвалась у него под ногами, и его потащило вниз по высокой траве — туда, где в распадке между холмами темнели вязы и кудрявые клены. В роще ему полегчало. Здесь было влажно и почти не пахло дымом. Кама была залита лунным светом — совсем, как тогда, четыре года назад. И так же, как четыре года назад, Артем вдруг появился на тропинке среди деревьев. Время свернулось в кольцо, укусив себя за хвост. Под кожей забегали огненные муравьи, и Егор не сдержался — изобразив неуклюжий шутовской поклон, широко улыбнулся: — О, наш будущий батюшка! Что привело вас сюда, в эту обитель травы и клещей? Гончаров подошел, глядя в упор. Благости во взгляде серых глаз не осталось ни хрена — был вызов, упрямый и злой. — Чего ты от меня хочешь? Егор пожал плечами. — Это ты за мной припустил, стоило мне уйти. Так что сам скажи. Какое-то время Артем молча его рассматривал. На лице его пятнами лежал серебряный лунный свет, и голос его, когда он снова заговорил, звенел, как меч: — Не притворяйся, Егор. Я видел, как ты на меня смотрел. — Как? Гончаров задрал подбородок знакомым до боли движением: — Так, словно между нами еще что-то есть. — А разве нет? Артем открыл рот, чтобы ответить, но не произнес ни звука. Сжав кулаки, он молча смотрел на Егора, и тот, внезапно даже для себя, рассмеялся. На душе отчего-то стало легко-легко. — Пройдемся, может? — предложил он. И Артем вдруг кивнул, не говоря ни слова. Тропа вела их вниз сквозь полынь, клубнику и клевер. В складке холма, где из-под земли пробивался ручей, пушились белоснежные облака медуницы. — Аккуратно, тут скользко, — предупредил Егор вполголоса, когда они пересекали топкий участок. Артем за его спиной понятливо хмыкнул. Звук этот вызвал неуместное сейчас чувство нежности, и Егор прикусил губу, чтобы не выпустить самого себя из рук. Берег здесь зарос деревьями — орешником, кленами, ивами, — но под самым обрывом Кама намыла небольшой пляж. Запах речных водорослей перебивал запах дыма, вода плескалась о гальку, и на песке лежали отполированные рекой коряги, похожие на ребра доисторического чудовища. — Обломки корабля Ясона, — едва слышно проговорил Артем. Егор повернулся, чтобы ответить, наткнулся на прямой, упрямый взгляд, и вдруг забыл все, что хотел сказать. Артем стоял очень близко — опять слишком близко! — и в неверном, дымном свете Егор прекрасно мог разглядеть каждую черточку на его лице. — Посмотри на себя, — вдруг вырвалось откуда-то из груди прежде, чем он успел себя остановить. — Ну зачем тебе в священники? Что ты ищешь здесь, в этой глухомани? Почему вернулся? Артем криво улыбнулся. Сказал: — Как будто бы ты не знаешь. Как будто не ты сейчас пел Цоя там, у костра. — Тогда я тем более не понимаю. Церковь же… — Не настолько, — мягко возразил Артем. — И не все. — А если бы я оказался не тем, кем оказался? Если бы ты во мне ошибся? — Но я не ошибся. Артем нагнулся, поднял с песка гальку. Отвел руку за спину, размахнулся и, ловко закрутив камень, выбросил его снизу вверх в сторону реки. Через пару секунд тот вошел в воду вертикально, почти без всплеска — Егор даже позавидовал. — Раз уж на то пошло, почему ты здесь? Ты же когда-то учился на ветеринара. Мог бы работать в городской клинике, но вернулся сюда. Тушишь пожары, роешь канавы эти… — Артем вдруг запнулся. — Ладно, ты делаешь важное дело, Егор… — Но? — Но как ты смеешь меня обвинять в том, что я струсил и теперь прячусь в Береговом? Егор молчал долго. Не было сил объяснять, не было сил вести дальше этот разговор — кажется, самый сложный в его жизни. Но Артем и не ждал ответа. — Это мы — обломки корабля Ясона, — наконец выговорил Егор. — Еще скажи, мы потеряны как поколение, — проворчал Артем, и тут Егор не удержался — поднял на него взгляд. — Знаешь эту песню? — А