Red is my favourite colour

1888 г.

— Вы уже достаточно взрослые, юные леди, поэтому мы решили провести важную для вашего будущего воспитательную беседу, — миссис Морган, наша главная воспитательница, повела рукой, давая нам всем знак присаживаться, и сама со скрежетом отодвинула свой стул. Большинству из присутствующих уже исполнилось четырнадцать, но мне и моей подруге Асе было по тринадцать, так что мы сразу почувствовали себя неуютно, догадываясь, что намечается беседа на щекотливую тему. После того, как все девочки успокоились, миссис Морган продолжила: — Как вы знаете, вы достигли того возраста, когда уже можно и нужно, — она интонацией подчеркнула последнее слово, — задумываться о замужестве. Я неловко переглянулась с Асей, обмениваясь с ней багрянцем на щеках. По залу прошёлся еле слышный нервный смешок, из-за которого вторая воспитательница топнула ногой. Да она и сама покраснела до мочек ушей, ведь была немногим старше нас. — Перед выпуском мы с остальными воспитателями и педагогами позаботимся о том, чтобы каждой из вас досталась подходящая партия, а пока вы должны кое-что для себя уяснить, — она грузно поднялась из-за стола, завела руки за спину и стала прохаживаться вдоль рядов, пока мы все вжимали головы в плечи, боясь поднять на неё глаза. — Запомните раз и навсегда, девушки: приличная леди никогда, я подчёркиваю — ни-ког-да не допустит вольностей в свою сторону, — миссис Морган сделала паузу, обводя всех нас своим строгим взглядом, а затем продолжила: — Если же так случилось, что молодой человек переступил черту в вашем, кхм, общении, — в её взгляде сквозило неприкрытое презрение, — значит, это ваша оплошность, — она поправила и без того безупречную осанку и жеманно пригладила собранные в старческий пучок волосы. — Ни один уважающий себя мужчина не возьмёт замуж падшую женщину. При последних словах почти все девочки ахнули, округлив глаза и прикрыв рты ладонями. «Падшая женщина» — самое грязное, что можно было услышать из уст миссис Морган, а значит, тема действительно серьёзная и важная. — Простите, — Ася решительно подняла руку, всё ещё не избавившись от горящего румянца на щеках, — что вы подразумеваете под «падшей женщиной»? Я в ужасе схватилась за поднятую руку подруги, молясь всем богам, чтобы миссис Морган не заметила её. Но к моему ужасу, она вальяжно развернулась и посмотрела в нашу сторону. Затем удивлённо и манерно вскинула брови, и елейная ухмылка окрасила её напомаженные алые губы. — Во-первых, мисс, соизвольте встать, когда задаёте вопрос, — Ася тут же подскочила с места, приглаживая складки на школьной юбке. — Во-вторых, я много раз вам объясняла, что падшая женщина — это та, которая допускает в свою сторону вольности и всякого рода похабные выходки, — воспитательница гордо вскинула подбородок и, почти плывя, приблизилась к Асе. — Когда вы ведёте себя развязно, когда поправляете сползшие гольфы на глазах у всех, — она многозначительно зыркнула на девушку, сидящую на соседнем ряду, — когда позволяете себе находиться в обществе мужчины наедине — вы тем самым даёте ему знак о том, что вы доступная, а, стало быть, падшая женщина. Миссис Морган смерила Асю надменным взглядом и вернулась за стол, кивая молодой воспитательнице. Та, побагровевшая с ног до головы, бросилась раздавать нам какие-то листовки. Получив свою, я с интересом стала её рассматривать. Первым, что бросилось мне в глаза, была надпись: «Целомудренность — залог успешного и счастливого брака».

