Принц

      — Чишииия… — сладко тянет.       Сладко-сладко, будто карамель.       На языке перекатывает, будто сладкое ванильное мороженое. Будто облизывает чупа-чупс, тающий во рту. Так сладко-приторно, что почти что сводит зубы.       Эта надменная улыбка Нираги — лишь обман и только.       На самом деле он готов вылизать самому себе рот, потому что тот изрекает настолько сладкое имя, что оно тает, как карамелька при гребаном тепле. Подбирается ближе к Ледяному принцу и чувствует тот самый запах льда и каких-то очень сладких конфет.       Он помнит этот запах, потому что слизывал с кожи не единожды.       Слизывал, как голодная собака облизывает хозяину руки.       — Ты смотришь на нас свысока? — издёвка изо рта.       Ухмылка и мизерное расстояние, когда Нираги наклоняется чуть-чуть поближе, чтобы опять вдохнуть сладость чужой кожи. Чтобы эфемерно ощутить, что ничего не изменилось.       Он издевается над принцем, потому что может себе позволить.       А ещё потому что бесконечно злится, стоит только этому злому гению оказаться рядом. Нираги может бесконечно обожать запах и внешность Чишии, но характер ненавидит всем нутром.       — А как на тупиц смотреть? — не то что тихо.       Не то что громко.       Просто наповал, пробуждая злость, живущую с ним бок о бок столько лет, но на Чишию почти никогда не распространяется, будто тот грёбаная хрустальная ваза, которую трогать нельзя. Нираги будто специально никогда Чишию всерьёз не трогает, и это вовсе не из-за того, что они кончают вместе время от времени. И раздражает взор чужой, который будто ничего не выражает. Будто там пустота. Но Нираги знал всегда и знает до сих пор, что Чишия этим взглядом сказать может многое, особенно когда сукой течной стонет, сжимая простыни под собой. Знает, что этим взглядом Шунтаро может убивать, или же ласкать, когда сосёт сладко и самозабвенно в тишине подвальных помещений.       — Меня начинают бесить твои глаза… — и совсем близко, почти что нависая.       Почти что забывая, что вокруг них толпа тех, кто должен избрать новую Единицу.       Нираги начинает забывать, что ему на самом деле не нужно, чтобы кто-то знал, что ночами холодными и по утрам он трахается с Ледяным принцем, как его все зовут.       Ему не нужно это, потому что это всё игра.       Потому что не имеет значения то, что он позволяет себе иногда рассыпаться под Чишией, когда в особенно херовом настроении. Потому что не имеет значения то, что он позволяет себе иногда трахать Чишию до звёзд и грёз перед глазами. Он смотрит сейчас в эти грёбаные глаза и вспоминает, как сам ищет этот взгляд, когда под ним кончает ярко и в конвульсиях мучений сладких.       — Они всегда смотрят с пренебрежением… — обвинение, которое на самом деле правда ледяная и холодная, будто айсберг, на который можно напороться.       А Чишия всё ещё безразличен.       Ему всё ещё всё равно, даже в тот момент, когда Нираги угрожает ему автоматом. Хотя Чишия сам прекрасно знает, что для Нираги убить как прикурить сигарету — слишком просто.       Но Чишия не боится, потому что он Нираги прекрасно изучил. Тот убивать способен, но он чертов эгоист для того, чтобы убивать того, с кем трахается до судорог и боли в животе.       — Я за то, чтобы Агуни стал Лидером, — поднимает руки, отклоняясь так далеко от Нираги, как только может, потому что дело пахнет керосином.       Потому что нельзя им вот так стоять.       Потому что если узнает кто-то, что между ними есть что-то больше ненависти, то всему пиздец.       И рухнет план по побегу отсюда, и Чишия останется навечно здесь, пока эти дебилы тупые будут бегать туда-сюда, как мыши перед котом. А Чишия так хочет отсюда в одиночество сбежать, что невозможно.       Только одно всё ещё держит.       Только одно.       Ни с кем, кроме Нираги, он не может трахаться.       У него всё ещё нет ебучих карт.       — Ты же не хочешь потерять человека, который «за»? — эта улыбка, которая унижает.       Эта улыбка насмешливая и издевающаяся над Нираги.       Он правда над ним издевается, потому что достало.       Потому что эти игры — не то, что им обоим нужно.       Пора прекращать и рвать всю эту дрянь, что висит между ними натянутыми оголенными проводами. А Нираги будто понимает его посыл. Будто с первого раза доходит то, что ему пытается сказать Чишия. Будто резко стал равен Шунтаро по интеллекту. И улыбка пропадает сумасшедшая. Он сглатывает и идёт к другим, чтобы запугать.

