Джин для ванн

В последнее время я часто оказываюсь на кладбище Грейсленд. Это территория Дионисия, нашего главного покупателя. За воротами декоративные статуи, кресты, надгробные плиты, эпитафии, даты… Кто-то ушел из жизни сам, кому-то помогли. Чья-то жизнь оборвалась из-за неразделенной любви, чья-то из-за сифилиса. Кто-то погиб во имя демократии, кто-то случайно угодил под колеса… Сочинять, додумывать можно бесконечно. Все не кончается мелкая морось; мокнет, тяжелеет одежда. Я искренне радуюсь, когда Айви заводит меня в покосившуюся постройку, похожую на склеп. — Чего вам? — снисходительно спрашивает ритуальный агент. Он отдаленно напоминает мне кого-то из святых мучеников. — У меня умерла бабушка, — Айви называет пароль, кокетливо подмигивает. — Да брось! Неужто не признал, старина Гейл? Агент недобро смотрит на пичужку. Фыркает, неохотно находит ключи, вставляет их в замок прикрытой обоями потайной двери, проворачивает. Вздох. Слышится долгожданный щелчок. — Дионисий просил вас не налегать на бренди, мисс, — презрительно хрипит он вслед. Это уже третий, кажется, раз, когда чертовка приглашает меня сюда на стаканчик «хихикающей водицы». Здравствуй, дорогой «Флегетон»! Хотя до «дорогого» тебе, как гувервилю до той роскошной траттории, где Кристобаль Верецци посвятил меня в бутлегеры. Мы с Айви спускаемся по ступенькам, точно следуем прямиком в чистилище. Мне вдруг становится интересно: познакомлюсь ли я в этот раз с мифическим Дионисием или просто изолью душу пичужке, как и пообещал сдуру. В зале прохладно и полутемно, смердит табаком, топленым жиром и расплескавшимся бурбоном. С потолка уныло свисают куцые, в кованых бра лампы, пунцовые блики падают на импровизированную сцену, на столики, на барную стойку. Людей немного, по крайне мере, сильно меньше, чем в прошлый раз. Нет привычного гама и можно общаться, не перекрикивая веселых выпивох и джаз-бэнд. Айви присматривает укромное местечко в углу, рядом с афишами и поросячьим чучелом. «Располагайся!» — приглашает она меня и снимает шляпку, пальто бросает на соседнее, видавшее виды кресло. На пичужке теперь одно короткое золотое платье и туфли, как у Дюймовочки. Ей не достает цветка в волосах, коктейля с зонтиком, а еще фирменной голливудской улыбки. — Ты вроде хотел мне что-то рассказать, Тедди… Ах, точно, о гонках! — начинает она с места в карьер. — Давно хотела спросить: сколько вообще ты в них участвовал? Я сажусь за стол, тоже скидываю влажную верхнюю одежду, потом аккуратно поправляю лицевой протез, лишь бы случайно не обнажить навечно застывшие ожоги. — Увы, Чаттерлей, я пробыл в большом спорте не так долго, как тебе хотелось бы. Сидел за баранкой болида кажется… Лет пять. Или чуть больше. Я точно не помню сколько. Вот правда не помню. И оттого мне неловко и как-то стыдно. Черт! Пять лет — все же солидный срок, а гонки — важная страница моей жизни. Вдруг замечаю, как на сцене собирается оркестрик, музыканты настраивают инструменты. Разыгрываются банджо, саксофон, потом, кажется, труба с сурдиной. Слишком нервная и неуверенная. Слышу, как руководитель костерит негритенка-трубача. — Сфальшивишь и в этот раз — пойдешь дудеть блюзы своим черномазым братишкам! Ты вечно портишь мне звучание! Ты не музыкант, ты — дилетант, ты — ходячая неприятность, Луис! — Но сэр… — пытается возразить негритенок. — И не сочиняй мне, как трудно попадать в ноты! Еще скажи, что это ноты не попадают в тебя! Что-то внутри сжимается, как пружина передней подвески у нашей Резвой Лиззи. Хочется вмешаться в разговор, но я вовремя понимаю, что пока трезв для подобного. Не хватало опять набить кому-то морду! Просто… Просто я вспоминаю, что сам когда-то был один в один как этот негритенок. Все это время Айви безуспешно пытается позвать официанта. Утомляется, картинно роняет голову на кулаки, и наши с ней взгляды встречаются. Пичужка собирается снова завести пластинку о гонках. Я решаю опередить ее. — Что ж, если тебе это правда так важно, — я почему-то еще думаю о мальчонке-музыканте, — был давным-давно такой Рекс Беккер. Сейчас его уже переварили опарыши. О покойниках или хорошо или никак… — делаю паузу, теряюсь, не нахожу, как закончить мысль. — В общем, это благодаря ему я впервые оказался за рулем автомобиля. Полюбил быструю езду. — Рекс. Имя, как у собачки, — хихикает Айви. — Постой-ка. Полюбил быструю езду и все? А как стал успешным, как отправился за океан? — Терпение, моя дорогая. Дело в том, что… — Я вот не видела ничего краше ферм в залог, кварталов Чикаго и магистрали Балтимор-Огайо, а ты по Европе прокатился! — без всякого стыда перебивает она меня. — У тебя же, наверное, состоятельные родители. Ну… Были… — Самые обычные родители. Мать — швея, отец ушел за сигаретами. — Трудное детство, выходит? — проскальзывает намек на сострадание в ее певучем голоске. — Могу понять. Так этот твой Рекс… — У него был фургон и грошовая работа. Если Рекс не крутил баранку, то изводил меня. Верь-не-верь, забыл лицо родного отца, а мерзкую рожу Рекса Беккера помню и сейчас. Помню его вечно засаленные волосы, комбинезон в пятнах… Помню, мне было тринадцать. Помню, был хилым, часто болел. Помню, вечно слышал, что появился на этот свет по ошибке. Помню, однажды Рекс швырнул мои спортивные журналы в печь-толстобрюшку. Я попытался спасти хоть один, а Рекс схватил меня за подтяжки, как котенка за шкирку, и издевательски прыснул: — Ой-ой-ой! Что?! Что случилось, сэр Барни Олдфилд? Жалко бумажки? Лучше, чтобы мы все замерзли? — Теодор! Меня так зовут! Я не Барни! — Какая, к бесу, разница? Я в твоем возрасте вкалывал на шахте, а ты только жрешь, хандришь и витаешь в облаках. Избалованная мелкая бестолочь! Таких бесполезных детей раньше уводили в лес к диким зверям. Рожали новых! Мать часто повторяла, что мальчишки не плачут. Мальчишка все стерпит. И невзгоды, и боль, и даже Рекса Беккера. Я смотрел и смотрел на обугливающиеся, сворачивающиеся страницы с чернеющими иллюстрациями. Пылали, превращаясь в пепел нарисованные спортсмены и их резвые автомобили. Я сжимал кулаки, сдерживал все накатывающую и накатывающую злобу. «Несправедливо!» — это слово все норовило вырваться. Мы жили не слишком бедно, у нас были деньги на бумагу, на хворост. Просто Рексу в тот день подняли нервы на работе, а отыграться за это он решил, как обычно, на мне. Помню, по щеке предательски покатилась слеза. — Плачешь? Давай, поплачь, пореви как следует, деточка! Лучше бы дров наколол, а не о гонках мечтал! Какой из тебя, к бесу, гонщик? — щербатая улыбка не сходила с губ Рекса. И я вырвался! Я укусил Рекса, а тот взвыл, что раненый хряк. Я стал защищаться: увернулся от удара, взмахнул рукой, хлопнул ладонью ненавистного отчима по щеке. Он опять захотел ударить меня, но нечаянно задел вазу с цветами, уронил и, наступив на осколок, рассвирепел. Запахло кровью. Я хотел снова дать Рексу пощечину, а лучше врезать: прямо в морду, прямо в его огромный мерзкий нос, но… Прибежала испуганная мать, и я крикнул: «Помоги!» Рекс воспользовался моментом, заломил мне руки, стянул ремень и принялся пороть. Один удар, второй, третий. Он все не унимался, а я в какой-то момент перестал чувствовать боль. В тот день я строго-настрого запретил себе плакать. А мать… Она ведь и спустя час не вымолвила ни слова в мою защиту. Наоборот. Проговорила до боли знакомую мантру: «Старших надо уважать!» Помню, стащил у Рекса несколько папирос из пачки. Помню, прятался на чердаке, ломал спички, курил и вынашивал план мести. Я с нетерпением ждал первых звезд в небе. Помню, как мать поднялась на чердак, прогнала дым, наскоро замазала йодом мои синяки. Она словно в горячке принялась повторять, что мистер Беккер вообще-то