***

Я сидела на корточках, привалившись спиной к каменной и холодной стене этого чужого для меня замка. Пиджак Себастьяна давил не только тяжестью ткани, но и тех эмоций, которые остались пузыриться вокруг после его ухода. «Вы — падшая женщина, мисс Мэллори», — всё эхом раздавался голос миссис Морган у меня в голове. Я и не думала, что человек способен так долго и надрывно рыдать, пока судорожно сглатывала всё новую порцию слёз. Уже не осталось никаких сил, болела голова, затекли ноги, и всё тело ломило от усталости, но я не могла заставить себя встать. Как только представляла всех тех, кто видел нас с Гарретом, я вся покрывалась колючими мурашками. Да и сбежать некуда — этот позор, это клеймо теперь со мной навсегда. А я, дура, всё гадала, почему же Себастьян тогда оставил меня в пещере? Почему сбежал? Я с силой сжала волосы на макушке, уже сбившиеся кое-где в колтуны от солёных слёз. «Он сбежал, потому что ты ему позволила сделать то, что он сделал. Он понял, что ты доступная, грязная шлюха», — роем клубились эти противные слова, горечью оседающие на языке. Мне хотелось удавиться прямо там, в эту же секунду, как только я снова вспомнила свой позор. Если Себастьян, если Гаррет так поступили, значит, я дала повод думать, что со мной так можно! Чёрт возьми, почему? Гаррет… мне казалось, что всё это — сон, какой-то кошмар, но точно не реальность. То стихотворение, оно было такое проникновенное, такое милое, что же произошло потом? Неужели он подумал, что может так сделать только из-за того, что посвятил мне стих? А с чего я вообще взяла, что он был посвящён мне? Какая же это всё чушь, как будто кто-то смеётся надо мной, издевается. В очередном припадке рыданий я с силой зажала в кольцо пальцев запястье левой руки, пытаясь успокоиться. Даже не сразу почувствовала, как нагревается кожа, как на ней постепенно проявляются красные следы. Я в ужасе отдёрнула руку. Что за чёрт? Я могу наносить себе же увечья древней магией, прямо как врагам? Я задумчиво осмотрела запястье, где обожжённая кожа пульсировала особенно явно. Холодная слеза капнула на горячий участок, и я болезненно шикнула, поспешив сдуть её как можно скорее. «А что, если…?», — я только приготовилась приложить два пылающих пальца к пульсу на шее, как послышались обеспокоенные оклики Натсай и Поппи. Шаги приближались, а голоса, зовущие меня, становились всё громче. Я запаниковала, пряча руку в складках юбки, и, покачиваясь, неуверенно встала. Последний раз глянув на уже остывающие пальцы, я подумала, что всегда с этим успею, и вышла из-под лестницы.

***

— Вы… что? — взгляд Матильды стал более ясным, и она спешно и озадаченно сняла очки и устало потёрла переносицу пальцами. — Я хочу перевестись в Ильверморни, — повторил я, слегка хлопнув по столу ладонями, как будто подтверждая своё намерение. — Сядьте, пожалуйста, мистер Сэллоу, — она вернула обратно очки и снова указала ладонью на стул напротив себя, но уже настойчивее. Я нетерпеливо сел, весь взвинченный. Почему нельзя просто подписать несколько бумаг и отправить меня этой же ночью?! Профессор внимательно, с прищуром меня разглядывала, как-то подозрительно принюхиваясь. Внезапно она встрепенулась: — Вы выпивший! — она всплеснула руками и откинулась на спинку стула. Только сейчас я осознал, что всё ещё нахожусь под воздействием алкоголя, хоть и буря эмоций заставила меня ненадолго забыть об этом. Всё-таки Леандер намешал какую-то несусветную муть, от действия которой просто так не избавиться. Я потупил взгляд, рассматривая носки ботинок. Вот олух, теперь меня точно никуда не отпустят! Матильда прожигала во мне дыру взглядом, видимо, ожидая объяснений. — Простите, профессор, я немного выпил, — скрипучим от стыда голосом выдавил я. — Но на моё решение это никак не повлияло! — Ах, ваше «решение»! — она язвительно пропела последнее слово, придвигаясь ближе к столу. Я стушевался, поняв, что наглею, но всё же не стал вставлять слово. Не хотелось раздражать Матильду ещё больше. После недолгой паузы она заговорила спокойнее: — Я бы попросила вас протрезветь и прийти ко мне позже, но вижу, вы прямо не находите себе