***

      Чишия стоит облокотившись о стену и откинув голову.       Тянет сигарету с закрытыми глазами, выпускает дым.       И плевать ему на то, что это коридор отеля. Он курит уже хрен знает какую сигарету, просто стоя в одиночестве. Просто наслаждаясь тишиной и тем, что все остальные люди где-то далеко отсюда. Кто-то на игре, а кто-то у бассейна бухает и трахается в воде.       Чишия же просто стоит никого не трогая и слушает музыку тишины.       Доносятся только крики и басы музыки с улицы, но это не настолько громко, как могло бы. Чишия просто стоит. Просто курит. Просто сжимает сигарету в пальцах, не боясь ту раскрошить.       А ведь это даже не его сигареты.       Он просто забрал чужие, пока их хозяин спал. Пока хозяин отдыхал, после того как выебал всю душу из парня, чьи волосы сожжены краской и превращены в солому.       Время идёт.       Время летит.       Время убивает.       Ожидание и тишина.       Ожидание, оно не врет.       Ожидание, оно честнее, чем люди, живущие вокруг.       Чишия стоит и просто как солдат охраняет двери чужого номера, где почти поселился, но так и не получил свой собственный ебучий ключ. И это не расстраивает, нет, лишь наводит на кое-какие мысли. Чишия ведь не глупый. У Чишии высокое айкью и пророчества всех вокруг о том, что он ебучий гений.       И ему давиться бы от количества никотина, но он всё курит и смотрит в потолок.       Он всё стоит и не думает совсем.       Точнее лишь пытается не анализировать и не думать. Но мысли вращаются тут и там, пока он купается в ебучем море из спокойствия и анализа. Он ждёт, параллельно пытаясь придумать, как сбежать из этого мира и завязать с игрой.       Он устал безумно от мозга своего.       От бремени быть гениальным.       От тяжести быть кукловодом, в чьих руках та власть, что может решать чужие жизни.       От груза не быть таким, как все.       Он слишком зациклен на себе и выгоде, которую можно всё-таки извлечь. Он слишком холоден, чтобы жить. И от этого никуда не сбежать. Никуда не деться.       И только один человек своими эмоциями его подпитывает.       И только один человек возбуждает.       И только один человек заставляет перестать думать и биться в вечном поиске решений, которые должны спасти его собственную жизнь, стоящую слишком много.       Слишком ценный ресурс для этого мира, потому что таких гениев в целом мире может быть десяток.       И когда он тушит очередную докуренную сигарету своим кроссовком, слышит тишину, заменившую уличную музыку, орущую из колонок.       Тишину, заменившую крики-оры, что рвут обычно барабанные перепонки.       И ухмыляется слегка язвительно, качая головой. Они вернулись. С игры вернулись и опять все перед ними в страхе затряслись. Чишии смешно на самом деле с того, как все здесь боятся гребаных военных, которые на самом деле ничего не стоят. Лишь головорезы и бездушные машины для убийств.       Никто из них Чишию в страх не приводил.       Никто из них вовсе не пугал, потому что ему всё равно.       Он не боялся никогда. Не умел попросту и всё.       А потом шаги по длинному коридору безликого отеля.       Шаги одинокие и устало-вялые.       А может ему это только кажется, потому что с Нираги его мозги отключаются совсем. Холод исчезает, а жар начинает согревать. Чужой жар чужих эмоций Чишию кормит, потому что своего у него ничего нет. Он безлик, холоден и сдержан. У него пустота, являющаяся расплатой за мозги, которых он не просил совсем.       — Вау, вау, вау… — Нираги тянет издевательски, завидев силуэт возле своего убежища.       И идёт с оружием на плече наперевес.       Губы языком со штангой обводит издевательски, как хищник, которому подали вдруг обед в миске чистой и опрятной. Он смотрит как хищник, который сейчас накинется и сожрет Чишию. Но в глазах у него пустота, Чишия это сразу видит, как только парень подходит ближе. На лице кровь. Рубашка, коих у маньяка в гардеробе тысячи, заляпана тоже.       Всё в крови.       И даже автомат, с которым он расстаётся только в моменты секса. Только когда трахает Чишию или наоборот.       — Меня почтил своим присутствием принц… — издёвка и смешок.       И тишина вокруг.       Музыка даже не включилась.       Чишия от стены не отлипает и слышит, как к нему шагает тот, кого он ждал. Почему-то мысли о том, что Нираги может не вернуться с игры, его не посещали. Это грёбаная уверенность, что этот сумасшедший обязательно выберется из всего говна, всегда шептала Чишии на ухо тихо-тихо, что Нираги никогда не умрёт. Что он будет жить, дышать ровно до того момента, пока сам уйти из мира бренного не захочет. И Чишию никогда не удивляло то, что Нираги, каким бы тупым головорезом ни казался, всегда умудрялся выйти из любой игры победителем. Почти что королём.       У них игр поровну, одинаковое количество принесённых карт.       Только вот Чишия не настолько сошёл с ума, как тот, кто сейчас на него в упор смотрит, глазами пожирая.       Между ними метр, два, а может три.       Не особо большое расстояние, но они стоят молча и не рвутся друг к другу навстречу, пытаясь сожрать и надышаться. Чишия лишь стоит у стенки, подпирая ту, будто устал вселенски. Будто это он сейчас убил кого-то, что по телу стекает кровь. А Нираги лишь рассматривает.       Лишь смотрит своим пустым взглядом, будто неживой.       Парня, одетого вечно только в белое с крапинками серого, не устраивает то, что он не может напитаться чужими сладкими эмоциями.       Потому что их просто нет.       Только ебучая пустота в глазах и кровь на извечно чёрной аляпистой одежде. Даже насмешки нет.       И это не устраивает.       Это заставляет мёрзнуть дальше.       Это заставляет зябнуть, кутаясь в свою белую толстовку. Он согреться хочет. Он хочет эмоции чужие в себя вобрать. Сожрать их с громким чавканьем, пока сосет чужой член.       Но в Нираги будто изменилось что-то.       Что-то исчезло, и нет ебучего огня, который раньше обжигал всё нутро и даже пятки.       Чишия так сильно хочет то, что было раньше. То, что было до этого ебучего дня и той мысли, что пора всё кончать.       Нираги, конечно, не тупой. Он всё понял лишь по взгляду. И Чишия себя за это не корит. Конечно не корит. Конечно ему всё равно. Он просто мёрзнет, цепляясь за ткань карманов, пытаясь руки свои ледяные согреть хоть как-то.       Ему бы, наверное, сказать, что он ошибся, но он стоит и только смотрит, пока тишина впервые в жизни приносит дискомфорт.       — От тебя воняет смертью… — шёпотом в лицо напротив.       Нираги стоит рядом теперь.       Стоит и ничего не делает.       Почти не дышит.       