очень хороший, работящий, рукастый. Он не такой, как мой блудный папашка. Он — настоящий мужик. Он даже не пьет джин! Только благодаря ему мы не влезли в долги, подобно ленивым соседям. Мать требовала извиниться перед Рексом, но я пропускал ее слова мимо ушей, отворачивался, фыркал. Скоро я придумал, как отомстить горе-отчиму. Ночью прокрался на задний двор, отыскал кривой стартер в кузове его фургона. Дальше все по заветам любимых журналов: я вставил пусковую рукоять в храповик впереди коленвала, прокрутил, услышал рокот мотора. Хорошо, мать не проснулась. Хорошо, Рекс всегда дрых, как после картечи в голову. Я прыгнул за руль, толком не представляя, как управлять зловещей махиной. Я потянул рычаг зажигания, двигатель зашумел громче. Нажал на левую педаль: фургон попятился назад, едва не проломив ограду. Правая педаль прожалась туже, но автомашина тронулась уже вперед. Я с усилием провернул руль и выкатился на дорогу. Стыдно признавать, но да… Черт подери, да! Я хотел утопить, разломать, испортить фургон, хотел лишить Беккера махины, которую он наверняка любил сильней моей матери… Хотел, чтобы он прочувствовал, каково мне было в тот бесконечный день. Хотел, чтобы мать ушла от Рекса, узнав, что он стал безработным, бесполезным, никчемным… В общем, всем тем, чем он меня клеймил. Наивный, глупый ребенок! Двигатель все набирал обороты, натужно пыхтел. Тридцать, сорок миль в час… Я и вообразить раньше не мог, что можно ездить так быстро! Пронеслись мимо сквер, притон и городская церковь. Впереди, в свете фонарей показался водевиль и его заставленная повозками стоянка. Я думал: сейчас открою дверь, сигану на тротуар, а фургон врежется и все… И вдребезги! Одни гайки останутся. Я повторял это про себя, но все не решался выпрыгнуть. Что-то резало в животе, словно вонзенный штык. Совесть ли это была? Раскаяние? Нет. Мне вообще было не жалко Рекса. Мне вдруг стало необъяснимо жалко фургон. Если без лирики, авария так и не состоялась. Помню, я вовремя повернул и выкатился на центральную площадь, сбил пожарный гидрант. Я пытался понять, как затормозить… Донесся гул полицейских свистков, показались огни, лошади. Кто-то выстрелил в воздух, и я опустил рычаг зажигания, что было сил вдавил в пол педаль заднего хода, попытался выйти из заноса, разнес чью-то клумбу. Следом раздался удар об ограду. Я подскочил, потом вжался в шоферское кресло. Затормозил! Все-таки затормозил. Повалил едкий зловонный дым, а я, зажмурившись, благодарил господа, что остался цел. Потом мои веки поднялись: встали на дыбы, заржали лошади, кто-то из стражей порядка навел на меня револьвер. Я не испугался. Хотя сердце так и хотело выскочить наружу. Взгляд все метался. То на приборную панель, то на рычаг зажигания, то на полисменов. И лишь мысли от чего-то рождались странные, до безобразия неуместные. «Влюбился! Влюбился, черт подери!» Вот так вот внезапно и бесповоротно, как умеют влюбляться лишь в невинном возрасте. Влюбился в скорость, в бьющий по раскрасневшимся щекам ветер, в гул мотора. В дорогу. В опасность. В свободу. Полиция? Бог с ней. Отпустят. Когда-то я снова сяду за руль и укачу, куда вздумается. Хоть на Аляску! Хоть в Аризону! На меня надевали наручники, а я улыбался, как дурак. Но потом… — Что было потом? — замечаю тревожный блеск в ясных голубых глазах Айви Чаттерлей. — Не переживай, ничего особенного. Так… Временные трудности. Посидел пару суток в каталажке, дождался, когда матушка назанимает денег на штраф. Знаешь, Рекс был вне себя от ярости… — говоря это я зачем-то пытаюсь усмехнуться, лишь бы не казаться серьезным. Не жаловаться. — Он тебя поколотил? — голос Айви становится чуточку тише. — Или тюрьма закалила тебя, и уже ты отметелил Рекса Беккера так, что в богадельнях слышали? Один удар слева, один справа — нокаут! — Уйми свой пыл, пичужка. Там все вышло совсем не так, как в ковбойских кинолентах. Я хочу закурить. Жаль спички кончились. И пепельницы рядом нет. И напитки нам так и не предлагают. Паршивое заведение этот «Флегетон». — Дай-ка угадаю, — Айви вращает пальцем в воздухе, — ты просто удрал от горе-родни, да? Великий Тедди-гонщик починил фургон и угнал его? Потом небось записался на какой-нибудь нелегальный заезд за пригоршню долларов? — Да если бы! Захватывающая была бы история, не спорю, — я опять выдавливаю притворную усмешку. «Воспитала сучонка, каких свет не видел!» — заявил Рекс моей матери, хлопнул дверью и исчез на несколько дней, а когда вернулся, мать была готова задушить его в объятиях, сделать все на свете, только бы удержать. Позже я узнал: моя шалость с фургоном стала последней каплей в наших распрях. Я часто слышал разговоры Рекса с матерью… Понял одно: мистеру Беккеру была не нужна лишняя головная боль. Мистеру Беккеру безумно хотелось мучать своих собственных детей. Воспитанных и покорных. А матери всегда хотелось розовощекую девочку, а не мстительного шакаленка. Так она меня называла с того дня. Шакаленком. Я все надеялся, что она рано или поздно разойдется с Рексом, я засыпал лишь с этой мыслью. Даже Санте писал письмо. Вот Рекс где-то начудит, а мама возьмет да и выкинет его из нашей жизни. Правда, меньше, чем через месяц она выкинула из жизни меня: расплываясь в безумной улыбке сказала, что мы идем в Луна-парк, а потом, толком ничего не объяснив, отвезла на вокзал, посадила на поезд до Чикаго и второпях заявила, что из-за меня у них с Рексом теперь совсем мало денег. Меня все труднее содержать. У ее сестры Розалинды из Города ветров мне будет лучше. Я не то что огорчился тогда, нет. Я понимал, в тот день я уже все прекрасно понимал. Мне это даже нравилось: просто отправиться в неизвестность, просто исчезнуть. Нет, не я появился у мамы случайно, это она появилась случайно у меня! Помню, казалось, я наконец повзрослел, хотя не скрою: пришлось побороться с детской, самой сильной на свете тревогой, но… Когда паровоз загудел, когда состав тронулся, я молчал. Не звал маму, не пытался спрыгнуть на шпалы. А вот она отчего-то роняла слезы, теряясь среди людей на перроне. Поезд отходил, я стоял на подножке, махал чужой женщине, чужим людям. Гремели колеса. Перекликались голоса. Боже… Какой же тогда неприятный ветер бил мне в лицо! В общем, как-то так я и оказался под крылом моей дорогой тетки. — Никогда не пойму твою мамашу. Не обессудь, но при встрече я бы плюнула ей в лицо! — Айви живо играет бровями, метает взгляд на барную стойку, потом снова на меня. — Знаешь, Тедди, мы с семьей тоже жили не сладко, но обо мне хотя бы заботились. Любили. Отец вообще жизнь положил, понимаешь? И вдруг она замирает. Я не решаюсь спросить, метафора это или ее отец в действительности погиб. Мне кажется, что я, сам того не желая, пробудил у пичужки какие-то давние, очень личные воспоминания. Конечно же, их она утаит. Мисс Чаттерлей, полагаю, хочет слушать о победах, о гонках, а не перемывать кости нашей родне… Я жду, когда она снова повеселеет, завалит расспросами про Европу, про Ривьеру. — Так ты простил свою мать? — Айви задает вопрос, которого я ну совсем не жду. Во рту сухость, как после крепкой папиросы. Я отрицательно качаю головой, вздыхаю. Мне вспоминаются редкие письма матери на чикагский адрес. Вспоминаются строки о том, что Рекс Беккер попал в аварию: налетел на осколки, не справился с управлением и убился. Вот так вот нелепо и просто. После этого мать хотела вернуть прошлое, обещала оплатить мне билет домой. А я… — Промочить бы уже глотку. Скажи, Тедди? — пичужка дружески похлопывает меня по плечу. Ее слова — волшебное заклинание. У нашего столика наконец появляется долгожданный официант. У него блестящая лысина и круглое лицо. Сорочка с закатанными рукавами явно