О волках и крысах

      Вернувшись из вылазки в лес, в те его отдалённые уголки, что ещё не были толком освоены, Брут, весь взмокший от неудавшейся погони за мелкой дичью — и определённо удачного побега от участи стать чьим-то ужином тоже, — не позволил себе завалиться на прохудившийся матрац и безотлагательно приступил к ежедневному обходу всего лагеря. Ноги ужасно ныли от усталости, но необходимость в ведении строгого учёта имевшихся ресурсов не давала Бруту даже думать об этом, и он только твёрже ступал по протоптанным дорожкам меж палаток и развалин. Все его мысли были заняты тем, сколько сейчас у них еды, воды, дров — близились холода, и эти запасы надо было пополнять вдвое усерднее, — кто и чем сейчас занят, кому следует поручить ту или иную задачу и получится ли у него завтра снова сходить на разведку на неосвоенные территории.       Брут был не слишком способным охотником и добытчиком в принципе и, по мнению некоторых, в детстве тратил чересчур много времени на бессмысленное ковыряние в грудах металлолома, которые иногда можно было обнаружить на просторах Окраин. Желание Брута сотворить что-то полезное и помочь этим лагерю было велико, но всё, что он мог, — это пинать со злости все эти бряцающие фиговины и с мучительной завистью глядеть на других юнцов, которые с поразительной быстротой перенимали опыт у взрослых.       Брут терпеть не мог одну лишь мысль о том, что в чём-то отставал, но более всего он не выносил ехидных смешков других детей и снисходительных, жалостливых взглядов взрослых. От этого кровь закипала в жилах, и не было никого рядом, по-настоящему рядом, кто мог бы Брута поддержать — родители оставили его так давно, что он их почти и не помнил; знал только, что это они дали ему такое «полиссовское» имя. Впрочем, от него Брут отрекаться не собирался, имя есть имя, данное раз — и навсегда. Изменить хотелось совсем не его. Бруту хотелось изменить своё положение, доказав, что все вокруг на его счёт ошибаются.       Именно поэтому Брут крепко вцепился — подобно дикому зверю, смыкающему челюсти на горле своей добычи, — в однажды предоставленную Бардом возможность помогать с учётом и распределением запасов. Брут с небывалым рвением и усердием взялся за отведённую ему задачу и очень скоро обнаружил в себе нечто вроде таланта к решению подобного рода вопросов — отныне ресурсы в лагере использовались рациональнее, и многие изгои, наконец, прониклись к Бруту некоторым уважением.       Он отвечал за это уже так давно, что все с готовностью докладывали обстановку, стоило им только заметить его у своих палаток. Бруту это почти льстило — теперь он вносил свой вклад в жизнь лагеря, и былая детская обида за собственные неудачи и чужие успехи потихоньку отступала. Брут понимал, какая ответственность на него возложена, какое доверие оказано, видел, что теперь многие готовы считаться с его мнением, и всё это, такое желаемое, он ни за что не собирался терять, а потому подходил к делу рьяно и ревностно.       — Эй! — строго окликнул Брут волчат, привлекая их внимание.       Те толпились небольшой разношёрстной кучкой недалеко от начала лесной тропы, которой изгои часто пользовались, и, судя по застрявшим в длинных патлах листьям и несколько сбившимся мешковатым одеждам, они совсем недавно вернулись из своего небольшого похода.       — Как успехи? — Брут подошёл к ним ближе.       Волчата, до этого громко хохотавшие, замолкли и окинули его испытующим взглядом. Они были одни из немногих в лагере, кто не спешил идти на контакт с Брутом, поэтому от них ему всегда было тяжеловато добиться внятного ответа и согласия выполнить то или иное поручение, и Брут прекрасно понимал причину этого и даже мог конкретно её назвать.       — А где Персей? — нахмурившись, строго спросил он у мальчишек, не дождавшись ответа на первый вопрос. — Он должен был быть с вами.       — Бродяга, — выразительно начал один из юнцов, — ещё в лесу. Сказал, возвращаться без него.       — А он куда направился?       Волчата вновь ответили не сразу, выждали некоторое время, переглянувшись друг с другом, а затем всё тот же парень продолжил:       — На юго-восток.       