И не сжимает требовательно в своих руках как раньше. Они близко вроде, но так далеко. Между ними будто не сантиметры-метры, а целые сотни тысяч километров. Будто между ними пропасть, потому что Нираги не включает батарейку своих эмоций, чтобы Чишия подпитался наконец. Оттого не так остро, как могло бы быть. Как было всегда до этого ночами, наполненными стонами, криками и шёпотом одержимо-хриплым, когда всё на грани, будто на лезвии ножа. Чишия так сильно обожает эти ночи, потому что согревается. Потому что ему сладко-остро трахаться с убийцей и психопатом, который убивал и насиловал людей десятками.       Чишия вовсе не святой.       Кто бы о нём как ни думал и ни делал из него героя, ему похуй, что он позволяет вгонять в себя член аморальному уроду, который не знает слов «нет», «нельзя». Чишии вообще плевать, что делает Нираги, потому что ему главное то, что тот ему никогда и ничего не сделает.       Главное то, что ему нет дела ни до кого, кроме самого Нираги.       — Не нравится уже? — и Чишия наблюдает за тем, как мелькает на секунду штанга в языке.       Наблюдает за тем, как Нираги делает свой обычный финт языком.       И сглатывает, потому что этот психопат — наркотик. Потому что на него хочется залезть и никуда от себя больше не отпускать. Сидеть на нём, пока тот вгоняет член медленными, но жёсткими толчками, от которых у Чишии кружится голова и сохнет горло.       Чишия на всё согласен, лишь бы только его согрели.       Лишь бы только подпитали, потому что жить в этой трясине из своего собственного льда в душе невыносимо и пиздец как холодно.       Чишия хочет его сейчас, даже если тот испачкает его той кровью, что у него на всём теле и руках.       Чишия вдруг хватает Нираги за рубашку и тянет на себя. Тянет, самостоятельно впечатываясь в стену, чтобы ощутить тепло тела напротив.       — Нравится… — выдыхает в губы напротив.       Чишия его держит за рубашку, вжимаясь в стену и его в себя вжимая.       Хочет с ним срастись, как сращиваются поломанные кости, лишь бы только нахуй согреться.       Не видит, но слышит, как Нираги ставит автомат куда-то в сторону от них, при этом не отводя взгляда, который не показывает того любимого фильма из эмоций разных. А потом Чишия отпускает рубашку и тянет чужие руки к себе, чтобы те обняли и сжали до хруста ребер, спрятанных за белоснежной кожей, которая слишком тонкая: её только задень, и она порвётся, открыв поток красной, почти бордовой крови, что на запах отвратительна и мерзка.       — Как сильно нравится? — с насмешкой Чишии в губы.        Но сжимая так сильно, что воздух будто бы кончается и трещат кости, которые могут стереться в пыль и прах.       Руки окровавленные и грязные пачкают белую одежду, которую Шунтаро снимает с себя только в тот момент, когда Нираги позволяет ему кончать по несколько раз в тёмной ночи. И Чишия наклоняется к шее, где кровь ещё не высохла до конца и не стала плёнкой красной. И, высовывая язык, облизывает яремную вену, слизывая чужую смерть с загорелой кожи.       И не противно настолько, как могло бы быть.       С Нираги и кровь слизывать не так уж и противно.       — А тебя, значит, бесят мои глаза, да, Нираги? — мурчит прямо в шею, продолжая вылизывать прощение за то, что он подумал о том, что нужно покончить с этим детским садом.       И опять облизывает медленно, тягуче широким мазком горячего языка. И кожа такая вкусная. Такая пряная и солёная, что хочется сожрать Нираги нахуй, чтобы не расставаться с ним ни на секунду.       И Нираги хочет сдержаться, но не может.       Грязные руки свои тянет к белоснежным волосам сожённым.       Пачкает их кровью умерших сегодня.       