My favorite day.

---

— Тяжёлый пациент поступил! Подросток. Пятнадцать лет. Попытка суицида.       Торопливо бежала группа врачей, мелко семеня ногами возле каталки скорой помощи, в приёмной хирургического отделения. Холодный, противный и мерцающий свет слепил глаза. Что-то вспышками, словно пытаешься зажечь спичку в тёмной, влажной комнате, которая, то и дело, норовит потухнуть. Режущий запах спирта пробирался в ноздри, перемешиваясь с железным оттенком. Кровь. Много крови растекалось по каталке и одежде, пачкая и пропитывая всё вокруг. В память врезались обрывки фраз, чьи-то крики гулко растворялись на фоне. Всё темнело, но одновременно мерцало яркими кругами в этой тьме.       Не любят врачи подобные случаи. Пациенты, поступающие сюда, довольно часто кстати, под предлогом попытки суицида у врачей вызывали смешанные чувства. Вроде как они обязаны приложить все силы и спасти, протянуть руку с того света и вернуть обратно, не отдавая в объятья смерти и могильной земле. А с другой стороны, всё ли зависит от врача? Если человек сам не желает оставаться в этом мире, ставя стену, и в грош не ставя силы и попытки работников больницы. Страшили даже не сами случаи, а тот момент, когда некий врач видит перед собой своего старого потерпевшего второй, а то и третий раз, всё с теми же словами от скорой: «Попытка суицида».       Страшно, обидно. Врачам попусту больно и горестно. Такие случаи заставляли их самих задуматься о чём-то, что могло бы быть причиной. Может это была первая любовь, невзаимная симпатия, изматывающие экзамены, увольнение, авария, смерть близких, экзистенциальный кризис, одним словом — ощущение полного погружения на дно. Но всё чаще и чаще врачи видели на операционных столах подростков, неокрепших мозгом и телом детей. Неужели они были погружены в этот ад мучений на земле в столь юном возрасте, не в силах больше терпеть этого? Этим вопросом задался Мори Огай.       Глава хирургического отделения не специализировался на подобных случаях, особенно если дело касалось детей младше шестнадцати. Но многократно оперировать и брать на себя этот груз — "оживлять мёртвых", простили именно его. Он был одним из лучших врачей в этом госпитале. Десятки пациентов жаждали записаться на плановые операции исключительно к нему, а если дело было патовым, то персонал и думать не мог, в чей кабинет им направиться за помощью.       Конечно это не могло не радовать, когда ты — врач-спаситель, с громким именем на всю Йокогаму, заведующий и тот, у кого за весь долгий стаж не умирал ни один пациент по халатности персонала или собственной неосторожности. Да, были и случаи, когда даже он был бессилен. Были случаи, когда люди боялись вмешательств и писали отказ на операцию, а впоследствии родственники жертв угрожали и винили в смерти его, их — врачей. Никто не застрахован от ошибки, особенно, если брать такую сферу деятельности. Но для Мори сейчас было ошибкой ненароком заметить на каталке скорой знакомое лицо юноши, чью жизнь он спасал уже ранее.       Кари-красные уставшие глаза, после нескольких смен подряд, смотрели на подбегающих санитаров с полным безразличием, а на сердце что-то кольнуло. Огай старался за свой долгий опыт работы держать себя в руках до последнего. Но в какой-то момент все эмоции, переполняющие его на первых порах ординатуры, ушли. Он не был полностью отстранён от проблем людей, он старался выдерживать дистанцию в общении и соблюдать все правила, говоря всё как есть, не приукрашая прогнозы.       Мужчина не стал ждать, когда его позовут, а сам направился в сторону операционной, параллельно давая указания, бросая их куда-то в спину медсестёр и медбратьев. Устало, но уверенно стучали чёткие шаги по кафелю. Суета немного спала, когда парнишка был передан такому специалисту. Молча и без отлагательств.       Синий халат, голубые опротивевшие от долгого пребывания стены, яркий белый свет, от которого невольно слезились глаза, запах спирта и полная стерильность. «Начнём, - сказал Мори и приступил к маленькому спасению очередной жизни глупого юного пациента.» Он посмотрел на окровавленные руки жертвы. Порезы тянулись длинной и широкой полосой вдоль вен, горизонтально им и даже наискосок. Ох, сколько крови потерял этот молодой человек, итак на вид некрепкого телосложения. Бледный, почти белый, словно сама жизнь уже покинула это бленное тело. С помощью оперативных помощников всё прошло успешно, все выдохнули, а Мори даже скромно улыбнулся, смотря на лицо юноши. «Я не хочу, чтобы дети умирали так... - пронеслось в его мыслях».       