жмет, обтягивая пивной живот. Руки у этого мужика, как у гориллы: здоровые, покрытые густыми черными волосами. Ему бы лес валить, а не разносить напитки в этой клоаке. — Добрый вечер! — добродушно обращается он к нам. — Чего желаете испить, голубки? — Виски и чего-нибудь недорогого на закуску, — наскоро соображаю я. — А леди? — И леди желает виски, — вторит Айви мягкому голосу официанта, словно заигрывает. — А на закуску шкварки, чтоб жир стекал по подбородку. — Крепко, крепко! — замечает официант и подмигивает мне. Дескать, правильная девушка. Он шаркает к барной стойке, особо не спешит, то и дело хохмя и беседуя с другими посетителями. С любой приличной работы его бы давно выгнали. Таким, как он, хорошо живется при салуне в Небраске, но не в Чикаго. Тут один девиз «успей или проиграешь». Чем быстрее и качественнее работаешь, тем больше к тебе доверия. Так было даже до кризиса. По себе знаю. — Ну и типчик, — говорю я, как бы случайно показывая на удаляющегося официанта. — Тсс! Он, между прочим, легенда, — Айви лукаво щурится, что-то недоговаривает. — Легенда? Жиртрест что раздавил залпом галлон пива и страшно прославился? Тоже мне достижение! — Да тише, дурачок! — пичужка подносит палец к моим губам. Я не слушаю ее, завожусь и развиваю мысль: — Да если бы я на первой работе трепался, бездельничал, бегал на перекуры, то так бы и остался никем. Просто мальчиком из подмастерья новоявленной гоночной команды. Просто пустым мечтателем. Разгильдяйство и праздность — дорога на дно. Знаешь, Чаттерлей, без мамы и мистера Беккера я многому научился. Путем вечных проб и ошибок. Трудом и упорством. Я хорошо это помню. Помню мою тетку, когда она еще не ворчала по каждому пустяку. Помню ее мужа — Эдгара Грина. Кроткого и молчаливого, совсем не похожего на изверга Рекса. Вообще ни на кого не похожего. Он писал статьи для спортивной газеты, мог уходить в работу часами, не замечая никого и ничего вокруг. Только стук печатной машинки разносился по дому, как канонада. А вечерами Эдгар перерождался: надевал старый фрак, и они с теткой кружили под граммофон, словно в давно ушедшей юности. Словно в минувшем столетии. Мне было не понять, я только завороженно наблюдал. По утрам Эдгар Грин давал читать свои статьи и приносил с почты журналы. Даже как-то на настоящие гонки сводил, не дав угаснуть моей любви к автомашинам и скорости. Да! Несложно теперь догадаться: это он дал мне заветный живительный пинок, он помог мне с карьерой. Мне было семнадцать, когда Эдгар как бы случайно оставил на моей кровати самую главную гоночную статью: в городе собиралась новая команда. Эдгар помнил о моей спортивной страсти. Всегда помнил. Это ведь он велел набраться смелости и побеседовать с лидером этой команды. «Ступай и не трусь, парень. Зуб даю, все у тебя будет, как надо!» Эдгар верил в меня, а я поверил ему. Помню, как оказался на треке. Помню, как страшно закружилась голова, то ли из-за ветра, то ли из-за промчавшихся мимо болидов. Я озирался по сторонам, рассматривал пустые трибуны и представлял, как скоро они будут заполнены восторженными, аплодирующими зрителями… Аплодирующими мне, в первую очередь. Я знал, придет время — и я покорю эту трассу, я буду занимать первые места, а соперники глотать пыль. Я мечтал как-нибудь приехать к матери домой на денек: в сверкающем шлеме, в новенькой гоночной форме, с кубком в руках, весь в медалях. О, как я хотел заявить ей одним своим видом: я не ошибка, я не пустое место! Грезы развеялись, когда передо мной показался человек с такими же, как у Рекса Беккера, потухшими глазами. С похожей ухмылкой, в похожем комбинезоне. Я сразу понял — это лидер команды, хоть он и не представился. Чавкая табаком, лидер устало пробасил: — Работенку подыскиваешь, юнец? — Верно, сэр, я узнал о вас… И тут он швырнул мне вонючую мокрую тряпку и указал на гараж. — Иди-ка потрудись. Там надо болид отмыть. Сделаешь хорошо — получишь пятак. Поцарапаешь что-нибудь — получишь в рыло. Странное было знакомство. Уже потом я узнал, что звали лидера Джек или Джесс… Я так и не запомнил имя, мы редко говорили с глазу на глаз. Мне в тот день показалось, что все эти люди, связанные с автомобилями, штампуются на конвейере Генри Форда, и все становятся копиями моего отчима. Помню, испугался, что сам когда-то сделаюсь таким: неопрятным, вечно брюзжащим и злым. «Еще не поздно податься в бакалейщики, как хотела моя тетка» — проскочила тогда мысль. А потом я зашел в гараж и познакомился с моей будущей боевой подругой. С леди «Авророй». У нее были вытянутый оливковый корпус, новенькая стальная решетка и колеса на деревянных спицах. Прожорливый мотор, как у аэроплана и пылкий нрав мустанга. Она была той еще грязнулей, но я знал: если буду как следует заботиться, то «Аврора» сослужит долгую службу и с ней мы добьемся успеха и славы. Я долго мечтал сесть за руль, но Джек или Джесс твердил, что мое дело — оттирать грязь с кузова и полировать крылья. За это я получал свои первые в жизни деньги. Пятак в день — сейчас это кажется мало, но тогда я ощущал себя богачом. Я даже мог водить тетку и Эдгара Грина в театр субботними вечерами. Я мог есть хот-доги хоть каждый день. «Все будет!» — говорил я себе. — «У меня есть работа, а значит никто мне не указ. Я принадлежу себе, а не матери, ее хахалю или еще кому». — Ваш виски, голубки. Заждались ведь? Официант возвращается к нашему с Айви столику так неожиданно и не вовремя, что я теряю ход мыслей. Он виновато охает, ставит стаканы, напоминающие те, в которых подают лимонад в южных штатах. Спиртное, булькая, льется из графина. В точности такого, как у моей тетки в сервизе. Потом на столе появляется сковородка со шкварками и пара вилок. Ножей во «Флегетоне», чую, отродясь не водилось. — За здоровье и процветание бизнеса, старина! — восклицает Айви, глядя на официанта сверкающими от неясного мне восхищения глазами. Виски она пьет, как воду в зной: осушает стакан парой жадных глотков, а потом закидывает в себя шкварку. Я стараюсь быть сдержаннее. — Благодарю, мистер… — Нет-нет-нет! Никаких «мистеров», — одергивает меня официант. — Вы же от Верецци? Так расслабьтесь! Для друзей Кристобаля я просто «старина». — Как закрутил-то! — Айви давит звонкий смешок. — Будь добр, обнови виски через пару минут. — Слушаюсь и повинуюсь, миледи. Официант во всем подыгрывает пичужке, без конца хохмит. Не доверяю таким людям. Они неисправимо нечестны и несчастны. Я делаю небольшой глоток спиртного, лишь бы скорее набраться смелости и спросить у этого острослова, кто он вообще такой и почему так себя ведет. Официанты, которых я встречал здесь раньше, были далеко не так раскованы. Следующий глоток виски, уже до дна, обжигает. В горле остается торфяное послевкусие. — Эй, мистер, то есть старина… И тут я понимаю, что острослова-официанта след простыл. Уходит по приказанию пичужки за добавкой, да так скоро, что мы с ней и глазом моргнуть не успеваем. Впрочем, в этот раз и ждать он не заставляет. Возвращается быстрее прежнего, но у меня уже пропадает всякое желание мучить его ненужными, в общем-то, расспросами. На импровизированной сцене играет джаз-бэнд, из кожи вон лезет трубач-негритенок, а мы с Айви снова пьем, снова ждем добавки. Не то что бы мне очень хочется напиваться… — Не пьянства ради. Просто, чтобы согреться, — словно читает мои мысли пичужка, — вечера нынче холодные. — Мы могли бы чаще проводить их вместе, — ощущение, что говорю не я, а ударивший в голову алкоголь. Айви предсказуемо отшучивается. — Проведем еще, когда поедем на «Резвой Лиззи» за очередной партией для Дионисия. Эх, «Лиззи»… — задумчиво произносит она. — Все у этих автомобилей клички. Дурацкая лошадиная мода. Ты