И довольно смотрит на то, как идет Чишии кроваво-алый. Выдыхает от укуса в шею и горячего языка на нём.       Нираги больно-остро и хочется затащить Чишию в свою постель.       — Очень сильно бесят в те моменты, когда ты не кончаешь подо мной, — и волосы собирает в хвост, наматывая их на кулак.       Пачкает кровью и прижимает Чишию к себе одной рукой всё сильней, пока тот шею своим языком вычищает и возбуждение в крови воскрешает. Нираги мог бы вот так этим наслаждаться сутками, неделями, а может и годами, лишь бы только вот так вот желание в крови пело и жило, сжигая разум и заставляя член каменеть.       Нираги вдруг Чишию от своей шеи отрывает и заставляет на себя смотреть, держа волосы всё так же крепко. Всё так же сильно. И Шунтаро волноваться бы о том, что он их может вырвать, если всё-таки захочет, но у него в голове тишина и желание получить эмоции и заодно оргазмы, которые как бомбы, взрывающие мозг и кости, оставляющие после себя лишь пыль-труху.       Внутри стойкое ощущение, что чего-то не хватает.       Что пустота в чужих глазах вдруг приносит дискомфорт. Нет того огня, который стал родным, был слишком вкусным и так больно жёг язык, который мазками проходился по крепким мышцам убийцы, маньяка, психопата и ебучего военного, который в страхе держит почти всех в этом Богом забытом мире.       — Потрахаемся? — Чишия вовсе не романтик.       Чишия гений и плюющий на всех клинический психопат.       Он не знает, что такое чувства.       Он не знает, что такое неловкость, стыд.       Он предлагает, наверное, впервые вот так открыто, потому что не знает, что сегодня в голове у Нираги. Впервые не может угадать. Впервые не может предсказать, и это, возможно, немножечко сбивает с толку, потому что так не бывает с Нираги. Нираги — это оголённый провод из эмоций, который трогать опасно, но возможно лишь с защитой на руках из интеллекта и умения утихомирить чужой бурный нрав. Чишия успокаивает Нираги, забирая его эмоции себе. Забирая для того, чтобы согреться и надышаться жизнью вдоволь.       — От тебя несёт безразличием, — кусая чужую пухлую губу.       Оттягивая, доставляя сладкую боль, которая возбуждает и заставляет хотеть потеть на чёрных простынях в тёмной, прокуренной и пропитой комнате.       И Чишия стонет, закрывая свои глаза. Стонет, потому что сладко-остро. Почти горько и невыносимо больно внизу живота, где полыхает лёд.       Тает под эфемерным огоньком, который сегодня разжигает впервые не Нираги.       — Не нравится? — облизывая чужую штангу, пока язык хозяина задерживается на губе.       И хочется ещё и ещё.       Хочется растаять под этими горячими руками, что держат его сейчас, сжимая сильно-сильно и тело, и волосы.       — Нет. Отъебись, Чишия, — и, выпуская волосы из мёртвой хватки, отталкивает тело от себя.       С такой силой, что то впечатывается в стену холодную и старую. Нираги уходит тихо, забирая свой автомат. Закрывает дверь у Чишии почти перед носом, ставя ту точку, которую так хотел Шунтаро.       Пора заканчивать этот цирк.       А Чишия остаётся впервые проигравшим, стоя у стены и снова подкуривая чужую сигарету. Это единственное, что осталось теперь от того, что между ними было. Нираги поставил точку, уходя от возбуждённого и готового на всё парня, единственного, кому было наплевать на то, что он гребаное чудовище.       Единственного, кто не боялся и не трясся от страха перед ним.       Единственного, кто не уважал за силу.