места, — она кивнула на мою дрожащую ногу, и я тут же перестал ею трясти. — Знаете, Себастьян, я только пару часов назад вернулась из Министерства, — она снова сняла очки и положила их на стол. Выглядела она и правда измождённой. — Я жутко устала, поэтому всё же хотела бы вас попросить зайти с этим вопросом ко мне завтра, но только именно ко мне, не к Блэку, — на последних словах она оживилась, стуча указательным пальцем по столу. Видимо, она и впрямь так утомилась, что даже не старалась скрыть своего истинного отношения к директору. Конечно, я был недоволен. В моей голове идеальный сценарий выглядел так: я прихожу, Матильда подписывает какие-то бумаги, меня этой же ночью отправляют в Америку и больше я никому не доставляю никаких проблем. Несмотря на своё разочарование, я понимал, что действительно поздно вечером влетел в кабинет на эмоциях, мы все устали, и мне стоит поспать и прийти немного в себя. Если я хочу добиться расположения профессора, мне надо сделать так, как она велит. К тому же меня резко осенила мысль, что я снова бросил Амелию одну! Она ведь так и осталась сидеть там под лестницей. Под набат проносившихся в голове мыслей я схватился за волосы, вскакивая с места. — Мистер Сэллоу, — Уизли оторопела, не ожидая такой реакции, — это из-за оценки? — Из-за оценки? — не совсем понимая, о чём речь, я нахмурил брови, всё ещё плескаясь в своих собственных думах. — По Трансфигурации. Вы из-за этого расстроились? — она выглядела озадаченной и обеспокоенной, из-за чего я почувствовал себя виноватым. — Нет, конечно, нет! — я не понимал, что это всё вообще значит. Из-за оценки? Какой, к чёртовой матери, оценки? Она что, серьёзно? Я что-то ещё пробурчал и уже открыл дверь кабинета, чтобы уйти, как профессор задала последний вопрос: — Выходит, вас это не волнует? — её голос звучал глухо то ли от разделявшего нас расстояния, то ли от плотного пузыря моих собственных мыслей. Энергично кивая и извиняясь перед Матильдой, я выбежал из её кабинета. Завтра мне точно предстоит тяжёлый день, в довесок омрачённый сильной головной болью. Когда я вернулся на то место, где оставил Амелию пятнадцать минут назад, её уже не было, и лишь лёгкий шлейф лимонов говорил о том, что она ушла совсем недавно.

***

Вечность. Целую вечность я брела по пескам. Мои уставшие ноги омывал холодный океан. Со стороны, возможно, это выглядело именно так: блажь, приятная рассеянность, глубокое спокойствие. Но никто не мог знать, что я чувствовала на самом деле. Горячие, раскалённые пески жалили мою кожу, коварно зарытые ракушки острыми краями резали мою плоть, а ледяной океан не давал забыться забвением, сном, всё возвращая меня в реальность. Пылающее солнце не грело, как раньше, оно испепеляло. Оно ехидно улыбалось и направляло свои безжалостные лучи прямо мне в лицо. Я не могла прикрыть веки, но и прямо посмотреть на него тоже не представлялось возможным. Каждый день я выходила из своей комнаты, ступая на раскалённые пески, подставляя измученное лицо режущим лучам. Каждый день эхом проносились какие-то слова, какие-то заклинания, какие-то звуки. Я их не слышала, хоть и старалась напрячь слух как можно сильнее. Это было бесполезно. Каждый день чьи-то руки касались меня, но я не могла разобрать, кто это был. Каждый день я делала то, что делала всегда, но это было лишено осмысления, лишено осознанности. Вечность я не видела никого. Точнее сказать, глаза мои работали как надо, но мозг не желал принимать реальность такой, какой она была. Со мной кто-то говорил, и я даже отвечала, точно отвечала, но что — не помню. Имельда всё свистела в свой свисток, и я летела, глотая холодный воздух, задыхаясь им, но как я оказалась в небе и как приземлилась — не помню. Я чистила склянки в кабинете Шарпа, разбирала какие-то порошки, и ощущение неких изменений преследовало меня, но я не могла понять, что именно поменялось. Рассеянным взглядом я блуждала по стенам, по высоченным стопкам книг, по коробкам со склянками, но всё было на своих местах. Так чего же не хватало? Пальцы не слушались, и моим единственным союзником в этом деле стало Репаро. Союзником… я всегда приходила сюда