сказал, твой болид звался «Авророй». Сам сочинил, что ли? — Не сам, конечно, — отвечаю, понимая, что сейчас придется вновь окунуться в воспоминания, как в ледяную воду, — просто лихая придумка прежнего шофера. Он оставил это имя на кузове. То ли в честь богини утренней зари, то ли в честь одной из своих девиц. Уже не помню. Помню лишь, этот шофер недолго пробыл в нашей команде… Помню, не прошло и полгода, как стал проситься за руль «Авроры». Умолял разрешить сделать пару кругов на самых малых оборотах двигателя. Хотя бы в выходные, хотя бы поздно вечером, когда уже никого не было на трассе. Я даже начал отстегивать этому Джеку-Джессу по паре центов в день, только бы он закрывал глаза на мои одиночные заезды. В те дни я читал больше обычного. Пока мои сверстники впутывались в истории, прогуливали наследство, женились, я запоем читал новые и новые статьи в спортивных журналах, изучал документацию на наш болид, инструкции других автомашин. Дошло до того, что я знал абсолютно каждую деталь, каждый болтик в «Авроре». Мог сам ее починить, если надо. Вероятно, со стороны это выглядело, как помешательство. Помню, стал реже есть. Помню, как чертовски мало отдыхал, сочетая работу с ночными заездами. Была во всем этом своя романтика даже… Когда после двух часов вечернего сна садился за руль, жал на газ, когда входил в повороты по памяти, когда трассу освещала только луна, а редкие длинные тени становились моими соперниками. И каждый раз я вырывал у них победу. Помню свою первую гонку. Помню так же ярко, как первый поцелуй, как первую сигарету. Наш шофер крепко принял на грудь накануне соревнования. То ли праздник, то ли горе у него случилось… Я так и не узнал. Этого шофера с треском вышвырнули, а заменить его в тот день оказалось некем. О-о! Помню, как Джек-Джесс рвал и метал, как кричал, что все пропало… Клянусь, он делал это настолько отчаянно, что даже за трибунами слышали. Ставка, всему виной была ставка! Он так верил в победу нашей команды, что накануне выложил долларов пятьдесят. Кажется, хотел оплатить дочке учебу. Помню, расхрабрился и сам вызвался сесть за руль вместо пьянчуги-шофера. Джек брезгливо глянул в мою сторону, махнул и как бы сказал: «да делай уже, что хочешь!» И я, черт возьми, сделал. Мне даже механик не потребовался, я сам подготовил «Аврору» к гонке: раз двести проверил каждую педаль, каждый рычажок, каждую стрелку на приборах. Когда трибуны заполнились людьми, я выдохнул, надел защитные очки, тяжелые резиновые краги. Шлем, как сейчас помню, был великоват, оттого смотрелся, словно ночной горшок. «Пустяки!» — думал я, включая первую передачу и медленно выкатываясь из гаража. Я ютился в последних рядах. Передо мной выстроились в колонну десять или пятнадцать дымящих, как стайка курильщиков, болидов. Синих, черных, желтых. Гонщики со всего Чикаго и даже кто-то из соседних штатов прибыли побороться за кубок. Мне хорошо запомнился запах пороха, горче выхлопных газов. Это арбитр пальнул в воздух из револьвера, дав старт состязанию. Шум моторов почти оглушил меня. Я, как испуганный конь, рванул с места, вжав педаль в пол. Так по-дилетантски… Но черт! Как же юрко я обошел замыкающие колонну, неповоротливые, порядком устаревшие «Хадсоны» и «Биркэты». Помню ту совершенно детскую радость, когда удалось идеально вписаться в крутой сложный поворот у трибун. Помню, потом, уже на прямой, я дал «Авроре» как следует разогнаться: свист ветра в ушах слился в единый тягучий звук, ладони начали обильно потеть. Никогда прежде я так быстро не ездил и не слышал стук сердца в ушах, не ощущал его прямо во рту. Я то прижимался к обочине, то дерзко выруливал на середину трассы, обходя все новых и новых соперников. Я выучил эту трассу, как свои пять пальцев, поэтому знал, что не проиграю. «Еще чуть-чуть, еще круг, и я подберусь к лидерам заезда!» — въелась назойливая и такая волнительная мысль. Я представлял себя гончим псом на охоте. Если все пройдет успешно — получу заслуженную награду, если нет… «Плохих гончих отдают на растерзание волкам» — так поговаривали в местах, где я вырос. Помню пузатый малиновый «Фиат», его сверкающие адским пламенем выхлопные трубы по обе стороны от кузова. Создатель махины сам сатана, не иначе. Шофер, форменный псих, вилял так, что лидеры заезда боялись идти на обгон. Не ровен час протаранит. Шел заключительный третий круг, и я, перенервничав, едва не улетел в кювет. Если бы вовремя не собрался с мыслями, не сбавил скорость и не переключился бы обратно на вторую передачу, то прощай почетные позиции. Я благодарил высшие силы за то, что маневр удался. И вот порядком уставший двигатель «Авроры» стал вновь набирать обороты. Дышать становилось все труднее, я буквально себя заставлял: хватал ртом ледяной воздух, потом долго не выдыхал. Помню, промчавшись по мосту через реку, посмотрел в зеркало заднего вида и чуть не ахнул от счастья. Я неожиданно понял, что иду уже на второй, второй, хвала святым угодникам, позиции! Впереди несся лишь этот наглец на «Фиате». Я пытался его обойти — безуспешно. Пытался как-то обхитрить — тоже без толку. Любые мои маневры терпели сокрушительные неудачи. Наглец не боялся подрезать, толкаться. Я глотал пыль, так и оставаясь вторым номером в заезде. Мне казалось, этот чертов шофер малинового монстра смотрит на меня, как Рекс Беккер когда-то: щербато скалится, дразнит сопляком, неудачником, ненужным сыном. «Что такое? Что такое? Не можешь победить, сэр Барни Олфилд?!» — его голос скрипел в голове, словно ржавые тормозные колодки. Я злился, но не давал воли прочим непрошеным эмоциям. В гонках, как на войне. Поддашься сердцу, а не голове — проиграешь. Показался холм. Мы поравнялись с проклятым «Фиатом» на подъеме, а когда помчались вниз, я инстинктивно сбавил скорость. Этот же безумец, наоборот, вдавил газ до упора. Я хорошо запомнил, как взревел его двигатель, точно раненый гризли. До финишной прямой оставалось меньше мили: на горизонте виднелись флаги, трибуны, размером с муравьев люди. Я было отчаялся. Я проклял все на свете. Я понял: уже точно не вырвусь вперед. Я хотел заклеймить мою «Аврору» предательницей, поганым куском железа на хлипких колесах, не понимая, что она в тот момент спасала мне жизнь. Клянусь, кто-то из всевышних услышал мои проклятья: впереди что-то вспыхнуло, как спичка, в глаза ударил яркий свет. Раздался короткий хлопок, у меня чудовищно зазвенело в ушах. Я зажмурился, сжал зубы до тупой ноющей боли и оробел. Полминуты. Минута. Вдруг сквозь глухой шум я с трудом расслышал ликующие крики людей, не сразу сообразил, что, наконец, пересек финишную черту. Я ударил себя по щеке, из последних сил надавил на тормоз, и… Все закончилось. Пришлось заново учиться дышать. Сердце потихоньку начало успокаивается, больше не норовя выпрыгнуть через рот на приборную панель «Авроры». Только голова все шла кругом, и тошнота стояла в горле. «Победителем заезда становится мистер Теодор Вильсон Лоуренс!» — торжественно донеслось сквозь металлический рупор. Заиграл оркестр, полетели салюты. Я смеялся и плакал от радости. Ждал и ждал, что команда будет качать меня на руках, что появится Джек, по-отцовски обнимет… Вскоре он действительно появился, но лишь хлопнул по спине и скупо буркнул: «Хвалю, юнец. Не зазнавайся теперь только». На том и исчез. Это была примерно та же похвала, что за чисто помытый болид. С таким же лицом он вручал мне будничный пятак. Помню, как меня награждали: в позолоченном кубке отражались десятки солнц. Помню, как давился приторным шампанским. Руки дрожали, пальцы едва шевелились, словно продолжали сжимать руль. Я неловко махал джентльменам и восторженным пигалицам на трибунах, никак не мог поверить в