***

      — Не рыпайся, сука, — грубо расставляет женские худые ноги, пока нагибает над столом.       Нираги плевать на согласие или на его отсутствие, потому что сейчас он хочет.       Потому что он получит, не дав ничего взамен.       Ему плевать на всхлипы и истерику у девки, которая отдаётся дрожью в позвонках. Нираги телом ощущает этот страх, который девка сейчас через себя пропускает и пропитывает им всю свою никчёмную душонку.       Ему плевать на хруст чужих пальцев, которые сжимаются так сильно, что вот-вот сломаются.       Ему на всё плевать, оттого он впечатывает её в стол ещё грубее.       Ещё сильнее, потому что слышит очередной всхлип и рыдания. Она боится, а ему блядски всё равно.       Ему плевать.       Этот страх у него на языке горчит.       Ему не сладко, как было с Чишией, но можно перетерпеть.       Перебиться.       Пожить оголодавшей псиной.       Всё можно, лишь бы только собственное решение казалось правильным и сжирало мышцы, кусая их тут и там. Чтоб не было вот так вот пусто.       Пресно.       Горько.       Он делает всё так, как всегда, но отчего-то ему не нравится. Нет кайфа, что сладкими крупицами попадал в пищевод, сжигая холодом всё изнутри.       Ладонями жадно проезжается по телу. Жадно. С чувством. Так, как хочет.       Задирает юбку на секунду, гладя ноги стройные и длинные. Грудь в топе сжимает сильными руками. Грубо, больно.       Девка всё хнычет и скулит, а ему всё равно.       Ему вообще на всё всё равно.       Ему лишь бы только этот зуд убрать.       Лишь бы перетерпеть и перебеситься, а после выкинуть этого Принца из своих мозгов.       Воображение жестоко и его не щадит: кусает во снах, заставляя смотреть на то, как они с Чишией катаются по простыням.       Слушать стоны грубо-мягкие. Он просыпается как от кошмаров, весь в поту. Весь в мелких капельках. Иногда даже кажется, что он лунатит и ночью ходил купаться в этот лягушатник, что зовут бассейном.       Тело под ним хрупкое. Мягкое. Изгибы. Вкус. Волосы как шелк.       И всё не то.       И всё не так.       И пальцы чешутся исправить. И пальцы чешутся сделать из этой шлюхи подобие на женщину.       Срезать весь лоск, красоту, что лишняя.       Которая ему вовсе не нужна.       Ему хочется волосы до плеч обрезать и сжечь их окислителем, чтобы было похоже хоть чуть-чуть.       Он вжимается вставшим членом в промежность той, что слезы сейчас роняет на гладкий стол. Что дышит как кролик загнанный. И опять всхлип-рев от его непроизвольного толчка.       А Чишии вот так вот нравилось.       Он против не был.       А ей не нравится, и так, наверное, даже лучше, потому что, возможно, ему противно станет. Возможно, он изгадит свои же воспоминания.       Испортит их.       Опорочит, лишь бы только не быть оголодавшей псиной.       Лишь бы только не ломало без него вот так.       Всё кончиться должно.       Даже если он сломает чужую жизнь, главное то, что он починит свою. Выстроит по кирпичику. Заложит фундамент новый. Сделает фасад чуть лучше и новее. Он готов пожертвовать чужой жизнью, лишь бы только свою вернуть.       Руками стягивает женское бельё. И хлопок по ягодице. Красная печать.       Его печать, которая предзнаменует новое начало.       Сейчас всё станет лучше. Это его лекарство. Он заберёт чужую жизнь в обмен на свою. Он трахнет, а после её убьёт, свернув хрупкую, как у лебёдки, шею.       — Тебе не кажется это скучным? Они же как пластмассовые куклы, только слезы и слюни, — и Нираги замирает как под прицелом пистолета.       Будто его кто-то сильно напугал.       Убил, возможно, наповал.       Этот голос…       Ему уже кажется, что мерещится везде, вот только он слышит неспешные шаги. И понимание, что делать он сегодня ничего не станет, бьёт по рукам, которые мягкую, будто не настоящую кожу сжимали, оставляя синяки, следы от преступных действий. Но Нираги было так плевать, ведь в этом мире нет законов, не позволяющих ломать кукол без души, умеющих только плакать.       Он разворачивается, чуть отходит от той, что с облегчением выдыхает.       