Щелчок замка и звяканье цепочки

Наш союз уходит корнями в такую глубину, куда третьему человеку, даже если бы мы очень захотели, просто невозможно проникнуть. <…> Лишь он и я можем быть одновременно собой и другим. Майкл Каннингем, «Дом на краю света»

      Дом на площади Гриммо, архитектурная энигма, выставленная на всеобщее обозрение, — в некотором отношении уподобился особняку Ашеров из рассказа Эдгара По, то есть не повторил книжную судьбу и не провалился в преисподнюю, а сгустил до беспросветности атмосферу вокруг и внутри себя; до того как последний из прямых потомков, указанных в завещании, вернулся в фамильное гнездо, одинокое строение прозябало под пылью десятилетия и, как кошмарно грезилось, в любой день готовилось обрушиться, не оставив после себя ни единого камня. Во всей округе на многие мили не существовало и не могло существовать места угрюмее и безнадёжнее. Сквозь замутнённые окна солнечный свет, процеженный через висящий над улицей туман, проникал несмело, словно блёклому утреннему сиянию не дозволялось касаться предметов мрачного прибежища и блестеть на вязи картинных рам. Призраком и последним оплотом дома по праву считался, на удивление, не волшебник из древнейшего рода, а эльф, покинутый всеми и полупомешанный, точно девяностолетний мажордом. С возвращением Сириуса (возвращением, на которое он бы сам никогда по доброй воле не согласился) дом вышел из летаргии. Обстановка скуднела: всё, что казалось новому хозяину излишеством, — сгнившие бархатные балдахины, изъеденные докси шторы, потемневшая серебряная посуда, вазы, статуэтки из меди — выбрасывалось без жалости. Последний из Блэков с угрюмым упорством принялся выметать и вычищать труху прежнего убранства, что стало для него идеей фикс. Люпин, кантующийся здесь по просьбе Сириуса, помогал по мере необходимости. Наблюдая за Сириусом, он видел, какая острая обида и незамутнённая злоба двигали им; в каждом резком движении, в каждом треске разорванной ткани — они. Во время одного эпизода, когда миссис Блэк проснулась и разбушевалась при виде полукровки, Сириус увлёкся особенно сильно при усмирении матери. Узрев клокотание бешенства в нём, Люпин обхватывал его так крепко, что это казалось не объятием, а сдерживанием на ринге.       Тело Сириуса тряслось под напряжёнными пальцами. Он пробовал агрессивно вырываться, но в итоге покорялся единственному, кому доводилось видеть его уязвимость. Они стояли неподвижно до тех пор, пока Сириус, будто в приливе нового гнева, не притягивал Ремуса ближе, — и это уже были не они, и ничего уже не имело значения. Кто-то подсказывал им, что — так надо.       Старые друзья поселились вместе, потому что иногда всем требуется поддержка; потому что один из них десятилетие вёл отшельнический образ жизни, а другой делил воздух со стражами Азкабана. В том, что они жили под одной крышей, не было ничего неестественного или неоднозначного. Напротив, — всё объяснялось легче лёгкого: недостатком общения, изоляцией, взаимовыручкой и (так считали самые прагматичные в их кругу) контролем. Вероятно, поэтому тайну — столь очевидную — никто не видел. Незачем, да и некогда.       Тайна Гриммо неброско вкраплена в интерьер и затёрта каждодневными суетами, сопряжёнными с первостепенными, фундаментальными секретами Ордена. Как нежеланный бастард благородного, оплетённого паутиной дома, она родилась за кулисами, но теперь остаётся незамеченной у всех на виду. Распеленать и обнаружить её нетрудно: достаточно принюхаться к зябко-плесневелому воздуху коридора и уловить купаж камфарного аромата ветивера, кедра и прижатого к коже металла с ароматом кускового мыла, пореза после спешного бритья, одеколона и свалявшихся шерстяных ниток. Тайна, которая никому не нужна. Никому, кроме её непосредственных участников.       — …Значит, порешили, — подытожил Сириус, когда вопросу о неучастии его в миссии и о письме к Гарри отсекли всю верхнюю изогнутую часть, оставив точку.       Тонкс, сидевшая на стуле, подогнув одну ногу в джинсах с бахромой и заплатками-кляксами, свела тонкие брови цвета банановой мякоти. Она распознала интонацию матери, означавшую в примерном переводе: «И нечего к этому возвращаться». Общая кровь, — не следовало удивляться, хотя мать, в отличие от кузена, наловчилась маскировать негодование успешнее (влиял опыт замужества за отцом — неряшливым, но милым рубахой-парнем); в интерпретации Сириуса это напоминало отгрызание кисти в качестве акции протеста. Тонкс покачала немного ступнёй, меняя оттенок ношеного кеда, отысканного в магловской комиссионке: от бело-серебристого через голубоватый и до почти фиолетового. По правую руку от неё сидел Грозный Глаз, а напротив Кингсли. Молли Уизли стояла за спинкой стула последнего ангелом-хранителем и держала чайник, обхватив его чистым вафельным полотенцем, — она бы могла простоять так ещё очень долго, только бы не раскрошить и без того хрупкую атмосферу каким-то нечаянным комментарием или движением. Люпин, погружённый в себя, опершись локтями на стол, сидел как бы по диагонали к Тонкс, поэтому она бросала на него те точные и быстрые взгляды (хулиганские комочки мокрой бумаги), которые с большей вероятностью остаются незаметными из такого положения, чем если бы они сидели друг напротив друга. Люпин, однако, замечал. Он не был слеп, хотя из чувства такта давал повод думать, что дела обстояли именно так, а не иначе.       Из всех реакций членов Ордена, собирающихся на Гриммо, реакции Люпина Тонкс воспринимала в первую очередь, даже если не бралась судить, что за ними стояло. Лицо Люпина её обаяло, но не экспрессивностью мимики — вспышки чувств в ней всегда и намеренно тушились, словно огонь, способный выдать диспозиции отряда, — а тем, как оно отражала чужие настроения и преобразовывала их из крайности в оптимальное значение. Если Грозный Глаз рокотал речитативом распоряжений и невольно плевался, широко открывая рот, лицо Люпина становилось нечитаемым, точно при подборе следующего шахматного хода. Если Молли начинала ускорять речь и тревожиться, голос его делался твёрже, а смотрел он как бы с пуховой укоризной. Если Сириус принимался сердиться или сыпать острыми упрёками, которые рождались у него больше от сознания собственной бесполезности и которые в конечном счёте могли запросто прорвать тонкую плёнку всеобщего терпения, взгляд Люпина устремлялся на него да так и застывал надолго, заволоченный тем, чего Тонкс никак не понимала. Она только подозревала, что, растолкуй ей кто-нибудь это, она бы всё равно не поняла. Впрочем, сейчас многие смотрели на Сириуса своеобразно — кто опасливо, кто настороженно. Временами Люпин мог взглянуть и на неё, и тогда в уголках его глаз собирались морщинки — по три на каждый. Сириус тоже обращал на всё внимание, — даже когда всеми доступными ему средствами показывал, что замкнут на личном недовольстве от того, как его стреножили правила Ордена.       — Нам пора, — сказал Кингсли, поднимаясь из-за стола. — Молли, спасибо за превосходный ужин.       Грозный Глаз что-то промычал, а затем произнёс, погрозив Сириусу:       — Всё, о чём мы сегодня говорили, заруби себе на носу, парень. Без самодурства.       Грозный Глаз стал вставать, медленно и опасно из-за его корпулентности; Сириус двумя пальцами небрежно отдал честь, не глядя, и ладонь его тут же безвольно упала, хлопнув по колену.       Грозный Глаз и Кингсли вышли из кухни.       — Да мне и самой пора, — засуетилась Молли, всё-таки ставя чайник на стол и вытирая руки. — Артур сегодня вернётся домой пораньше. Обещал, что непременно будет в следующий раз. Сириус, я надеюсь, ты съешь пирог с печенью? Я накрыла тарелкой, поешь обязательно…       Сириус неопределённо мотнул головой.       — Он поест, Молли, — сказал Ремус. — Тонкс, могу я проводить тебя?       Воодушевлённая Тонкс пробормотала «Да-да, само собой» и вскочила со стула, нечаянно опрокинув его.       — Расслабься, я подниму, — махнул рукой Сириус. — Почему Грюм называет меня «парень», кто-то знает?       — Он всех так называет, — сказала Тонкс.       — И тебя? Как невоспитанно.       Тонкс симпатизировала новообретённому родственнику, вопреки тому, что она воспринимала его то как непутёвого героя приключенческого романа, то как старшего брата, за которым глаз да глаз. С первой же встречи между ними сложились тёплые, с обертоном панибратства, отношения.       Когда основная группа гостей Гриммо разошлась, Тонкс и Люпин стояли в коридоре, прощаясь. Снимая с вешалки мантию, Тонкс поёжилась: этот дом оставлял тягостный след на душе, а ведь она не имела понятия и о половине из разразившихся тут когда-то трагедий. Тусклое освещение ложилось на их лица, невыгодно подчёркивая приметы бессонницы: Тонкс два дня провела в патруле, а у Люпина наверняка были причины для того, чтобы не спать ночью. Тонкс застёгивала мантию, но пуговицы никак не проскальзывали в верхние петли.       — Вот что б их…       — Могу я? — предложил он и потянулся к её вороту.       — Я дипломированный мракоборец. Неужели не справлюсь с пуговицами? — с избыточной эмоциональностью произнесла Тонкс, но сопротивляться не стала. Руки Люпина ещё никогда не находились так близко к её шее, вот только ничего романтичного в этом не было. Однажды, на летнем задании, она случайно переплела их пальцы. Тогда же состоялся тот разговор, который она до сих пор не могла забыть…       — Одно с другим никак не связано, — улыбнулся Люпин, наклоняя голову так, что его глаза поймали отблеск настенного бра. — Тугие петли.       — Что? — переспросила она.       — Тугие. Петли.       Непредвиденно для самой себя она качнулась вперёд, приподнимаясь на носки. Поцелуй ей понравился — не мог не понравиться, поскольку её привлекала сама идея. Легчайшее соприкасание губ, невинное; до того как опуститься, Тонкс успела услышать аромат мыла и одеколона.       В смятении Люпин отстранился от Тонкс, надавив ей на плечи.       — Тонкс.       — Не сердись.       — Да за что же?       — За то, что я сделала это, хотя наконец-то всё поняла правильно. Не думай, пожалуйста, что я не сплю по ночам и поливаю слезами подушку. Это не так! Это будет моё приятное воспоминание.       — Тонкс, ради всего святого. — Он взял её ладони в свои и прошёлся большими пальцами по тыльной стороне. — Ты прекрасный человек. И ты очень привлекательна, а я…       — …спишь с моим дядей?       На несколько мгновений Ремус застыл в онемении, а, оправившись, понуро усмехнулся:       — Твоя прямота восхитительна.       — Беспардонность, ты хотел сказать. Да, прости… Наверное, моё поколение просто грубее. «В конспиративных отношениях с лучшим другом». Это щадящая замена.       — Так даже хуже, моя дорогая. Историю со счастливым концом это не обещает.       — А зачем конец? В жизни же есть смысл, пока она не кончается. Может быть, это делает её такой занимательной.       — Ты совершенно права, но иной раз всё не так просто.       — Разве? — Тонкс перекинула через шею тонкий шарф. — Не переживай, я не стану трепаться об этом на каждом углу.       Ободряюще кивнув, она выскочила за порог и трансгрессировала.       В задумчивости Люпин простоял в коридоре некоторое время. Спустя минуты и минуты, усмирив взбаламученные чувства неловкости и смущения от всего услышанного, он вернулся на кухню. Сириус стоял у остывшего камина, оперевшись на каминную полку; на Люпина он не обернулся, погружённый в свои мысли и от этого суровый.       