собственную победу. А еще… Еще я очень хорошо запомнил проносящиеся мимо кареты скорой помощи, тревожные крики медиков под общее ликование. — Этот виски за счет заведения, — перед глазами снова маячит здоровый круглолицый официант с подносом. — Простите, что оборвал на полуслове, сэр. Я тоже там был. — Да? Продавал попкорн, старина? — язвительно спрашиваю, лишь бы он не решил задержаться со мной и Айви на задушевные беседы. — Что вы?! — официант картинно хватается за сердце. — У меня и тогда водились деньжата. Делал ставки, как ваш лидер, — эти слова он приправляет печальной усмешкой. — Простите, что подслушал, но тем «Фиатом», о котором вы упомянули, управлял Генри Галлахер. Не проиграл ни одного заезда, а тут… В общем, я ставил на мистера Галлахера, храни Господь его душу. — Все-таки не выжил, значит… — озадачено качает головой Айви и сразу опрокидывает очередной стакан виски. — Ну, тогда за упокой его грешной души! Я тоже выпиваю, чтобы не выглядеть белой вороной. Хотя пить больше не хочется. Держу удар, а вот у моей пичужки голосок начинает чуть-чуть да заплетаться. Она выглядит задумчивой и в то же время забавной; челка лезет ей на глаза, и она без конца поправляет ее, стараясь сохранить серьезный вид. — Аварии в спорте — будничное дело. «Храбрым судьба помогает» — главный девиз автогонщиков. Я стараюсь разрядить обстановку, продолжаю разглядывать пичужку, но отвечает мне почему-то не она, а снова непрошеный собеседник: — Судьба — штука коварная, мистер Лоуренс. Он степенно поправляет бабочку, а я загораюсь вопросом: откуда, черт возьми, официант знает мою фамилию? Неужто по гонкам? Почему так долго помнит? На моего поклонника не похож… Может, наконец, приличия ради, узнать, что он за фрукт? Как-никак, еще немного, и этот человек станет полноправным слушателем моих душевных излияний. Но все же я решаю вновь промолчать. Вдруг он правда основательно присядет на уши? Вдруг затянет стандартную песню о любви к соревнованиям и о том, что следил за моей карьерой?.. Нет уж, к черту все эти почести! Особенно теперь, когда нашей стране не до всяких там гонок. — Плесни-ка еще виски, дорогуша, — Айви каким-то неловким дурацким движением одергивает официанта. — И, будь добр, повтори шкварки. Просто объедение! Я начинаю подозревать: еще несколько таких заказов — и оставим во «Флегетоне» все наши нечестно заработанные деньги и гордость в придачу. Но все же… Меня переполняет благодарность пичужке: хоть так отвадила назойливого любителя совать нос в чужие судьбы. Уходя, официант роняет: «Слыхал, вы тоже когда-то чуть не сыграли в ящик, мистер Лоуренс!». Хочется думать, что мне это только почудилось среди джаза и чужих голосов. Хочется думать, что официант сказал это другому столику. Но, кажется, Айви тоже слышала. Уж больно у нее непонимающий взгляд. — Иди куда шел, старина, — хочу сказать официанту, но слова летят куда-то в пустоту. В голове роятся мысли-паразиты: что, если бы тогда, несколько лет назад, нашелся тот, кто как следует вправил мои юные мозги? Отговорил бы продолжать участвовать в заездах и гнаться за славой и богатством. Храбрым судьба помогает? Какая же чушь! В тот давно минувший день первого заезда нужно было не кубком любоваться, не ждать одобрения коллег, а просто взять, подойти к месту аварии, и как следует поглядеть на обгоревший труп Генри Галлахера. Сделать верные выводы. Я не замечаю, как моя ладонь касается лицевого протеза. Это случается само собой. Пальцы ощупывают ледяную медь, покрытую тонким слоем эмали телесного цвета. Вздрагивают. — Ты совсем ничего не ешь, Тедди, — замечает Айви. — Все хорошо? — Конечно, Чаттерлей. Просто нет аппетита. — Смотри мне! — она с усилием отнимает мою руку от протеза, кладет на стол, накрывает своей теплой ладонью. — Не будешь закусывать — сам не заметишь, как ухрюкаешься в стельку. Что я твоей тетке тогда скажу? Да и при всем пылком желании не смогу доволочь тебя до дома. — Не переживай, волочь меня никуда не придется. За собой тоже следи, пичужка. Я говорю это без всякого злого сарказма, но Айви не понимает, куксится. Отвечает быстро, порой неловко запинаясь: — Пф-ф! Я тебе не из этих пьянчуг, которым мы толкаем пойло. Захочу — сейчас же остановлюсь, захочу — брошу весь этот муншайн в любой момент, — тут она лукаво подмигивает. — Но я пока не хочу. Это единственное, что меня подбадривает. — А мне спиртное делает только больнее, — отвечаю, переводя взгляд с Айви на пустой стакан. — Ты до сих пор переживаешь из-за смерти того гонщика? Или, хочешь сказать, в твоей истории было что похуже? — Было, — киваю я. — Знаешь, смерть этого Галлахера — совершенно обыденная ситуация. Гонки, чтоб ты знала, это вообще одна большая чертова лотерея на выживание. Рано или поздно проиграешь. Жаль, что осознал я это лишь через несколько лет, на Ривьере. О-о, я помню Ривьеру… Помню, как сперва боялся и не понимал ее, а потом ненасытно хотел вкусить все радости жизни, наверстать упущенное. Я хотел попасть на обложку любимого спортивного журнала, но едва не попал в некролог. Помню… Помню, как через несколько дней после моей первой гонки раздался звонок телефона. Тетка велела не отвечать, а я бесцеремонно выхватил микрофон и наушник из ее рук. — Алло? — мой голос тогда колебался. — Мсье Лоуренс? Не желаете посоревноваться за нашу команду? Это был Анри Фонтейн. Пижон-лягушатник, лидер и основатель удалой гастролирующей команды. В годы Великой Войны он, если мне не соврали злые языки, делал пушки, разбогател, а после победы Антанты завел новое хобби ­­– подался в гонки. «Ла-Рошель Моторспорт» — так, ясно помню, называлась его команда. Я, не раздумывая, устроился к Фонтейну в качестве штатного гонщика. Платили уже далеко не пятак, а целую сотню долларов в месяц. Год такой работенки — и можно брать домик у океана или собственный болид. «Меня заметили! Меня заметили!» — хотелось петь и кричать, прыгать по дому, обнимая тетку и ее супруга, мистера Грина. Они же, по правде говоря, не разделяли моего восторга; в один голос твердили, что мне не стоит во все это лезть. Лучше поближе к дому, чем каждый раз гоняться неизвестно где и неизвестно с кем. Я, разумеется, не послушал и при первой же возможности удрал в рабочую поездку в соседний штат. Я ничего тогда не сказал ни тетке, ни Эдгару Грину. Я пожалел об этом только спустя годы. А тогда… Тогда мне было все равно на их слезы и переживания. Меня пьянили новые города, новые трассы, новые люди, новые победы. Черт! Помню, как спустя год возвращался в Чикаго только затем, чтобы выкупить мою красавицу «Аврору». Я так и не заехал к самым родным, пожалуй, людям. Просто очень спешил. Просто отдал деньги Джессу, взял болид из гаража, надавил на газ и помчался за горизонт. И мать за все время так и не навестил… Просто некогда было. Вот мы с командой грузились в поезд — я просыпался Нью-Йорке. Снова грузились — просыпался в Бостоне. Проходила неделя — и я уже в Новом Орлеане. Еще две — я обходил известнейшего гонщика Среднего Запада. Впрочем, к бесам хвастовство! Видел ли я еще смерти? Гибли ли мои соперники? Да, иногда гибли. Да, случались аварии. Только сочувствия тогда еще не было. Я искренне думал, что если гонщик разбился по невнимательности, если не проверил радиатор, не смазал тормоза, не осмотрел каждую, даже мелкую деталь под капотом, то сам виноват. Помню, в начале двадцать шестого года Арни Фонтейн предложил турне по оправлявшейся от войны старушке Европе. И как же тогда этот Фонтейн был избыточно вежлив, приветлив и щедр! Я все думал, таких людей не бывает. Думал, он сошел с пестрой рекламной афиши где-нибудь на Таймс-сквер. Я просто не мог ему отказать. Я чисто по-американски улыбался при каждой