Брут еле слышно чертыхнулся и зашагал по тропинке прямиком в лес, бросив напоследок:       — Передайте Барду, что я буду у него позже и всё доложу.       Впрочем, Брут не сильно надеялся, что его слова действительно передадут, но сейчас его это заботило гораздо меньше, чем Персей, который снова где-то пропадал, и Брут догадывался, где именно, и в этом-то и заключалась главная проблема.       Брут некоторое время рассекал широкими шагами лес, неумолимо продвигаясь в заданном направлении и всё всматриваясь вдаль, сквозь густые кроны деревьев, ожидая, что с минуты на минуту покажется яркое неестественное свечение — Купол со слепившим своими огнями Полисом. Вскоре действительно стали видны очертания громадной полусферы, и лес внезапно поредел, открывая вид на пустынные просторы со старыми, совсем развалившимися зданиями, которые изгои давно покинули, и громадными каменными глыбами. Дорога резко обрывалась, бухая вниз, в море песка и грязи, и у обрыва фигура небольшого роста глядела на Полис, и даже так, видя одну только чуть сгорбленную спину, можно было почувствовать, как этот взгляд обжигает.       — Персей! — нарушил напряжённую тишину Брут и тут же редкими участками оголённой кожи ощутил, что взгляд и впрямь обжигал как огонь.       Обжигал как огонь и резал как хорошо заточенный нож. Брут привык к этому и сам глаза сощурил — тоже приготовил свой нож.       Услышав своё — вернее, уже совсем не «своё», абсолютно чужое и неуместное — имя, Бродяга резко обернулся. Необходимости в этом не было, сказать по правде: Брут, этот жалкий прихвостень всех вокруг, точно не решился бы на серьёзные меры — кишка тонка, а поджилки, небось, так тряслись, что вот-вот непременно лопнули бы. Бродяга бы на это с удовольствием посмотрел — только объяснять Барду, куда делась его драгоценная собачка, совсем не хотелось. Сейчас у Бродяги времени на это совсем не было.       А Брута он на дух не переносил ещё с детства. Не переносил, потому что разительно от него отличался; Брут в его глазах был мягкотелым, вечно ноющим, жалующимся… приспособленцем. Последнее отвращало сильнее всего. А ещё Брут был до одури правильным, эти самые правила боготворящим, чётко им следующим… Немыслимо. Бард, вечно выступавший за товарищество и мир, всеми силами будто бы искренне пытался мальчишек сдружить — Бродягу тошнило. Брут был Бродяге в высшей степени отвратителен, а то, как мило водились с ним все остальные, душило его дико и непримиримо. Бродяга презрительно фыркнул и сложил руки на груди в горделиво-надменной позе, придавая себе веса.       — Не называй меня так, — прорычал он. Это между ними вошло в болезненную привычку: пока весь лагерь уже давным-давно смирился, что никакого Персея тут нет, а был он тут по ошибке, этот продолжал его поминать. Ещё бы: менять собственное имя — это же так неправильно. — Это не моё имя.       Брут мог щуриться и надувать ноздри сколько угодно — Бродяга усвоил все его дурацкие приёмы давно и уже на них не вёлся. Велика честь — тратиться на этого убогого крысёныша, который только лаять горазд, но никогда не укусит. Бродяга горделиво задрал подбородок и глухо рассмеялся.       — Чё тебе от меня надо? — оскалился подросток. — Чё, Бард обыскался и прислал своего… мальчика на побегушках? У меня нет времени ни на него, ни на тебя — тем более. Я занят.       — Чё-чё, да ничё! Занят он!.. — вмиг ощетинился Брут от этих едких интонаций и вызывающих жестов, так явно демонстрирующих презрение. — Чем ты занят? Дыру в Куполе пытаешься прожечь?       Он дёрнул головой, подбородком указывая на город, свечением своим невозможным оттенявший фигуру Персея. На фоне этой белизны они оба — и Брут, и Персей — были всего лишь какими-то тёмными пятнами, которые этот бесконечный поток света словно бы пытался поглотить, и Брут не понимал, почему Персею так хотелось пропадать здесь часами и думать о какой-то несбыточной ерунде. Брут не знал, как объяснить этому недоумку, вечно огрызающемуся и скалящемуся, что смысла с ненавистью смотреть на эту громадину, такую далёкую, такую недосягаемую для всех них, нет, и лучше это время потратить на заботы, которыми у изгоев всегда полон рот — а перекусить действительно часто было нечего.       — Хватит зависать здесь, возвращайся в лагерь, Персей!       — Я. Тебе. Не. Персей! — рявкнул Бродяга, сорвавшись, наконец. Терпение его, кое-как всё-таки вымуштрованное, продержалось целых несколько минут — наверное, собственный рекорд. Он сжал кулаки, готовый если не напасть, то тут же на удар ответить. — А ты мне — не мамочка, чтобы за каждым моим шагом следить, понял?! Катись отсюда, гений, пока рожа цела.       О, Бродяга бы с удовольствием своему оппоненту врезал, пару зубьев выбил, из чёлочки этой волосёнки-то повыдрал… да только санитаров жалко. У них и так медикаментов — раз, два и обчёлся. Тратить их на эту писклю было бы слишком расточительно, а они ведь наверняка потратят. Они-то все в этой пискле души не чают; приходилось драться только в крайних случаях. Исключительных. Впрочем, сейчас у Брута были все шансы сделать эту стычку случаем исключительным — давненько они вот так не пересекались. Накопилось.       — Я твоё послание услышал, — пренебрежительно фыркнул он и крепко сжал зубы. — Считай, что свою роль ты выполнил, галочку себе там поставь в каком-нибудь табеле — хер знает. А остальное… не твоего ума дело, сморчок. Сам разберусь, без твоих ценных советов. Катись!       Брут с шумом втянул воздух, выдохнул порывисто от накатившей волны гнева и сам не заметил, как подлетел к Персею, хватая того за потасканные одежды, стискивая пальцами местами уже прохудившуюся ткань и пытаясь повалить его. Ужасно хотелось пару раз — а может, и не пару, честно, Персей порядком задолбал — пнуть этого упрямца, ударами выбить это извечное его желание истекать желчью. Кулаки-то Персей всегда лучше понимал, чем слова, Бруту ли этого не знать.       Но Бродяга всё же был крепче и без труда устоял на ногах, своими тяжёлыми ботинками чуть вспарывая землю. Он вцепился в схватившие его руки, до боли сжал запястья, пытаясь обломанными ногтями впиться в кожу, и с удовольствием отметил прозвучавший глухой полустон — а вот нехер такому дохляку идти на него с кулаками. Бродяга быстро подбил Брута ногой, уронив его и всем своим весом придавив.       — Говорил, говорил я тебе мозг мне не трахать и убираться отсюда?! — Бродяга бесконтрольно зверел; нить, державшая его в относительном, но спокойствии, была перерезана. Он взял Брута за грудки и хорошенько встряхнул, прикладывая того о землю. — Для того великого умника, кого ты из себя строишь, ты довольно туповат, знаешь? Словами с первого раза совсем не понимаешь, да?.. Или, м-м, тебе объяснить доходчивее? Так я объясню! Мне совсем не в тягость, поверь!       Брут весь скривился от боли, забрыкался, пытаясь скинуть с себя Персея. Несмотря на всю костлявость и неказистость мальчишки, сделать это ему, Бруту, вечно уступавшему Персею и доброй половине лагеря в силе, не представлялось возможным, и он лишь озлобленно просипел:       — Это ты никогда с первого раза не понимаешь!.. Упрямишься вечно… Ну, вот чего ты торчишь здесь часами напролёт? Всё мечтаешь Полис одолеть? Да провались он!..       — Вот когда провалится… — прошипел Бродяга и оскалился, по-прежнему без особых усилий прижимая оппонента к земле, вцепившись в его плечи мёртвой хваткой, не позволяя дёргаться — раздражал больно, щенок. — Когда провалится, когда от него ни кирпичика не останется, когда мы сможем, наконец, полной грудью задышать и выстроить всё по-новому, тогда я и успокоюсь. И пока ты… ты, мелкий, жалкий, мерзкий… оппортунист, — Бродяга хмыкнул: сам он не до конца понимал значение этого слова, но оно отчего-то казалось ему страшно унизительным и подходящим, — пока ты продолжишь тут лизать задницы всем по кругу и жрать с рук, я там уже установлю свои порядки. Честности, равенства и свободы.       Волчонок, войдя в раж и задыхаясь от собственной злобы, саданул обидчика локтем по лицу — не то чтобы наотмашь, не то чтобы очень больно по меркам Бродяги, скорее так, чтобы тот понимал, с кем имеет дело. Он торжествовал — и торжеством своим упивался, ухмыляясь и сверкая одичалыми синими глазами.       — Что, так доходчивее, нюня?! — гаркнул он, едва не брызжа слюной. — Уже готов зарыдать и побежать жаловаться в лагерь? Или тебе ещё добавить?!       