одна? Не помню. Совсем голова дырявая стала, ничего не соображаю. Каждый день я просыпалась так, будто и не засыпала вовсе. Каждый день я чувствовала, что меня что-то ждёт, что-то важное, но не могла вспомнить, что же именно. Я как будто отправилась в спячку, только мозгом, а тело продолжало бодрствовать, хоть и не слишком активно. Я помню полукруглый кабинет, очень знакомый стол с кипой документов, балкончик и двустороннюю лестницу, но что мне там говорили — не помню. Я кивала, соглашалась и снова кивала, но с чем я соглашалась? Не помню. Разве такое может быть? Какой-то частью сознания я предполагала, что чем-то заболела, может, я ударилась головой и потеряла память? Но кое-что не давало мне покоя. Жужжащее, ноющее чувство внутри, какой-то стыд, от которого хотелось спрятать голову под подушку, чей-то смех стоял в ушах, возгласы. И плечи. Плечи ныли, как будто я несла на них мешок камней. А ещё зелёный ремешок часов. Чёрт возьми, что это за ремешок такой? Я перерыла всю комнату в поисках, залезла даже в старый сундук и наведалась в Выручай-комнату, но нигде не встретила ничего подобного. Откуда тогда перед глазами эта картина? Зелёный ремешок часов выглядывает из-под пальто, а затем из-под клетчатого пиджака. Потом что-то снова происходит, но я уже ничего не вижу, только размазанные силуэты, полумрак, запах гари и жжёного дерева.        Этот пиджак… он всё висел на изголовье моей кровати, и исходящий от него запах заставлял меня чихать посреди ночи, но я не могла вспомнить, чей он? Явно не мой, мужской. Каждый раз, когда я собиралась узнать, кто хозяин этой вещи, в голове пульсировали вспышки, от которых тошнило и хотелось тут же лечь. Если эта вещь кому и дорога, хозяин сам найдётся. И я снова забывалась сном, зная, что по ту сторону меня с распростёртыми объятьями ждёт брюзжащая тревожность. В пятницу, после урока Трансфигурации, чем-то обеспокоенная Матильда Уизли всё брала меня за руки, что-то причитала, и мне хотелось её спросить: «Что с вами? Почему вы так обеспокоены?», но язык не слушался, и всё, что я могла — это согласно мычать и кивать. — …Вы завтра утром отправляетесь в Лондон с Альбертом Корбеттом, вы помните? — она старательно выводила каждое слово и внимательно смотрела мне в глаза. Я что, по её мнению, тупая? Почему она так медленно говорит? Я уверенно кивнула и аккуратно отстранилась, пятясь назад. И что на неё нашло? Матильда выпрямилась, всё ещё хмуря брови, затем тяжело вздохнула и махнула рукой, позволяя мне уйти. Наконец я вспомнила, что за важное дело мне предстоит, но неужели это оно так сильно меня беспокоило, что я забыла всё на свете? И этот Альберт, как его, Корбетт, первый раз слышу вообще. Может, Матильда меня с кем-то перепутала? Оказывается, Имельда уже знала, что я уезжаю на неделю, потому что сама ко мне подошла после тренировки и сказала, что они пока будут играть теми охотниками, что у них есть, и ждать моего возвращения. Я отстранённо кивнула и, как обычно, ноги сами повели меня на ужин, а потом и в свою комнату. Я даже не смотрела по сторонам, полностью доверяясь остаткам своей памяти. На ужине что-то ела, а вкуса не чувствовала совсем. Неужели эльфы разучились готовить? Струи горячей, обжигающей воды в ду́ше не грели, и я всё равно выходила из напаренной ванной, вся озябшая. Перед сном получила очередную сову, только теперь от профессора Уизли. От этой фамилии меня передёрнуло, и почему только? Она вновь напоминала о завтрашней поездке и сообщала, что я должна прибыть на платформу Хогсмид ровно в восемь утра, ни минутой позже, иначе поезд уедет без меня. Мы едем в Министерство на поезде? Как странно. И как я узнаю этого профессора, я ведь так с ним и не познакомилась? На следующее утро я подскочила с кровати так, будто меня окатили ледяной водой. Всю ночь снилась какая-то сырая тёмная комната, потрёпанный диван и два знакомых, но расплывчатых силуэта. Чертовщина какая-то, не иначе. Помня о предстоящей поездке, я не ощущала абсолютно ничего: ни волнения, ни трепета, ни беспокойства. Новый день, а боль старая. Горячие пески, острые ракушки, палящее солнце и беспощадный ледяной