новой встрече, благоговел, крепко жал руку, а он повторял: «Мой мальчик собирается вновь вырвать для нас победу!» Я видел в Фонтейне почти отца. Еще помню, тогда же отправил коротенькое письмо тетке, написал, что со мной все хорошо, что скоро весь мир ляжет к моим ногам. Тетка мне не ответила, и лишь спустя месяцы я узнал, что не стало ее супруга — мистера Грина. Сердце остановилось. К своему стыду, я не сильно горевал. Моя душа пела, когда я грузился с командой на пароход, предвкушая, как вот-вот увижу новый мир. Анри Фонтейн обещал тысячу долларов всего за три месяца. Побеждать. Главное — побеждать, занимать призовые места и собирать в охапку медали с кубками. О да! Это тогда у меня голова окончательно пошла кругом. Мы были на Британских островах и на севере Италии. Каюсь, пришел четвертым в заезде под Бирмингемом. Слишком непростая была трасса. В Турине тоже как-то не заладилось: занял почетное второе место. Уж больно хорош был лихач-итальянец на новенькой голубой «Бугатти». Переживал ли я? Не слишком. Не слишком до тех пор, пока Фонтейн не подкараулил меня в гараже. Он не пожал мне руку, как раньше, только раздосадованно проговорил: — Ты меня огорчаешь. Что с тобой? Теряешь хватку, мой мальчик. Еще одно второе место команде не нужно. Я понятно доношу? В Сен-Тропе, на Ривьере, придешь первым. Это не обсуждается. Помню, как Фонтейн приосанился, затянулся сигарой и пустил мне в лицо огромный клуб дыма. Только тогда сквозь этот дым я разглядел его настоящего: с хитринкой в глазах и звоном монет в хриплом голосе. Но я, еще полный наивного энтузиазма, торжественно пообещал вырвать победу, чего бы она мне ни стоила. Я так боялся потерять все это: скорость, овации, приключения… Я был слишком влюблен в свою профессию. Хорошо помню миг, как сошел с парохода на Ривьере. Повсюду звучала музыка, рекой лились смех и шампанское. Стайки пестрых девиц кружили вокруг нас, гонщиков, охотились на завидных женихов, как акулы. Помню, как эти прекрасные и беззаботные создания кокетничали, расспрашивали о дальних странах и приключениях. Коллеги только подыгрывали им, сочиняя истории одна неправдоподобнее другой. Пускай нелепо, но я… Я сторонился компаний, лишь наблюдал, ждал, когда сгрузят на берег мою «Аврору». Все мысли были лишь о предстоящем заезде, о безоговорочном первом месте. Я чувствовал себя не в своей тарелке: пока на родине царили сухой закон и Аль Капоне, в Италии — режим Муссолини, в Англии — старые, чопорные порядки, здесь гремел вечный бескомпромиссный праздник. Здесь охотно и совершенно законно наливали спиртное на каждом углу. От портвейна до абсента. Здесь встречались за кружечкой пива бывшие заклятые враги: французы и германцы, австрийцы и русские иммигранты, британцы и турки. Еще несколько лет назад эти люди, сидя по разные стороны окопов, стреляли друг в друга, травили газом, бомбили, дрались, разбивали в кровь лица и кромсали тела. А теперь как будто всего этого не было. «Время все списывает» — так однажды сказала моя тетка. Помню, к вечеру мне сделалось одиноко, и я забрел в таверну, недалеко от гоночного трека. Мне подали разбавленного сладкого вина, пережарили галантин из дичи. Я собирался оставить жалобу, но тут появился мой будущий соперник. Будущий дуэлянт. Будущая боль. — Прошу меня извинить, это место свободно? — обратился ко мне человек с лихо закрученными, как у прусских гусар усами. Его незнакомый акцент резал слух. И хотя он старался казаться доброжелательным, веяло от него странным холодом и недоверием. — Садитесь. Я как раз собирался уходить. — Вы, верно, американец? — Как вы поняли? — По безвкусной одежде и манере держаться, — высокомерно уронил он. — На француза точно не смахиваете. И потом я знаю вас. Лоуренс же, верно? Вы оставили меня на третьей позиции в Турине. Вас же обошел синьор Фабио. И теперь вам, как и мне, кровь из носу нужно первое место здесь, на Ривьере. «Загнанных лошадей пристреливают» — слышали такую мудрую пословицу? — Полагаю, она про наших с вами боссов, — любопытство перебарывало во мне желание поскорее уйти. — Если быть точнее, она про то, что с нами сделают в случае поражения. Учтите. Меня, к слову, Петер зовут, — мой будущий соперник протянул покрытую ожоговыми волдырями руку. Я хорошо запомнил этот момент. Я испугался тогда. — Вы воевали? Были подданным кайзера, Петер? — К сожалению. — Раскаиваетесь? — Ничуть, — Петер поморщился, точно рябь прошла по воде. — Просто в этом дрянном заведении не подают второе пиво тому, кто бился за Центральные державы. Я не знал, как продолжать наш разговор. Смотрел и смотрел на этого человека, старался увидеть в нем спортсмена, такого же, как я сам, но… Мысли шептали, что он бывший танкист или летчик. Что он лично управлял «Мефистофелем» в мясорубке при Виллер-Бретонне. Что он нес смерть моим соотечественникам в восемнадцатом году. А потом у нашего столика появилась белокурая дама лет тридцати пяти. Дымя сигаретой в длинном мундштуке, она скинула соболиный палантин. Миловидное и грустное лицо оживляли яркие глаза и алые сверкающие губы. Смотреть на нее было приятно. Она отдаленно походила на мою мать. — Добрый вечер, милый Петер! Добрый вечер, уважаемый Теодор Лоуренс. Я читала о вас. И мой Петер о вас часто говорил в последнее время… — в ее голосе я расслышал тогда отзвук веселья и радостей, но за ним прозвучал негромкий и осторожный призыв «услышь». Клянусь, я не ошибался. Этот призыв был адресован лично мне. — Снова пила вино с местными кокотками? Впрочем, ничего нового. Ты, как всегда, кутишь и опаздываешь, Элиза! Заявляешься, как ни в чем не бывало, и мешаешь нам, мужчинам, общаться, — Петер выпалил это с таким чудовищным нажимом, что даже мне сделалось не по себе. — П-прости, — тихо ответила она, и вся ее былая грация рассыпалась пеплом. Я увидел перед собой лишь давно несчастливую молодую женщину в нарочито пестром наряде. — Что «прости»?! В какой раз ты извиняешься, Элиза? Хочешь обратно? Хочешь снова вертеть задницей в кабаре? Это ведь я тебя подобрал, свинья неблагодарная! Тогда я почувствовал себя лишним. Тогда я осторожно встал из-за стола, а Элиза осоловело посмотрела на меня мокрыми, грустными, как у собаки, глазами. Будто никто, кроме меня, не мог прийти ей на помощь. Я замер. Я поймал, я запомнил этот взгляд. Я так хотел задержаться, так хотел что-то сказать… Но ноги отчего-то сами повели меня к выходу. Помню, как потом долго жалел о том, что просто трусливо исчез. Эх… Тогда! Тогда я возомнил себя чертовым рыцарем. Я помню, как шагал по улице к нашей с командой скромной гостинице, как мечтал, что обставлю этого Петера. Нет! Не посмеет он делать с Элизой то же, что Рекс Беккер творил с моей матерью! Все это было так странно… Я вдруг загорелся желанием спасти совсем незнакомую мне женщину. Украсть у врага, как военный трофей. Я тогда так и не разобрался, в чем суть… Слышу топот. Звук громко бьющейся посуды выдергивает меня из воспоминаний, и вот я вновь не на солнечной Ривьере, а в промозглом «Флегетоне», в компании виски и мисс Чаттерлей. Я наблюдаю, как полный, доселе казавшийся мне нескладным, официант выводит за шкирку какого-то бузотера: бьет головой о стойку, поднимает на ноги, ведет дальше на выход. Обычная ситуация для спикизи. Прежде нарочито вежливый официант бранится грязными ругательствами и между тем громче и громче подзывает ритуального агента: — Гейл! Гейл! Помоги вышвырнуть эту падаль! Стихает джаз-бэнд и редкие голоса вокруг. Гости и музыканты c придыханием наблюдают за потасовкой уровня бульварного чтива. И только нам с Айви все это ни капельки не интересно. Пичужка ждет продолжения истории, а я молча оглядываюсь в надежде выпросить у кого-нибудь