Он выжидающе уставился на Брута, часто моргавшего и ловящего ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Через пару мгновений Бродяга такую картину не стерпел и с упоением ухватил рыбу за жабры — вернее, за грудки — и потянул корпус на себя.       — Я чё, непонятно говорю?! Знаешь, не очень вежливо молчать, когда к тебе обращаются, или тебя этому твой дорогой Бард не научил?!       — Я давно тебя знаю, Персей, ты…       Бродяга едва не захлебнулся потоком ругани, который чуть было не вырвался у него, стоило ему снова услышать это ненавистное имя. Подумать только: в таком-то состоянии, уже разбитый, явно поверженный, а всё порыкивает. Ничего: при большом желании и соразмерном стремлении рычалочку-то можно вмиг переломить.       — Заруби себе на носу, слизняк, — вкрадчивым полушепотом проговорил он, вперив безумно сверкающие глаза в чужие — будто бы спокойные и безмятежные, — ещё раз я услышу это слово — и тебя будут по всей пустоши мелкими кусочками собирать. Если захотят, конечно. А они не захотят. Понял?       — Можешь приступать! — оскалился Брут.       Чеку сорвало. Отмашка была дана. Канителиться дальше смысла не было. Бродяга остервенело дёрнулся назад и вмиг со всей силы вдарил лбом по чужому, вновь валя противника на землю и заваливаясь следом. Драться — не впервой, драка — его стихия; лупася, царапаясь и кусаясь, Бродяга ощущал себя как никогда живым. Кровь кипела, кровь рвалась наружу — в основном посредствам разбитого носа.       — Какой же ты, сука, настырный, — взвизгнул он, походя утирая нос рукавом. Чтоб не мешалось — в глазах и так уже плыло. — Чё, всё мало тебе?!       Бродяга впился ногтями Бруту в шею; чтобы если и не придушить падлу — нет, такой простой исход его не устраивал, — то хотя бы оставить пару густых синяков и полоски царапин. Чтоб ходил и чесался, сволочь. И вспоминал.       Когда из леса первый раз послышалось шуршание, Бродяга внимания не обратил: мало ли что, подумаешь; дело было важнее. Когда шуршание стало приближаться, он насторожился, не отвлекаясь. Когда на обрыве замаячила чья-то фигура, он был вынужден замереть и поднять глаза.       — Ребята, вы… — фигура всплеснула руками и тут же подлетела к бузотёрам. Из-под растрёпанной чёлки подбитым глазом Бродяга её не узнал; зато прекрасно узнал по голосу. Сердце ёкнуло. — Что вы делаете?! Немедленно прекратите!..       Волчонок фыркнул; сестру он уважал, даже любил, наверное. Обещал ей не встревать в неприятности, не прибегать к крайним мерам, не лезть на рожон… разочаровывать её не хотелось страшно. Но тут уж было дело определённо задетой чести.       — Не. Лезь, — прорычал он чрезвычайно убедительно, одновременно и угрожающе, и с желанием от этой угрозы оградить. Кулаки его по-прежнему до белых костяшек сжимали кофту Брута. — Отойди. Уходи!       — Д-да, Муза, — прохрипел Брут, выдавив болезненную полуулыбку-полуухмылку, — мы здесь сами разберёмся!..       Вообще-то остановиться действительно стоило, нехорошо было продолжать эту сцену перед Музой, да и в принципе незачем было — краем сознания Брут уже начал это осознавать. Но голос разума заглушала шумевшая в ушах кровь, собственное сбившееся дыхание и совершенно дикое желание эту бессмысленную драку всё-таки продолжать, пока ещё были какие-то силы в ногах, пока взгляд его был шальным, полным безумия, и пока все раны-царапины-синяки не дали о себе знать; пока он был под адреналином — это ж так как-то называлось?       — Нечего тебе тут делать, лучше возвращайся домой, тебя Бард ещё днём искал, — продолжал Брут, пытаясь отцепить от себя руки Персея.       — Да ты заебал старику поддакивать да в лагерь всех сгонять! — рявкнул тот на него. — Может, нам вовсе за его пределы не выходить и дружненько подохнуть там?!       — Это ты заебал в банальном порядке видеть посягательство на свою свободу! — с раздражением выплюнул Брут. — Хотя тебе-то, может, и полезно будет посидеть без всяких вылазок… Хочешь, цепь тебе ту, хорошую, крепкую, что в груде металлолома тогда нашли, выделим?       — Чё ты щас опять вякнул?!       Бродяга смачно заехал Бруту по челюсти, выпуская его кофту из своей цепкой хватки. У Брута страшно закружилась голова и в глазах потемнело, но он кое-как устоял на ногах, сделав несколько нелепых шагов в сторону, и схватился за лицо, пытаясь понять, вывихнута кость или нет.       — Тебе ещё наподдать?! — остервенело крикнул Бродяга.       — Да слабоватенько ты бьёшь как-то, — сплюнув кровь, зачем-то продолжал поддевать его Брут.       — Сейчас же перестаньте вы, оба!       Муза встала между ними, строго смотря то на Бродягу, то на Брута. По её сердитому лицу было понятно, что теперь-то она точно ни за что отсюда не уйдёт и сделает всё, чтобы драку остановить.       — Хватит!       Она подошла к Бруту, которого пошатывало, и попыталась помочь ему удержаться на ногах, но он отмахнулся от её рук — его сейчас особенно злило, что даже так, когда кровью истекали оба, было всё-таки очевидно, кому досталось больше, кто оказался слабее, кто чуть не проиграл, — и плюхнулся на землю, всё продолжая осторожно разминать челюсть.       Бродяга с презрением смотрел на это с секунды две, а затем двинулся прочь, бросив напоследок:       — Чтоб ко мне больше не приближался со своими тупыми нравоучениями, иначе не только челюсть выбью — черепушку проломлю!       — Бродяга! — возмутилась Муза, но тот даже не повернул головы в её сторону.       Брут же ничего не ответил, наконец, прикусив свой длинный язык — действительно прикусив, до мерзкой саднящей боли и тошнотворного вкуса крови во рту. Он лишь проводил Персея колючим и каким-то даже воспалённым взглядом и вымученно вздохнул, пальцами зарываясь в растрёпанные волосы и откидывая их на лицо, пряча за их завесой глаза.       Этот загадочный адреналин уже отпустил, и было больно и до ужаса противно. А ещё как-то отвратительно, невыносимо стыдно — особенно, перед Музой.       — Я с ним ещё поговорю, но… Брут, зачем же ты полез к нему? — заговорила та осторожно, словно очень старалась не обидеть, не задеть, и сейчас это казалось особенно бесящим. — Ты же и сам знаешь, Бродяга терпением никогда не отличался, а кулаками только рад помахать. Но тебе…       — Что — мне? Не стоит ввязываться в драки с ним? Знаю! — резко оборвал её Брут. — Если бы мог, не стал бы.       Втолковывать сейчас Музе, что вечные ошивания Персея здесь, недалеко от Купола, уже долгое время необъяснимо беспокоили, не хотелось. Да и могла ли Муза, которая сама пропадала неизвестно где часами напролёт, эту тревогу понять и разделить?       — Где ты была? — не церемонясь, сменил тему Брут.       — Просто гуляла, — удивлённо хлопнув глазами, ответила Муза.       Брут неопределённо мотнул головой. Это было так в духе Музы, просто где-то гулять. Братец её названный тут торчал постоянно, теша себя надеждами целый Полис сокрушить, а Муза вот, просто гуляла, мечтая о чём-то за гранью понимания — Персея, Брута, Полиса, да что там, целого мира, наверное.       — Ясно, — медленно поднимаясь, выдавил Брут. — Пошли, Бард и правда искал тебя.       Одно Брут знал точно, знал с детских лет, когда они с Музой больше времени проводили вместе, — она всегда очень хотела летать. Эту мечту Брут в принципе мог понять. В конце концов, это умение изгоям невероятно пригодилось бы и, наверное, спасло бы сотни жизней. Но Муза видела в этом что-то своё, особенное, далёкое от понятия практической ценности, оттого эта её мечта казалась Бруту ещё более несбыточной.       И тем сильнее его взволновал вид двух далёких фигур с крыльями за спиной, рассекающих вечернее небо. Брут с замиранием сердца наблюдал, как фигуры то расходились в стороны, то сходились вновь, кажется, берясь за руки.       Это было настолько поразительно и — чуточку — волшебно, что впору было застыть с задранной кверху головой и с затаённым восторгом наблюдать за исполнением самой невероятной, немыслимой мечты. Но необъяснимо нарастающая в груди тревога не давала забыться в этом мгновении чужого счастья.       Бруту, наверное, просто полёт высоко над землёй на неизвестно как устроенных крыльях казался всё-таки делом рискованным, опасным — так он себя пытался успокоить, — но даже когда Муза и её дружок из Полиса, по всей видимости целые и невредимые, начали спускаться, приземляясь, это не дававшее покоя чувство будто стало только сильнее глодать его.       Стоило заприметить на другом конце лагеря удаляющегося куда-то Персея, это чувство, казалось, уже не гложило — натурально сжирало.       