океан. Я уже стала привыкать к своим спутникам. Рассеянно побросала вещи на кровать сплошной кучей, завалив ею тот чёртов пиджак, который мозолил мне глаза все эти дни. Время близилось к восьми, а я всё бродила по комнате, как ленивая и сонная жаба. Психанув, закинула всю эту кучу в чемодан и, кое-как утрамбовав её, защёлкнула кнопки. На месте разберусь, что взяла. Свежий воздух ребячески забирался под ворот куртки, а ветер всё норовил унести за собой моё кепи, но я крепко прижимала его к макушке, со всех ног несясь к платформе под град собственных тревог и сомнений. Пахло наступающей на пятки осенью, а свет уже не такого тёплого солнца брызгал на желтеющую листву и пожухлую траву. По дороге я переживала, как мне узнать профессора. Однако, когда я ступила на платформу, то сразу же глазами нашла именно его среди серой и непримечательной толпы. Седеющий немолодой мужчина стоял на платформе, опираясь на замысловатой фактуры посох. Из его смешных усов торчала курительная трубка, от которой исходили клубы серого дыма. Должно быть, из-за этого вокруг него не было других ожидающих — они все разбрелись куда подальше, чтобы не дышать табаком. Всё моё существо будто проснулось от многовекового сна при встрече с исходящей от этого человека аурой доброты, спокойствия и гармонии. По мере того, как я осторожно приближалась, всё отчётливее были слышны его бормотания на незнакомом мне языке. — Ерундистика какая-то, — говорил он, посматривая то на часы, то в сторону, откуда должен был появиться Хогвартс-экспресс. — «Erundistika»? Это что за слово такое? — я в два шага оказалась около него и не смогла унять любопытства, услышав такое интересное звучание. Слово было не на английском, а гортанное «р» прямо забиралось в душу, щекоча нервы. Мужчина вскинулся, причмокивая трубкой, потом дружелюбно улыбнулся своими смешными усами и заговорил уже по-английски: — Доброе утро. Мисс Мэллори, я полагаю? — он жеманно и чересчур вежливо взял мою руку и слегка приложился к ней губами, щекоча кожу соломой своих усов. Кто-то тоже так делал, но я не могла вспомнить, кто? — А вы, должно быть, Альберт Корбетт, новый профессор Теории магии? — я немного смутилась, но его колоритный вид не давал мне оторвать глаз. Он всё причмокивал трубкой и смешно водил своими голубыми, по-юношески яркими глазами из стороны в сторону, жмурясь от солнца. — Всё верно, мисс. Хорошо, что вы не опоздали. Девушкам положено задерживаться на несколько минут для приличия, но не в нашем с вами случае, — он насмешливо дёрнул плечом и опять пробубнил что-то на другом языке, уставившись в небо и ёжась от холода. — А на каком языке вы говорили? «Erundistika» — это что-то страшное? Какое-то проклятье или ругательство? — может, я и вела себя по-детски наивно, но мне было правда интересно — профессор буквально гипнотизировал своей персоной. — О, душа моя, — и снова этот непонятный язык! — давайте сядем в тёплый поезд, и мы с вами познакомимся по-человечески, за чашкой кофе. «Кофе?», — подумала я, но не стала ничего спрашивать, только согласно кивнула. Через пару секунд послышался гудок, и вся россыпь немногочисленных ожидающих бросилась ближе к краю платформы, чтобы поскорее заскочить в поезд. Тёплое, уютное купе встретило нас своими радушными объятиями. Профессор не вынимал трубки изо рта, даже когда мы зашли внутрь, но под мой удивлённый взгляд он всё же стушевался и перестал дымить, усаживаясь на противоположной от меня стороне. — «Dusha moya» — это что? — я никак не могла унять любопытства, мне хотелось узнать, что это за язык. Альберт играючи прищурил глаза и мягко заговорил: — Это русский, душа моя , — он достал из нагрудного кармана носовой платок и зеркальце и начал очень элегантно, но в то же время забавно протирать усы от пепла, оставшегося после курения трубки. — Так вы из России? Правда? — я подалась вперёд, полностью поглощённая тем, что делал профессор. Он закончил и убрал все принадлежности в карман. Затем взял в руки свой посох и полностью на него облокотился, задумчиво посматривая в окно купе. — Я наполовину русский, наполовину немец, но вырос в России, да, — кончиками пальцев