По вечерам дом на площади Гриммо становился почти сносным: словно в нём было нечто такое, что могло противостоять безысходности.       — Похоже, меня только что вдохновили, — сказал Ремус. Он положил руки в карманы и, подойдя к камину, встал слева от Сириуса.       — Я даже догадываюсь чем. Я давно заметил, что она к тебе неровно дышит.       — И что такая юная и перспективная девушка нашла во мне? Если вникнуть, это становится попросту смешным.       Между ними установилось молчание. Сириус присел, достал палочку и пустил за решётку сноп искр; поленья вспыхнули с новой силой. Палочку — из чёрного дерева, длинную и в меру гибкую — ему выбрал Люпин, и она слушалась хозяина исправно.       — Помочь тебе составить письмо к Гарри?       — Нет, не сегодня. Завтра, всё завтра, — негромкой скороговоркой произнёс Сириус.       Ремус опустился на корточки рядом.       — Если ты чувствуешь потребность побыть в одиночестве, я могу уйти, Сириус. Ты этого хочешь?       — Это последнее, чего я когда-либо хотел. А первое… первое, если вникнуть…       Сириус повернул голову к Ремусу — и притянул его к себе; их губы столкнулись, — и отныне никакие условности и предрассудки уже не имели над ними власти. Над ними безмолвным судьёй нависала крыша дома, где столетиями таких, как они, считали порочными и разлагающими общество отщепенцами, а отношения, как у них, перверсивными; их первозданная нежность казалось едва ли не святотатственной насмешкой. Недосказанные слова растворялись в доверительном и томном касании. Однако — впервые за месяцы — в нём проявились ласка, неторопливость, пунктир обещания, абрис признания. С самого начала интуиция подсказывала им, что так надо, только так и надо. Сириус делал всё, чтобы пропустить через себя тот витальный импульс, от которого случалось головокружение. Поцелуи между ними не отличались трепетностью в скверные дни. В скверные дни поцелуи — отвлекающие манёвры или элементы борьбы. Люпин, укоряя себя, отдавался во власть инстинктов (которым сопротивлялся, сколько себя помнил), первым целовал и кусал, освобождая Сириуса от одежды так же поспешно, как и он его. А в другие, не менее важные вечера они лежали рядышком, как в детстве, и разговаривали обо всём и ни о чём определённом. Или же они сидели в креслах, пока Ремус читал вслух сочинения Диккенса.       Сообразительная вчерашняя студентка и нынешний молодой мракоборец подобралась ближе других к их тайне, но и она не вникла во всё — для составления наиполнейшего представления ей бы пришлось залезть в их шкуру, прожить ту же жизнь: с годами беззаветности, стирающей понимание «своего» и «не своего»; с отдалением и предательством, со страданиями и сомнениями. С перерождением и вторым началом, на новых условиях. Тонкс считала, что ничего сложного нет, ведь так пишут в романах. Они знали, что сложного много и что это прекрасно: уж лучше такие родные и любимые испытания, которые они создают себе сами, чем те, которые учиняются обстоятельствами или роком. Если бы дело было только в чувственности, они бы, наверное, выиграли от этого. Рваные вздохи за закрытыми дверьми являлись следствием, не причиной того, что они были одним целым.       В спальне шастал, шевеля шторы, сквозняк. Тяжело дыша, они лежали на смятых простынях в полумраке и разглядывали друг друга как незнакомцев. Так порой человек уходит внутрь себя, чтобы обнаружить что-либо ранее неизвестное: революционную мысль или девственное впечатление. Сириус снял со своего пальца серебряное кольцо и принялся сквозь него смотреть на потолок. Ремус собирался убрать со лба Сириуса мокрую чёрную прядь, похожую на змейку, но тот перехватил его руку и приложил ко рту, лизнув костяшки. Кольцо сползло по пальцу Ремуса. «И что это значит?» — спросил он без слов. Взгляд Сириуса, тяжёлый и глубокий, ответил.