как мне ее не знать, если ты тогда весь класс на «Сплин» подсадил? — И тебя? — И меня. Егор вдруг почувствовал, как из него тихонько выходит воздух — словно из продырявленной гвоздем шины. Какое-то время они молчали, прислушиваясь к знакомому обоим с детства звуку дизеля — по Каме толкач вел баржу с грузом, и она вот-вот должна была показаться из-за поворота. Потом Артем нагнулся, поднял еще один камешек. Но вместо того, чтобы швырнуть его в воду, спрятал в карман. — Так чего ты от меня хочешь? — спросил он глухо. — Я без двух минут служитель Церкви, черт бы тебя побрал. — Поминаешь черта всуе? — Да иди ты… Егор отвернулся, оглядел бегущую воду и дальний берег. Равноденствие было близко, и ночь оттого была бледная, словно выцветшая. — А если я отвечу, что ты сам виноват? — сказал он. — Ты же меня тогда, четыре года назад… Думаешь, я не помню, как ты ужом вертелся, чтобы под меня лечь? А сейчас? — Что сейчас? — Я не знаю. Я уже ничего не знаю, нахуй! Ты вроде бы возвращаешься, но тут же уходишь в этот свой… монастырь! — И что? — А то! Гончаров, ты совсем не понимаешь, да? Не догадываешься, во что превратилась моя жизнь после той ночи? — Егор захлебнулся воздухом. — Да я теперь один, у меня даже кошки нет! — Только не говори, что Ира уехала из-за меня! Егор не стал отвечать, но смотрел, видимо, так выразительно, что Артем ахнул. — Ты… что? Господи прости, ты просил ее… — он запнулся. — Ты просил ее быть с тобой, как был с тобой я? Егор все так же каменно молчал, и с лица Артема наконец сползло это его вечное сурово-благостное выражение. Теперь оно стало живым, настоящим и — уязвимым. — Ну, знаешь! — вырвалось у него. — Даже не думай обвинять меня во всех своих бедах! И если уж быть совсем честным, то нихрена ты не разбираешься, Егорушка… в церковных правилах! — Да? — прошипел Егор в ответ. — И в чем же я не разбираюсь? — Я, к твоему сведению, не ухожу в монастырь, а прохожу через обряд рукоположения! — И в чем же, блядь, разница? — А в том, что дьяконам можно… — Артем, разогнавшись, вдруг замолчал, и молчание это было внезапным, тяжелым и глубоким, почти испуганным. — И что же можно дьяконам? — переспросил Егор, торжествуя. — Как там у вас говорят? Прелюбодеять? Артем издал тихий звук. Рука его метнулась к горлу, вцепилась в ворот футболки и застыла там, будто он хотел, но так и не смог осенить себя крестным знамением. — Только если они уже были в браке до рукоположения, — прошептал он, вновь запрокидывая подбородок. — И вообще, нет такого слова… — Я в курсе, солнышко, — Егор ощерился. Сейчас он стоял почти вплотную к Артему и чувствовал запах его дыхания: огурцы, чай с душицей и тот особый, родной аромат, по которому он мог бы выследить Гончарова в любой точке пространства и времени. — Но знаешь что? Мне похрен. Хочешь стать священником — пожалуйста! Хочешь угодить папочке — на здоровье! Но давай я тебе хотя бы напомню, как оно может быть… Артем не стал отстраняться — даже попытки не сделал. Губы его были такими же мягкими, как четыре года назад. И дышал он так же — рвано, задушенно, сладко. Снова он вроде бы покорялся — но не до конца. Отдавался — но сохранял внутри себя что-то важное, что-то настоящее, что никто не мог бы сломать. В какой-то момент Егор почувствовал себя ведомым, и от этого внутри у него все скрутилось в горячий и плотный узел, и тело стало тяжелым, податливым, и так хорошо, так правильно ощущался член Артема, упирающийся ему в бедро… И тут все закончилось: Артем оторвался от него, отшатнулся. Посмотрел дико, огромными глазами. — Нет, — пробормотал он. — Не могу, я не должен, прости… И, развернувшись, ломанулся наверх — прямо через заросли клевера, клубники и полыни. — Все равно священник из тебя выйдет херовый, — пробормотал