он слегка подкручивал усы. Казалось, ему совершенно неинтересно рассказывать о себе, но я не унималась: — А почему у вас такая фамилия? Вполне английская, почему так? — Ох, душа моя, — он снисходительно улыбнулся, переводя на меня свои серо-голубые глаза. — Вообще я Корбатов. Альберт Корбатов, а здесь адаптировал фамилию, чтобы любопытные студенты, вроде вас, не задавали лишних вопросов, — и он шутливо щёлкнул меня по носу. Его пальцы пахли табаком, и это было так непривычно, что я чихнула. Через пару минут к нам постучалась проводница и предложила что-нибудь из напитков и закусок. Я уже приготовилась попросить её два стакана чая, как профессор проговорил: — Душечка, две чашечки кофе, пожалуйста. Проводница охотно кивнула и скрылась в коридоре. — Кофе? Не знала, что в Хогвартс-экспрессе подают кофе, — я неловко сминала в пальцах кепи, боясь показаться слишком болтливой или неугомонной. Всё же последние дни из меня слова было не вытянуть, а тут настигли оживление и жажда общения. — А вы когда-нибудь пробовали хороший кофе? — он говорил мягко, тембр его голоса успокаивал и вселял чувство безопасности и уверенности. — Никакой не пила, признаться честно, — мне почему-то стало стыдно за это, и я опустила глаза. — Вижу, вам нужно выпить чашечку, а то вы слишком бледны и вялы, — он неопределённо повёл рукой и снова взялся за трубку. — Не желаете? — Ой, что вы! Нет, благодарю, — я отмахнулась от пахучего табака, и Альберт засмеялся в усы. Он пошутил, а я восприняла всерьёз, вот глупая! Я зарделась, смутившись, но его дружелюбная и добрая улыбка располагала, так что неловкость момента быстро улетучилась. Проводница принесла две дымящиеся чашки, и как только передо мной оказался кофе, а в нос ударил дурманящий запах, которого я никогда раньше не чувствовала, приятно закружилась голова. Вперемешку с табаком выходило что-то невероятное, что щекотало ноздри и вызывало добрые ассоциации. За окном мгновенно сменялся пейзаж, но общие краски — жёлтые, красные, бордовые — оставались неизменными. Тёплая обстановка в купе, запах свежесваренного кофе и курительного табака заплясали вокруг и объяли меня своим уютом. Я заметно расслабилась, сделав первый глоток, но тут же поморщилась: — Горько, — я отстранила кружку, облизывая губы. — Шоколадки не хватает. Профессор жадно отхлебнул из чашки и полез во внутренний карман пиджака, выуживая оттуда плитку шоколада с красивой, незнакомой мне эмблемой. — Что тут написано? — я заинтересованно поглядывала на обёртку, не решаясь взять её в руки. Альберт настойчиво придвинул шоколадку ближе ко мне. — «Эйнемъ» , душа моя. Сестра из России отправила. Попробуйте — вкусно или ерундистика очередная. — Вот! Это слово, «erundistika», что оно означает? — желая перебить горечь кофе, я начала аккуратно открывать шоколадку, стараясь не задеть красивую надпись. — Это, хм, это как «чушь», «бред», в общем, всякая белиберда! — он посмеялся, прикрыв глаза, и отломил кусочек тёмного шоколада. — Не дурно, не дурно… — пробормотал он, смакуя сладость. Глядя на него, я сглотнула слюну и тоже отправила в рот кусочек. Профессор кивком предложил мне выпить кофе, и я обомлела от такого восхитительного сочетания вкусов. Горький, вязкий кофе отлично дополнялся сладким шоколадом. Я тотчас повеселела и продолжила мучить профессора. — А где вы учились? Тоже в России? — на пальцах оставались шоколадные следы, но меня это нисколько не волновало — я вперила безумные глаза в профессора, желая узнать о нём побольше. — Да, я учился в Колдовстворце, да и преподавал там же, а в этом году меня перевели сюда. Сами понимаете, почему, — он отставил в сторону чашку и серьёзно, а не насмешливо, как раньше, посмотрел на меня. Улыбка сползла с моего лица, и я задумчиво стала слизывать шоколад с пальцев. — Я очень сочувствую вашей утрате, мисс Мэллори, — он отломил ещё кусочек и, положив его на салфетку, придвинул мне. — Элеазар был хорошим человеком и выдающимся преподавателем, я даже знал его жену, Мириам. Она была у нас в академии, всё искала информацию о древней магии. Я округлила глаза и с надеждой посмотрела на профессора, уминая очередную