Свет во мраке

«Хочешь, циклоп, ты узнать моё знаменитое имя? Я назову его. Ты же обещанный дай мне подарок. Я называюсь Никто. Мне такое название дали Мать и отец; и товарищи все меня так величают». Гомер. Одиссея

«Знаете, доктор, сегодня я Одиссей». Смеясь, щербато улыбается своей белозубой улыбкой на грани оскала. У него волосы цвета воронова крыла и очи-малахит в пол-лица, глядящие на собеседника по особенному сокровенно. Смех, хриплое карканье осипшего горла, заставляет хрупкое тело сотрясаться, словно в предсмертной агонии. Ужасное зрелище, не так ли? Марволо скрупулезно записывает за ним — слово в слово. Он читает эту книгу, как читают, пожалуй, свитки, с древнеегипетскими иероглифами, понимая всё и не понимая — ничего не понимая. Он анализирует, ставит диагноз этой зеленоглазой бестии, что просто издевается над его выдержкой и самообладанием, раз за разом подводя его к краю пропасти, словно приглашая: прыгнуть. Северус говорил, что поначалу пациент вообще предпочитал вместо разговоров рычать и кусаться. Кусался зеленоглазый по-серьезному и очень даже больно: Том проверил на собственной шкуре. Теперь они даже могли иногда беседовать (не то чтобы диалог отличался особенной адекватностью, конечно…). Это определенно прогресс за месяц их знакомства. Например, на днях Том узнал о проблемах своего подопечного со зрением — ага, как же, тот просто споткнулся миллион раз на пустом месте, после сильно удивившись, что, оказывается, если вместо предметов видишь одни цветные пятна, можно и сообщить о своей проблеме для разнообразия. Том достаёт из внутреннего кармана больничного халата футляр: черный, с вязью зелёных узоров и чем-то вроде гербовой печати в уголке. — С твоей способностью видеть на данный момент, ты, скорее, тот циклоп с острова, которого Одиссей ослепил. Пациент щурит изумрудные очи, пытаясь разглядеть футляр. — Вы думаете, это поможет, сэр? Том ненавидит, когда его подопечный обращается к нему подобным образом («Если я попрошу называть меня по имени, будет ещё хуже, однако…»), и тот прекрасно осведомлён о предпочтениях своего доктора. — Я вчера специально проверял твоё зрение. Я буду очень удивлён, если не поможет. Зеленоглазый бесёнок скалится в своей улыбке меня-ничем-уже-не-проймешь, раскрывает футляр своими нездорово тонкими бледными пальцами и принимается исследовать очки с неподдельным интересом той самой мартышки из басни. — Про Одиссея… Вы ведь поняли, что я хотел сказать, не так ли, сэр? «В отличие от вашего глупого предшественника», — несказанным повисает в воздухе. — Только Одиссей не забывал своё имя, — несколько устало замечает Том. — С вами теперь только загадками и буду говорить, сэр, — с намеком на двусмысленность почти усмехается больной. — Но с чего вы взяли, что я забыл свое имя? Разве забыть и не желать вспоминать есть суть одно и то же? На этот вопрос у Тома нет ответа. Это почти тупик, и он в шаге от признания своей некомпетентности. Мальчишка придвигается ещё ближе (непозволительная близость), теплое дыхание щекочет губы. «Я схожу с ума», — почти обреченно заключает про себя Том. — Доктор Риддл, вы ведь тоже для меня загадка… не разгаданная загадка. Прикосновение — легче дуновения ветра, легче бабочки, слетевшей с цветка — обжигает ярче самой пронзительной сверхновой, взрывающей небеса. Губы теплые и немного шершавые на вкус, как лекарства, составляющие каждодневный рацион этого безумного мальчишки. Отчего же Том пьянеет быстрее, чем от самого крепкого алкоголя? И откуда эта слабость до пылающих звезд перед глазами? — Том, — хрипло шепчет бесёнок, так же внезапно отстранившись, и в этом шёпоте звучит такая откровенная похоть, столь очевидное желание, что для неловкости даже места не остается: всё затягивается в этот бездонный омут безумия, разделенного на двоих. — Хочешь? Мальчик словно и сам не знает, о чём спрашивает, о чём просит, что нарушает. Они не должны, не должны заниматься подобным, — всё ещё бьётся раненой птахой гаснущая мысль на краешке сознания Риддла. Но он уже — безумец; он уже утонул в этом омуте, и не подняться на поверхность с приятно-илистого чёрного-чёрного дна. «Да…» — пронзает сознание последняя мысль, мысль, так же разделенная на двоих. — Я здесь, — шепчет зеленоглазый, когда тонкие-ломкие пальцы уже бесцеремонно расстегивают пуговки аккуратно-выглаженной белой рубашки, давным-давно расправившись с этим бессмысленным — за ненужностью — галстуком. — Я твой… я хочу… Это есть в них обоих: что-то тёмное и опасное. Сила, название которой никак не вспомнить, запирает дверь в кабинет. И эта же сила — а может, и руки самого Тома — заставляет покров одеяний слететь с них обоих, оставляя лишь больную, пылающую обнаженность двух безумий. Стол тесный и угловатый, кабинет маленький, несоразмерно маленький (лучше бы ему разлететься в щепки, сгореть синим пламенем). Кожа к коже, губы к губам: это непозволительная близость и не разрешенное ни одним каноном желание (их бы сожгли на костре при первой возможности, живи они хотя бы и пять столетий назад). — Мой, — срывая связки, шипит Риддл прямо в пылающее ухо сумасшедшего дьяволенка, что жмурит свои малахитовые очи, вместе с ним умирая и рождаясь в невыносимых муках желания и страсти. — Мой, мой… — повторяет снова и снова одно лишь слово, словно это волшебная мантра, словно забыл все другие на свете слова… «Так как тебя зовут?» Они лежат прямо на ворохе разбросанных одежд, на твердом и таком реально осязаемом полу. Безумие, бред, агония боли и наслаждения… Зелёные глаза чуть приоткрываются и лохматая голова полусонно обращается к Риддлу, словно мальчишка и правда не понимает, к чему ещё эти совершенно лишние вопросы. Устроившись поудобней на груди того, кто ещё недавно неистовствовал и безумствовал с ним на пару, бесёнок наконец нисходит до ответа, улыбаясь так, как улыбался, пожалуй, чеширский кот Льюиса Кэролла «Гарри, — шепчет в ответ, а сам того и гляди — зальется своим неизменно заразительным смехом. — Гарри Поттер. Сээр».