табаку. Я не совсем понимаю, отчего у нее по-прежнему такой заинтригованный вид. — Скажи-ка, — наконец решается спросить Айви. — Ты был влюблен в эту Элизу? Помнишь ферму Даффа? Помнишь, как сказал, что тебя ранила любовь? Этот твой протез… Я тогда над тобой посмеялась. Прости, что ли… — Брось, пичужка, — спешу успокоить я ее. — Я ни в чем на тебя не в обиде. А с Элизой… То была не любовь и даже не влюбленность. Любил я только свою работу. Случай с Петером и Элизой лишь пробудил во мне гордыню и старые воспоминания о матери. Понимаешь? — Нет, Тедди, не понимаю, — пичужка подается навстречу, сверлит меня осуждающим взглядом. — Как работу можно любить сильнее человека? Я вот… — она запинается, подносит ко рту пустой стакан и тут же ставит обратно. — Если я люблю, если хочу помочь, если беру ответственность — то иду до конца. А ты… Ты хочешь сказать, что тебя ранила… Любовь к твоей работе, а не тревога за женщину? — Ты чертовски права. Спиртное гуляет в крови, шумит в голове. Я вдруг улыбаюсь. Уже не притворно, как раньше, а совершенно искренне, осознавая всю ту злую иронию, что на самом деле была со мной в роковом двадцать шестом году. А Айви все ждет, что я поведаю ей шекспировскую трагедию. — Так что все-таки было потом? — интересуется она чуть громче обычного, откидываясь обратно на спинку кресла, силясь снова расслабиться. — Потом… Потом… Клянусь совестью, еще один стакан виски, и я мог бы совершить глупость: рассказать, как снова заходил в паршивую таверну у гоночного трека. Как следил за Петером и Элизой. Как узнал их адрес. Как впервые встретился с печальной дамой, поразительно похожей на мою мать, лицом к лицу. Как робел и мялся. Я высказал Элизе все, что наболело, высказал, как переживал за нее. И она услышала меня. У нее появилась надежда. Так, по крайней мере, мне казалось тогда. Еще я мог бы рассказать, как Элиза однажды кинулась мне в объятия, как мы стали видеться втайне от ее сварливого дружка-германца. Как пили вино и гуляли под луной. Она была легкомысленной, она жила одним днем, и мне это даже нравилось… Помимо этого, я мог бы поведать, как сдуру пообещал, что увезу ее в Америку и помогу начать новую жизнь. Мог бы… Но не стану. Тетка учила меня: если хочешь завести новый роман — глупо и некрасиво вспоминать и сожалеть о старом. Сейчас, глядя на Айви, я понимаю — нечего ее ушкам это слушать. Нечего ей обо всем этом знать в принципе. Уж тем более, если когда-нибудь ехидный купидон пронзит не только мое, а оба наших сердца. И все же молчать остаток вечера, а с ним и ночи у меня точно не получится. Айви не поймет, если я вот так вот оборву свою историю. Оттого я снова говорю, снова вспоминаю прошлое, прогоняя едкую горечь с души. Я еще много чего помню, и вот теперь самая пора раскрыть карты, рассказать о моем последнем заезде. Помню, накануне гонки встретился с Элизой в таверне. Помню ее лицо: бледное, как смерть, а на щеке ссадина от хлесткого удара. Я спросил, что случилось, а Элиза так ничего толком и не ответила. Я понял. Я сразу все понял. Я принялся костерить Петера, а она схватила меня за руку, уронила еле заметную слезу, испуганно посмотрела в глаза и вдруг проговорила, что Петер вообще-то ни в чем не виноват. Она виновата. Она снова повела себя глупо, спровоцировала его. Оттого и заслужила ссадину. «Не думай, что между нами с тобой что-то серьезное, Теодор Лоуренс. Просто вино», — я хорошо запомнил эти ее слова. Я злился, а Элиза все говорила, что Петер когда-то спас ее от дрянной жизни. Я слушал и вспоминал мать. Вспоминал, как она защищала Рекса. Ровно так же. Элиза говорила, что все причуды Петера из-за войны. Нет, он все-таки не был танкистом или летчиком. Он водил санитарный фургон, и однажды снаряд разорвался слишком близко. С тех пор у него ожог и контузия. С тех пор желание притуплять старые воспоминания этой болезненной любовью и гонками. Я повторял громче и громче, что Элиза не должна находиться рядом с тираном, страдать от его причуд и прихотей. Ах, Элиза… Она, кажется, пропустила все мои слова мимо ушей и, собираясь уходить, лишь прошептала, что нам больше не стоит видеться. Я не понимал тогда, что происходит… И все бы на этом закончилось, но тут появился сам виновник торжества, герр Петер собственной персоной. Он зашел в таверну с таким видом, словно штурмовал вражеский бункер. Он едва удержался, чтобы не сбить меня с ног и повалить на пол, как злейшего противника. Помню, как скалился ему в лицо, помню это мое глупое и дерзкое, процеженное сквозь зубы: «Я все равно тебя обойду!». Помню, как ввязался в совершенно ненужную драку и как нас разнимали посетители таверны. Я знал, я прекрасно знал, что эта перепалка продолжится на треке и там уже никакие местные зеваки не смогут нас растащить. Так оно, черт возьми, и вышло. Утром следующего дня стартовала гонка за кубок Сен-Тропе. Раздался сигнальный выстрел, рев моторов, и болиды рванули вперед — к крутым виражам, извилистым серпантина, к победе. Я должен был следить за трассой, я должен был думать, как вырваться на первую позицию, но… Все мысли занимала только Элиза, ее взгляд, ее короткие испуганные вздохи. О-о, я помню, как она смотрела на меня в момент драки с Петером. Она видела во мне уже не спасителя, не пылкого любовника, нет. Тогда она увидела во мне такого же вспыльчивого безрассудного урода. И я никак не мог с этим смириться. В той гонке я допустил самую главную ошибку любого спортсмена: дал волю эмоциям, дал волю сердцу, напрочь выключив мозг. Наши с Петером болиды поравнялись на третьем круге. Я на «Авроре», он на серебристой автомашине незнакомой мне марки. Соревнование быстро превратилось в побоище… Я лупил болид Петера, как хоккейную шайбу, подрезал на каждом повороте, стараясь вырваться вперед. В голове все звучали слова моего заклятого соперника: «Загнанных лошадей пристреливают». Или я его, или он меня. В том было эхо давно закончившейся войны. Не моей войны. О ней я читал только в газетах, но по глупости думал, что исполняю гражданский долг, что мщу за наших парней, убитых германцами. Мщу за Элизу. Как же нелепо это было! «Придешь первым — это не обсуждается!» — теплился на языке, как мазут, наказ моего босса Анри Фонтейна. Я все сильнее давил на газ, я врубал последнюю передачу. Я, как мог, мучил несчастный, раскалившийся до предела мотор «Авроры». Помню, чуть не улетел в кювет. И помню, как жалобно скрипели тормозные колодки, стоило войти в крутой вираж. Все оттого, что слишком увлекся интригами, не проверил машину перед заездом, не смазал детали, как следует… Ближе к финишу Петер сделал маневр, ударил «Аврору» по колесам, и меня едва не развернуло на все триста шестьдесят градусов. То, что я почувствовал, уже не было просто спортивным азартом. Нет! То была подлинная животная ярость, и я вцепился в руль, кашляя от неясного, все нарастающего запаха гари. Я и не думал сбавлять скорость, хотя, бога ради, стоило. Я почувствовал, как хрустят костяшки пальцев. Мы с Петером оставили прочих соперников позади. Теперь это была лишь наша короткая дуэль с неминуемым смертельным исходом. Потом… Все произошло слишком быстро, как взмах крыльев птички-колибри. Еще один маневр, еще один удар — и мой двигатель сдался: жалобно кашлянул, капли раскаленного масла прыснули на ветровое стекло, на сиденье, на мои гоночные очки, на мою щеку. Я завопил от боли, окончательно потерял управление. Лишь напоследок снова безуспешно ударил Петера, а потом глаза как будто затянула пелена. Из-под капота повалил черный густой дым, просочилось бешеное пламя, пожирающее «Аврору», как хищник немощную пташку. Как я тогда спасся? Одному дьяволу известно. Но я потом долго думал, что лучше бы погиб. Лучше