порцию шоколада. — Мириам? Она была в России? И что же, удалось хоть что-нибудь узнать? — К сожалению, немного, но мы с вами как раз для этого и едем в Министерство, не так ли? Профессор вдруг вскинул руку и проверил время на наручных часах. Я так и застыла с кружкой у рта, потому как этот ремешок… он был не такой, как в моих воспоминаниях, но очень похожий. Я не заметила, как слёзы брызнули из глаз, а в носу засвербело. Растерявшись от нахлынувших меня воспоминаний обо всём случившемся, я закрыла лицо руками и прислонилась виском к окну. Ледяной океан хлестал своими беспощадными волнами, а острые края ракушек вскрывали только-только затянувшиеся раны. Тяжёлая, но тёплая и мягкая рука Альберта коснулась моего плеча, и у лица оказался носовой платок. Я благодарно взяла его дрожащими пальцами и принялась утирать слёзы, ещё больше расстроившись из-за своего неподобающего поведения. — Вы влюблены, душа моя, — проговорил профессор, с нежностью, по-отцовски заглядывая мне в глаза. — С-с ч-чего вы в-взяли? — опешила я, прикрываясь платком. — Вы читали Тургенева? — эта его «р» была такой звонкой, и я сразу поняла, что это русское имя. — Н-нет, н-не доводилось. — А вот и зря! Эх, молодёжь, — пробубнил он, потянувшись к своей сумке. — Ну а Толстого хотя бы? «Анну Каренину»? — на стол лёг тяжёлый, потрёпанный переплёт пожелтевшей бумаги. Буквы заплясали у меня перед глазами, и я не могла прочитать ни слова, и везде была эта любопытная завитушка «ъ». — П-простите, п-профессор, но н-нет, не читала, — мне ещё сильнее захотелось рыдать от того, что я выгляжу невеждой в его глазах, но Альберт мягко дотронулся до моей руки. — Не волнуйтесь, я расскажу вам суть, но только если пообещаете не плакать — произведение грустное, не для чувствительных дам, вроде вас. — В его глазах снова сверкнули смешинки, и я тоже невольно улыбнулась, всхлипывая. Стало жутко интересно, о чём же написано в этой «Анне Карениной». Когда я немного успокоилась, и мы смогли поговорить о русской литературе и даже обсудить директора Блэка, я вдруг встрепенулась, вспомнив один важный вопрос, который хотела задать ещё Матильде Уизли: — Профессор, а почему мы поехали на поезде, а не на карете? — этот вопрос волновал меня всю дорогу, потому что профессоров и в целом работников академии не отправляли обычно на экспрессе. — Мне рассказали историю вашей прошлогодней поездки сюда, мисс, и я решил, что такой болезненный опыт лучше не повторять, — он снова посерьёзнел и нахмурил седые брови. Вдруг перед глазами пронеслась та жуткая картина, когда на нашу карету напал дракон, а появившаяся из ниоткуда упряжка Фестралов обозначила смерть Джорджа Озрика. Я поёжилась от воспоминаний, и на душе стало тепло от того, что профессор проявил учтивость к моей малозначительной персоне, договорившись отправиться на поезде. — Кстати, мисс, позвольте узнать ваше имя, что-то я запамятовал, — он делано поправлял ворот пальто, держа в зубах уже пустую трубку. — Амелия, меня Амелия зовут, — я скуксилась — мне больше нравилось говорить о нём или о чём-то пространном, иначе сразу же вспоминала всё произошедшее, и от этого становилось не по себе. — Красивое имя — Амелия, — он будто пробовал его на языке, — похоже на цветок… камелия , — Альберт ласково улыбнулся и откинулся на спинку сидения. — А как зовут вашу сестру? Вы упомянули, что она вам прислала этот шоколад, — я кивнула на уже опустевшую обёртку. — Асенька, — он задумчиво и как-то грустно посмотрел в окно, — Ася её зовут. Осталась в Таганроге жить. Сначала я уехал на учёбу, потом на работу, а теперь и вовсе перебрался за границу. При упоминании этого имени всё внутри похолодело. Я вспомнила свою интернатскую подругу Асю, и меня осенило — неужели она была из России? Мерлин, как бы мне теперь её найти? Я тоже с грустью призадумалась и обратила взор за окно — мы уже приближались к Лондону, и от осознания этого становилось как-то тревожно. Сегодня нам предстоит посетить Министерство, и один Мерлин знает, что нас там ждёт. В любом случае, профессор Корбетт, нет, Корбатов излучал одно сплошное добродушие, и мне было рядом с ним тепло и спокойно.

