колышется ковыль, поёт ветер

Там, далеко-далеко, в южных степях за Киевом, колышется ковыль, говорит ветер с пылью. Из новгородских лесов, густых, из болот выходила дружина не один день на просторы, где не укрыться от прищура чужого, для кого место это родимое, кого земля принимает в себя пригнуться и слиться. И колыхался ковыль, кровью омытый, и нёс ветер память. Княжение почётное – чай, не последняя земля новгородская под отцовской пятою, – а камнем тяжким легло, будто сослал его, нелюбимого, будто первый сын ближе остался. Знал, что не так оно, знал, а только что толку: и сердцу приказать можно, и тоску унять – а слово одно, дума одна разбередит снова. Люб ему был вольный град, по сердцу пришёлся, смелая земля и люд смелый, и люб был князь молодой вольному граду, а только нет-нет, да и вспомнится, почудится злое. Робичем рождён был, робичем обиду терпел братнюю, робичем отсылал от богатства земли своей в стольный Киев град поклон великому князю – только то князь великий, отец, разумно полюдье устроивший, разумно поклона ждавший, а то брат старшой, и всё ему мало, обирать землю чужую, уговору не поддавшись, установивший, обиду детскую пронесший во княжение свой великое. И росла дума всё, и вольный град питал думу. И верить не хотелось, и лицом к лицу, будто вовсе чужие, враги лютые – а пришлось. Оберег братний, заговорённый, не всякому ведом, и щербиночка, и отцовской длани давно уж след стёртый. И было ещё, было, бередило старые обиды, да что толку в обиде, а ныне один путь, как пошёл брат на брата, как подослал сперва подло ворога, всё не верилось, не верилось, что нет пути назад – а пришлось верить. И не будет пути назад, и всё кругом: знал ведь, в глаза братние смотря, мутные, что не стерпит обиды тот, что плещется, как прежде, ненависть жгучая, не залить её ни мёдом, ни водой ключевою. Знал, а руки не мог поднять. Что ж ты сделал с собою, хотелось спросить, что ж ты сделал, неужто не могло никогда мира быть меж нами – только не будет ответа, словами лишь воздух сотрясти, ни к чему нет возврата ныне. Колышется ковыль снова в южных степях, и за Полоцком, распахнулись широко глаза братние. Не придут мёртвые ни рассудить, ни спасти. Разрубать самому круг.