бы просто сгорел заживо. Текли и текли слезы. Каким-то чудом я выбрался из рушащейся на глазах автомашины, выпрыгнул. Я рухнул на раскаленный асфальт, из последних сил пытаясь затушить пожирающий половину лица огонь. Раздались испуганные крики зрителей, и… Взрыв. Ярко-алое зарево взвилось над трибунами. Это все, что я запомнил тогда. От удара и боли скоро я потерял сознание. Это потом, придя в себя, я узнал, что пылающая «Аврора» на бешеной скорости убила несколько зрителей в первых рядах. Это потом доктора протянули мне зеркало, показывая, что сделалось с лицом. Это потом в моей палате появились Петер с Элизой. Посмотрели молча, перекинулись взглядами, словно опять любящими, — и навсегда исчезли, оставив меня одного наедине с моей травмой, наедине со страхом и болью. Помню, в те дни был в моих покоях и Анри Фонтейн — человек, которого я когда-то считал почти отцом. Помню его короткий брезгливый взгляд. Помню, как он швырнул мне подачку в пару десятков долларов. Помню его ледяные до лихорадочной дрожи слова: «Это все. В гонки тебе теперь путь закрыт, мальчик мой». В тот день для меня планета остановилась, так и не начав движение снова. В тот день мой мир… Мой прежний мир окончательно рухнул. В тот день… Айви смотрит на меня уже далеко не как на героя. Мне так кажется. Куда-то стремительно пропадает любопытство, что я привык наблюдать в ее вечно игривом взгляде. Она прикрывает рот рукой, смотрит куда угодно, но не на меня. И от этого мне становится только тревожнее, словно кошки неистово скребут на душе. «Лучше бы умер тогда!» — не самая плохая мысль. По крайней мере, не мучил бы тетку и не приторговывал бы нелегальным спиртным. Просто красиво погиб бы, как подобает бравому гонщику. Желательно при этом было бы взяться за руль и вывести болид ну хоть куда-нибудь, лишь бы не в сторону трибун. — Так тебя не признали виновным в аварии? — наконец решается осторожно спросить пичужка. — Как видишь. Несчастный случай на трассе — так писали во всех газетах. Тогда мои непосильно заработанные деньги ушли на компенсации близким погибших, и… Я остался ни с чем. Снова вернулся в Америку. Ты знаешь, моя тетка… Святая женщина! — К сердцу медленно подкатывает странное тепло. Вот уж о ком, а о ней хочу говорить только самое хорошее, доброе, светлое. — Моя тетка тогда приняла меня обратно. Она выслушала. Она все поняла. Благодаря ей я нашел другую работу, стал простым механиком. И я снова влюбился. Влюбился в свою новую работу. И вот теперь Гувер и устроенный его шайкой банкиров кризис отняли у меня это. Я начинаю жалеть себя. В который, мать его, раз. «Не стоит!» — приказывает хриплый внутренний голос. — Неужели твоя Элиза так просто взяла и осталась с этим Петером? — спрашивает Айви, потихоньку собираясь с мыслями. — Неужели не проявила и толику сострадания? — Она была слишком легкомысленным и неразборчивым созданием. А Петер… Не думаю, что победа в той гонке как-то обрадовала его. Не думаю, что и смерть людей его хоть как-то задела. Знаешь… Я слышал, Петер до сих пор участвует в заездах. — Неправильно все это… — эти слова пичужка снимает у меня с языка. В который раз за вечер у нашего столика появляется официант: немного запыхавшийся, немного вспотевший и усталый. Он разливает виски по стаканам. Айви едва не выхватывает свой у него из-под носа, готовится осушить до дна, но я останавливаю ее резким жестом. — Тебе уже хватит, девочка. — Брось, Тедди! Мы собирались просидеть до утра, как-никак, — недовольно возражает она. — Ты собиралась. А я хотел успеть домой, пока трамваи еще ходят. — Если что, возьмем такси! Деньги у нас теперь есть. — Брось. Ты хотела узнать правду обо мне. Ты ее узнала. Я рассказал тебе все. Моя совесть теперь чиста. Видишь это? — указываю на свой протез. — Такие штуки во Франции делали для ветеранов войны. А я и его получил незаслуженно… Айви платит по счету, отпускает официанта, но даже не собирается уходить. Она смотрит на меня исподлобья, и в голосе слышатся совершенно не свойственные ей, будто теткины интонации: — Зря ты так сокрушаешься, Тедди. Всем свойственно ошибаться. Да я бы… Да знаешь, на твоем месте, я бы сама вцепилась в глотку этому Петеру! А он ведь еще первым начал тебя таранить. Нет. Не ты виноват, а он! Виновата Элиза. Виноват твой босс. Все это гнилое общество. Разве ты мог что-то поделать? Мог предотвратить аварию? Ее устами говорит выпитый виски, но, неловко признать, мне нравится это слушать. Я хочу верить ей, хочу гнать прочь накатившую за вечер тоску. — Знаешь, пичужка. Быть может, я где-то и приукрасил, где-то недоговорил… — Плевать. Не похож ты на плохого парня, — она похлопывает меня по щеке, как верного товарища или даже больше… Так, будто мы знакомы с десяток лет. — Уж тем более не похож на убийцу. Хамишь только порой, кому не следует. — К чему это ты? — Я бы не стала так грубо вести себя с Дионисием. Смекаешь, парниша? — Что?! Я осушаю стакан виски, резко ставлю его на стол так, что звенит стекло. И тут все события, случившиеся с нами с Айви за этот вечер, складываются в стройный, понятный пазл. Этот чертов официант… Так он, значит, и есть загадочный Дионисий! Тот, о ком говорили, что он — троюродный брат дьяволу и двоюродный Герберту Гуверу. Я не замечал его прежде. Я представлял его старым скрягой с узким и хитрым лицом, чахнущим над своими миллионами долларов. Крис говорил, что Дионисий — грек, но сам хозяин «Флегетона», как выяснилось, мало походит на иностранца. Его вообще сложно приметить. — Начальство нужно знать в лицо! — снова как нельзя метко вставляет свои пять центов Айви и ободряюще улыбается. — Почему ты молчала раньше? — Ты так увлекся историей, что совершенно не замечал мои намеки, дорогой Тедди. А намеки были жирные. Не то чтобы мне становится стыдно, скорее просто безумно неловко за все мои остроты в адрес официанта. Потешно даже немного. Вот дурень! Так сильно увлекся другой, прошлой, своей давно минувшей жизнью, что совсем выпал из жизни настоящей. Вот неподалеку ходит загадочный король теневого бизнеса, вот прямо на расстоянии вытянутой руки сидит та, с кем я хочу провести еще с десяток таких же, как этот, вечеров. И ведь пичужка во всем права! Не виноват… Я ни в чем не был виноват тогда, в двадцать шестом году! Жаль, упорно не выходит до конца убедить себя в этом. Кажется, потребуется гораздо больше спиртного, чем уже было выпито. — И все же спасибо, что поделился частичкой себя, — добавляет Айви уже полушепотом. Мягким, почти интимным. — Я думала, сочинишь какую-то нелепицу. А ты вроде почти ни в чем не солгал. — Разве я мог солгать прелестной леди? На ее щеках вырисовываются знакомые милые ямочки. — Хочешь, покажу тебе фокус? Я не успеваю ответить, даже что-то подумать. Чертовка из ниоткуда достает плотно набитую табаком папиросу. Джаз-бэнд на сцене затягивает заводной фокстрот, а папироса уже оказывается у меня во рту. Айви ловким движением достает зажигалку из моего кармана, жмет на колесико, и через мгновение ее лицо чуть теряется в сизом дыму. Блаженно выдыхаю. Смотрю на музыкантов, на посетителей, на пичужку и понимаю, что дышу, что успокаиваюсь и что целая жизнь еще впереди. — И прекрати уже себя корить, — Айви пересаживается на мое кресло, кладет голову мне на плечо. — Позволь себе забыться, хотя бы сегодня. И я охотно повинуюсь ее наказу. Я готов говорить, готов слышать и быть услышанным. Это все… Вино? Истина же в нем! Так, кажется, говорила сама Чаттерлей. Проходит несколько теплых, приятных мгновений, я решаюсь подозвать официанта, торжественно восклицаю: — Мистер Дионисий! Мистер Дионисий! Будьте добры, подойдите к нашему столику! …но виски нам почему-то приносит уже совсем другой официант.