***

Каждый день, снова и снова просыпаясь в своей комнате, я бесился, что всё ещё нахожусь в Хогвартсе. На следующий день после этого грёбанного поэтического вечера Матильда распалялась в своём кабинете на тему того, что они не могут допустить моего перевода, потому как после смерти дяди Соломона несут за нас с Анной ответственность. На мои доводы о том, что их «ответственность» никак не мешает мне перевестись в другую школу, профессор лишь качала головой и упрашивала меня «доучиться хотя бы до конца месяца», пока они не примут решение всем педагогическим составом. Она что-то ещё бухтела насчёт Амелии, что-то про проблемы и трудности, но мне не удалось вытянуть из неё хоть слово об этом. Теперь же каждый следующий день был похож на предыдущий: напрочь лишённый сна, вкусов и запахов. Хотя нет, вру — еле уловимый запах лимонов просачивался сквозь толстые стенки сундука, куда я в гневе закинул мантию Амелии. Каждый раз, когда она появлялась на горизонте, мне казалось, я брежу — её стеклянные глаза не выражали ни единой эмоции: она разговаривала вяло, еле ворочая языком, но в основном просто безучастно кивала. Можно было превратиться в ледышку рядом с ней — настолько сквозило холодом, безразличием и тленностью. Я не мог понять, что происходит: она входила в класс, я стоял прямо перед ней, но она меня как будто не видела, проходила мимо, и ни тени какой-либо эмоции на лице. Совсем. Но более странным было то, что Уизли исчез. Точнее, его тупая рыжая башка то и дело мелькала у меня перед носом, и мне хотелось намотать эти патлы на кулак и хорошенько приложить его лицом о стену. Однако он совершенно не отсвечивал — ходил на уроки, отвечал, когда его спросят, тренировался, но совсем не встревал в разговор, как раньше, и никак не реагировал на насмешки одноклассников, припоминающих ему тот самый вечер. Когда хотя бы отголосок того дня всплывал в памяти, у меня сносило крышу. Я всё вспоминал растерянные глаза Амелии, её горячие слёзы, и мне нестерпимо хотелось надрать Уизли зад. Я держался изо всех сил, зная, что сделаю только хуже, что тем самым докажу самому себе и ей, что я совершенно негоден, совершенно неспособен исправиться. Подходящий момент для «разговора» с этим придурком ещё настанет, и тогда он пожалеет, что полез туда, куда ему не следует. Неужели подруги Амелии не могут растормошить её? Почему она ходит, как под гипнозом? Я как-то выловил Натсай на перемене, так она пролепетала что-то про то, что её мать, профессор Онай, погадала, чёрт возьми, на кофейной гуще и сказала пока Амелию не трогать, дать ей время оклематься. Какая же чушь! Сегодня, в долгожданный выходной, я наконец набрался смелости поговорить. Встал пораньше, придумал повод — забрать свой пиджак. Там остался мой блокнот, и я никак не мог допустить, чтобы Амелия нашла его и прочитала. Тогда она поймёт, что… Дверь её комнаты неумолимо приближалась, а у меня в горле пересохло от волнения: что говорить? А если она так же будет смотреть сквозь меня? А если не захочет видеть? Я в панике кусал губы, пытаясь зацепиться за что-нибудь взглядом и отвлечься. Только хотел постучать, как дверь открылась, и из неё вышла всё та же соседка, которая сообщила мне в прошлый раз, что Амелия в Выручай-комнате с Уизли. Я невольно закатил глаза, вспомнив об этом, но, прокашлявшись, спросил: — Ты не могла бы позвать Амелию? Мне надо с ней поговорить. Она смерила меня подозрительным взглядом и, тяжело вздохнув, упёрла руки в бока. — Так она же уехала, ты опоздал. — Она скривила губы и уже хотела пройти дальше, но я преградил ей путь. — Как уехала? Куда? Когда? — я думал, она шутит, но по её лицу проскользнула гримаса раздражения. — В Министерство, на неделю. Ты совсем новостями не интересуешься? — и она, толкнув меня плечом, потопала дальше, пока я ловил ртом воздух, как рыба. Что за чёрт? Какие ещё новости? Очередные сплетни? Что мне до них, я же не девчонка! Не может быть, чтобы ни Поппи, ни Натсай, ни Анна не знали об её отъезде. Так почему же они мне ничего не сказали? Я снова постучал в надежде, что кто-то ещё остался в их комнате. После долгого томительного ожидания дверь открыла Анна. — Себастьян! Я вообще-то ещё сплю, — сонно проговорила она, протирая глаза кулаком. — Посмотри, пожалуйста, нет ли там моего пиджака, — выпалил я, весь разгорячённый от нетерпения и волнения. Она нахмурила брови, немного постояла, видимо, обдумывая странную просьбу, но юркнула в комнату и через пару минут вернулась с пустыми руками: — Нет, ничего такого там нет. А что случилось? — Ничего. — Я клацнул зубами от негодования. Куда он мог подеваться? — Ты давай спи, нам ещё предстоит с тобой о многом поговорить. Анна скосила глаза на мой указательный палец, уткнувшийся ей в нос. Если она что-то от меня скрыла насчёт Амелии, я очень сильно разозлюсь. Сестра не стала ничего выяснять, только сладко зевнула и закрыла дверь. Я присел в кресло и крепко задумался. Оминис! Вот, кто мне нужен.