Егор, глядя ему вслед. Отвернулся, огляделся. По небу плыли подсвеченные луной рваные облака, похожие на куски ваты. По Каме шла баржа, на борту которой горным хребтом вырастали кучи щебня. Тарахтел дизель толкача, и звук этот далеко разносился над темной водой. Член стоял, как часовой. Егор мог бы, конечно, сейчас подрочить: возбужденный до крайности, он очень живо представил себе это — перламутровые капли на влажной гальке, — но все внутри сопротивлялось этой мысли. И тогда он медленно выдохнул и начал считать от ста до одного. Когда Егор наконец вскарабкался наверх, все уже спали, и от костра остались только черные угли. Он надел куртку, зная, что к утру станет холодно, и заполз в свою палатку, в узкий одноместный спальник. Снаружи стрекотали цикады, и дышало звездное небо над Камой, внутри же было душно и чего-то — кого-то — остро не хватало. Тело отзвенело свое и успокоилось, но все равно нестерпимо хотелось этого кого-то сгрести в охапку и больше не отпускать никогда. Потом Егор, конечно, уснул. И ему, конечно, приснился Артем. Во сне он опирался спиной о сосновый ствол, наплевав на пятна от смолы на одежде, и смотрел сверху вниз. Егор опустился перед ним на колени, расстегнул молнию на джинсах. Потом закрыл глаза и сомкнул губы. Артем дернулся, застонал, и стон его полоснул по нервам серебряным мечом. Запахло дикой малиной, высушенной на солнце. Лес наливался зеленью, низ живота наливался тяжестью. …Егор проснулся, выдыхая его имя. Открыл глаза, отдышался. Кто-то упорно колотил по брезенту, и Егор не сразу понял, что это стучит дождь. Он сел, потер глаза, в которые будто песка насыпали. Выпутался из спальника, вжикнул молнией палатки. Снаружи пахло свежестью, мокрой травой и мокрым лесом. Пахло дождем, которого в Береговом ждали больше месяца. Пахло влажной землей и красной глиной из соседнего карьера. Егор выполз из палатки. На макушке мыса толпились его бойцы и ребята из «Оборонлеса»: все они смотрели на север, возбужденно переговариваясь. Егор тоже посмотрел туда — и не увидел ничего. Не было дыма, и деревья больше не горели заживо. Он видел зелень, промытую дождем, и черную землю там, где огонь все-таки успел сплясать свой смертельный танец. *** Еще несколько часов они работали бок о бок с дождем, зачерняя последние очаги, а потом дежурство подошло к концу. Егор отметился в штабе и зашагал домой как был — в пропахшей потом боевке, грязный и невыспавшийся. До своей окраины он добрался поверху, по холмам. Калитка, как обычно, была заперта на простой засов, который легко можно было открыть снаружи: дом Егор закрывал на замок, а на участке красть все равно было нечего. Он вошел во двор — и замер. Что-то было неправильно, нехорошо. Егор поводил носом туда-сюда, как собака, и только через пару мгновений понял, что пахнет горящим деревом. Дым поднимался над баней и исчезал в сизом от дождя воздухе. Егор пересек двор, сел на скамью, прислонился спиной к бревенчатой стене. Слышно стало, как там, внутри, льется на пол вода, как шкрябает ковш по дну металлического таза. Потом он встал. Скинул боевку, стянул потную футболку. Остался в одних трусах, но, подумав, снял и их тоже. Кожа под прохладным дождем тут же вскипела ознобом. Егор шагнул в предбанник, постоял там и, наконец решившись, потянул на себя дверь. Его обдало долгожданным теплом. В сумерках белела широкая спина с маревом мелких веснушек. Заслышав шум, спина эта отчетливо напряглась — так, что под кожей проступили мышцы. Поворачиваться Артем не спешил, и тогда Егор подошел сам, уткнулся в эту спину лицом — и застыл, слушая, как чужое сердце бьется близко-близко, возле самого горла. В эту ночь дивным цветом распустится папоротник. В эту ночь домовые вернутся домой. И песня началась заново.