И смотрит на того, кого пытался две недели не замечать, топясь в алкоголе и убийствах несуразных.       — Ты ошибся комнатой, морозильная камера внизу. Съебись отсюда, Чишиииия, — выходит почти лениво.       Возможно, от того, что прогонять его совсем не хочется.       Хочется смотреть и видеть это лицо перед собой, а возможно внизу, у своих ног, с членом во рту. Нираги не мог по-настоящему захотеть с этой дрянью, а стоило только услышать этот голос…       — Эй, ты там жива? Если да, то уходи, сегодня ты ему больше не нужна, — и Нираги даже не останавливает.       Даже не рыпается к телу, что отлипает от стола и убегает так стремительно, что кажется, что кроме них двоих в этой комнате не было ни души.       Будто изначально их было только двое.       Нираги смотрит, пытаясь убедить себя не подходить ближе. Не хватать за волосы, наматывая те на кулак. Не припечатывать к стене, вжимая настолько сильно, что, возможно, этой силой сможет сломать хребет. Оставить синяки. Заставляет не представлять в голове своей, что раздевает, оголяя тело желанное настолько, что клыки чешутся разорвать на части.       — И почему тебе не сидится со всеми? Почему нужно портить мой хороший вечер, а? — Нираги не злится.       И даже не винит, потому что это был самый обычный вечер.       Скучный и облитый чужими горючими слезами.       Возможно, именно Чишия сделает скучный вечер чуть перченым. Чуть сладким и с дымком выкуренных сигарет.       — Скучно. Неинтересно. Тупо. По-идиотски, — и пожимает плечами.       Пожимает так, будто всё обыденно, просто и понятно.       И будто Нираги нужно всё объяснять как маленькому ребёнку.       И если раньше это бесило так сильно, что кровь обжигала изнутри, сжигая все органы. Опаляла кожу, оставляя рваные рубцы ожогов красных и гноящихся.       То теперь пустота.       Пустота, что пахнет холодом чужого безразличия.       Кажется, Нираги подхватил эту болезнь половым путём, пока Чишия вдалбливал его в кровать.       Теперь Нираги тоже мёрзнет.       Мёрзнет, потому что кроме Чишии эмоций никто не вызывает.       Со всеми всё не то. И трахаться невесело. И виски в глотку литрами заливать больше не кайфово.       — Потрахайся с кем-то. Напейся. Придумай новый злодейский гениальный план. Развесели себя, Чишия, а меня не трожь, — чётко.       Пытается выстроить между ними стену из безразличия, лишь бы только не падать опять к ногам блондина.       Лишь бы не начинать то пустое и бессмысленное.       Лишь бы только не видеть в чужих глазах мысли о том, что всё это ошибка ебучая.       — Потрахаемся? — и этого он из чужих губ повторно не ожидает.       В тот раз он отказался, оставил одного в прокуренном насмерть коридоре. Думал, что это оттолкнет. Заставит больше не подходить. И когда это всё-таки случилось, то разочаровался.       Обиделся, возможно.       Так и хотелось в течение двух недель молчания схватить и орать в лицо одну единственную фразу: «Где, блять, твои мозги?».       — Найди кого-то другого, — он даже не понял, в какой момент Чишия подошёл так близко, что теперь стоял на расстоянии вытянутой руки.       Так близко и так одновременно далеко.       Это путает.       Сбивает мысли в один клубок, который не распутать никогда.       Заставляет сбиваться, посылать все принятые решения далеко и надолго.       Куда-то во тьму.       — А я хочу с тобой, — один шаг, и он прямо перед ним.       Стоят теперь лицом к лицу. И Нираги ощущает дыхание на своём лице. Ощущает руки, которые теперь сжимают его рубашку. И глаза в глаза.       Он не сопротивляется, когда слышит и чувствует, как чужие руки расстегивает ремень, а после джинсы.       Просто смотрит в глаза, его прожигающие.       Облизывающие.       Почти сжирающие.       Заставляющие смотреть и не отводить взгляд.       Чувствует руку на своём члене и понимает, что вот он, момент. Точка грёбаного невозврата, когда отмотать нельзя. Он сдаётся постепенно, пока глаза напротив продолжают смотреть, мысленно снимая с него каждую ненужную вещь.       — Останови меня… — выдохом прямо в губы.       И медленно опускаться всё ниже, попутно облизав шею и ключицы.       И Нираги не может отказаться. Не может остановить. Уйти второй раз он не может, поэтому позволяет Принцу им руководить опять.       Мазки языка на косых мышцах, и Нираги почти что больно, потому что плавит.       Потому что хочется ещё.       Слюна чужая как кислота разъедает кожу будто, и Нираги откидывает голову, не в силах смотреть и дальше. Это невозможно. Не вот так. Он просто позволяет, облокачиваясь о стол, на котором совсем недавно хотел куколку на части разобрать.       А Чишия вынимает его стояк.       Смотрит снизу-вверх.       И не думает о том, что унижение.       Не думает о том, что он вообще терпеть не может секс.       Его это вовсе не интересует, но отчего-то рукой чужую плоть обхватывает. Парочка движений и капли на головке. Чишия их языком своим быстро собирает, будто растаявшее мороженое.       Облизывает, но не сосёт как может и умеет.       У Нираги выдох сквозь зубы и желание рухнуть на пол, потому что слишком хорошо.       Потому что горячо и холодно одновременно.       Потому что Чишия с ним играет и ждёт ответа.       И Нираги не сдерживается.       Он эгоист ебучий, и потому волосы собирает, на кулак мотая. Сжимает их сильно-сильно, заставляя Чишию посмотреть в глаза. И, увидев влажный взгляд, от которого похоть в крови поёт, надевает рот чужой на свой стояк.       Горячо.       Остро.       Больно так, что стон вылетает из глубины горла.       Рот чужой горячий. Рот чужой греховный, потому что грёбаный язык по стволу скользит, заставляя волосы сжимать всё сильнее, не боясь выдрать их с корнями. Вены разорвутся нахуй от напряжения, которое в теле затаилось и готово разорвать, как струны той гитары, что стоит заброшенная в том углу.       Облизывание и вакуум.       Рука на коже, где всё интимно.       Где лишь бархат и нескрытое желание.       Где вкус мускуса и горечи.       Чишия сосёт не так, как все. Почти лениво. Почти жестоко. Почти до инфарктного состояния чужого организма.       Мышцы будто камень, потому что рот чужой лижет.       Позволяет члену упираться во внутреннюю сторону щеки.       Выгибает.       Заставляет задыхаться.       Горло горит-болит.       Пальцы вдруг слабеют, будто сломали каждый хрящ. Каждую косточку, которая только была в его руках. И стоны рвутся, потому что Чишия языком в отверстие в головке почти что проникает. Толкается самым кончиком и развратно стонет, когда Нираги, не сдерживаясь, толкается ему вглубь горла.       Нираги надоело.       Нираги мучается, обливаясь потом, потому что чужая хотелка убивает.       Потому что Шунтаро хочет его убить.       Волосы сжимает опять и толкается бёдрами навстречу рту. Толчки, толчки, толчки. Он не щадит парня, что стонет и почти что плачет, стоя на коленях перед ним.       Он в жар толкается, ощущая, что всё болит.       Кожа болит, а вены рвутся.       Кости крошатся и ломаются с громким хрустом.       Мышцы рвутся на куски, оставляя кровь.       Позвонки хрустят как битое стекло.       Низ живота горит, грозясь сжечь всё к чертям.       А Чишии будто мало, будто не хватает страданий сладких. Тянется к руке, что волосы сжимает, и при следующем толчке вакуум создаёт.       И Нираги почти что улетает.       Почти что видит звезды, которые раньше на небе не замечал.       Он нахуй шею себе свернуть готов, потому что от своего желания больно. От него остро и невозможно. Стоны один за одним, и он понимает, что ещё чуть-чуть. Совсем чуть-чуть ему осталось до грехопадения в Тартар.       Выкручивает.       Болит.       Чужие глаза и стоны доводят до белого света в глазах и в мозгах. Вот он, взрыв. Он не позволяет Чишии отстраниться, кончая прямо в рот и трахая до хрипов изо рта. Тот почти что давится, а Нираги закатывает свои глаза от того, как блядски хорошо.       От того, как блядски больно ему с Чишией каждый раз умирать и воскрешаться вновь.       — Я тебя, блять, ненавижу, — и Чишия улыбается как чеширский кот.