Брут чертыхнулся, прячась в своей палатке, и попытался уснуть, ни о чём не думая, но он всё ворочался, и к разыгравшемуся волнению прибавилась недюжая злость — на себя, неспособного сейчас просто взять и заснуть и вместо этого думающего о всякой ерунде, его не касающейся, на посреди ночи смеющихся где-то неподалёку Музу и этого Икара, на Персея, который ломанулся куда-то один, в такую темень; тоже ему не спится, что ли?       Неизвестно, сколько ещё Брут провалялся так, тщетно пытаясь забыться сном, но устав тупо лежать, он вышел из палатки и, сам не понимая, зачем, тоже двинулся прочь из лагеря. Не то, чтобы это была менее опасная затея, чем «полёт до звёзд», как щебетали те двое, но Брут об этом даже не подумал — что-то снова сгущалось внутри него.       Это что-то всё подгоняло его, заставляло быстрее перешагивать через мощные корни деревьев, и Брута совсем не волновало то, что в царившей темноте легко можно было запнуться и упасть, не говоря уже о всяких ночных тварях, снующих в поисках добычи.       А потом земля дрогнула. И вслед за нею — сердце.       Брут сорвался с места и побежал так быстро, как, кажется, никогда не нёсся. В смазанной картинке ночного неба, рассечённого бесчисленными ветвями деревьев, он пытался разглядеть то неестественное свечение Купола, но его всё не было — а меж тем ноги уже принесли Брута к тому обрыву.       Брут замер. С минуту простоял с открытым ртом, жадно глотая воздух, — и, наконец, устало рухнул на колени.       Купола не было. Огни все погасли. Полис, эта непобедимая громадина, сейчас вдруг показался ужасно уязвимым. Он тонул в бескрайнем море песка и будто стал похож на соседние развалины, чьи черты в непривычной для этого места темноте можно было только угадывать.       Даже небо над городом стало каким-то тёмным, и все пресловутые звёзды, что браслетники никогда не могли разглядеть из-за своего Купола, исчезли. Брут не сразу понял, что это дым заволок небосвод, а потом разбушевавшийся вдруг ветер донёс до него запах гари.       Ему должно было быть всё равно на проблемы Полиса — мало ли, что могло случиться у тех, кто допускает к существованию такие безумные штуки, как крылья, но Брут ужасно боялся, что знает причину случившегося, а значит, не мог просто уйти, выкинув увиденное из головы или, по крайней мере, перестав по этому поводу так сильно волноваться.       Когда он заприметил приближающуюся к нему со стороны Полиса фигуру, хорошо знакомую, последняя надежда на то, что ничего непоправимого не произошло, умерла, задохнувшись от этого отвратительного дыма.       — Это ты сделал, — тихо проговорил Брут, поднимаясь с давно затёкших колен. — Как?.. Зачем?..       — Потому что кто-то был должен, — выдохнул Бродяга и оскалился. Несмотря на дикую усталость, в которой он едва перебирал ногами, Бродяга торжествовал. Глаза его светились так бешено и ярко, что, казалось, они одни могли заменить собой всю иллюминацию Полиса. — Порох был заложен давно. Кто-то… всего лишь должен был чиркнуть спичкой.       — В Полисе узнают, что это изгой виноват… Они нам этого не простят, и если захотят, раздавят как букашек, — только и произнёс Брут, продолжая шокировано глядеть на город; где-то глубоко внутри он страшно злился на Персея, на его неописуемо опрометчивый поступок, но не было сил даже повысить на него голос. — Ты хоть понимаешь, что теперь будет?       — А это… — Бродяга кровожадно улыбнулся и похлопал Брута по плечу. Так, будто уже всё знал. Или хотя бы обо всём догадывался. — Это мы ещё посмотрим. Беги с корабля, крыса.       Персей ушёл, а Брут ещё долго стоял и глядел вдаль. Уже начало всходить солнце, и в его кроваво-красных лучах, так похожих на огонь, сгорало всё привычное, давно знакомое, понятное, относительно спокойное — и от этого щемило в груди.       Брут ещё не знал, что станет делать, но знал, что обязан что-то предпринять, и от этой неотвратимости хотелось кричать, даже рыдать; ведь если придётся, при нынешних обстоятельствах он должен будет против Персея пойти — по-настоящему пойти, не просто пытаясь отговорить от глупостей и уберечь от совершения роковых ошибок.       Бруту придётся Персея… предать?