Он снял перчатки, вышел из комнаты и подозвал к себе медсестру. Давал указания по поводу дальнейших действий, пока мальчику накладывали повязки на руки от запястьев до локтей. На самом же деле он понятия не имел, как обезопасить себя, коллег от последствий такой ситуации. Могли прийти родители и обвинять в том, что без их согласия были выполнены вмешательства врачей. Да, даже под предлогом кровопотери или острой боли, некоторые из них бушевали, что их дитятко незаконно оперировали. Видимо чисто из принципа.       Огай дал указания перевести мальчика, Дазая Осаму, полных пятнадцати лет, в отдельную палату на неопределённый срок, и позвать психотерапевта и поставить контроль в виде медсестёр, проверяющих его каждый час. Неподобающе оставлять какие-либо столовые приборы, снять ручки с окон. Мало ли что он может вытворить на этот раз. Ему поставили капельницы с сильным успокоительным, дабы ослабить все функции организма. Бездыханное тело, даже приподняться и сесть на кровати под такими препаратами будет сложно. Мерное дыхание, прикрытые глаза.       Пушистые ресницы немного задрожали. Темнота, среди которой проблеск тусклой лампы, пустота. Комната наполнена вечерней прохладой. Шесть мест, белоснежное белье, скрип при каждом движении железного основания кровати. Больничное одиночество, словно никого здесь, кроме него нет. Ни шороха, нет ощущения присутствия здесь. Большое окно зашторено жалюзи, на подоконнике влажные разводы от недавней уборки, полы резко пахнут чем-то: раствором или хлоркой. Руки обколоты в нескольких местах, подключено всё к каким-то противно пищащим аппаратам и ощущение полного бессилия. Глаза снова закрылись сами по себе; даже не успев толком прийти в себя парень уснул. Не просыпаясь ни утром, ни днём; санитары начали уж было волноваться. Мори изредка в своих перерывах приходил к палате, приоткрывая дверь, смотря на мальчика. Ничего.       Огай взял ночную смену и остался в своём кабинете. Он спал лишь той ночью, в которую он сделал операцию. Придя домой, свалился на кровать, как был, и словно умер от бессилия. Жена ничего не сказала, она понимала, что дорогой мужчина должен, обязан спасать других. Но сердце кровью обливалось, когда Коё видела, как он жертвует собой. Она аккуратно сняла с него куртку и обувь. Хотя даже если не стараться делать всё тонко и тихо, всё равно не разбудить его сейчас. Тёплые губы коснулись лба. Пожелание спокойной ночи казались благословением, чтобы эта ночь уж точно была спокойной.       К полудню мужчина уже был на работе. Собственно, где и всегда. Всё было в штатном режиме. Он уж было вздохнул с облегчением, когда, посмотрев пару-тройку пациентов, он отлучался к палате Дазая, возвращался, проводил другие осмотры и так до вечера. В тихом суморочье к кабинету Мори пришёл мужчина средних лет, ближе к старику, и позвал за собой. Очнулся. Не уж то. Что же сказать ему, когда тот увидит перед собой врача, который меньше полугода назад уже спас его и спас сейчас повторно? Словно сущий цербер, не давал пройти в мир мёртвых, оставив его в покое.       Выглядел он, Дазай, помято. Грязные взъерошенные волосы цвета каштана, распластались по белой подушке, карие, смертельно-уставшие глаза смотрели в потолок, руки по швам, ладонями лежали кверху. Смирился, подчинился, сдался. Мори боялся ступить и шагу, чтобы его присутствие не вызвало бурную реакцию. Но разговор между врачом и пациентом должен быть, и он это понимал. Через силу он заставил себя постучать, от костяшек пальцев раздались три тихих удара. « — Можно войти? - спросил врач.» В ответ была лишь тишина. Но через минуту или меньше за дверью раздались маленькие шаги. Девушка открыла дверь, медсестра объяснилась, что пыталась покормить мальчика, и не сразу поняла кто пришёл. Она раскрыла дверь шире, и Мори вошёл. Он провёл взглядом по палате — пустая; запустил руку в свои чёрные волосы, проводя до затылка, запрокидывая голову, поправил пряди у лица, которые тотчас рассыпались в проборе обратно. Он смотрел долго и пронзительно, но как-то с искреннем, несвойственным ему сочувствием. Он понимал, что в разговоре с подобными клиентами нужно быть крайне тактичным, аккуратным. Психолога сейчас рядом не было. Поэтому Мори взял на себя ответственность за первый разговор. Ныне, как его лечащий врач. Он поджал губы и слова застыли комом в горле. Он хотел было уже что-то сказать, но взгляд парня на больничной койке медленно перешёл на него. Осаму повернул голову и немного повёл плечом, пальцы одной руки сжались в кулак до побеления костяшек. Стало резко неприятно, кожа на запястьях натянулась и швы заболели — рука расслабилась. — О, доктор Мори! - так радостно воскликнул юноша, и его губы расплылись в еле заметной улыбке. — Здравствуй, Дазай. - Еле выдохнул он, - Я не ожидал. — Не ожидали чего, Мори? - брови парня стали домиком, выражая (не)поддельное удивление. — Что снова увижу тебя здесь, по той же причине, что и ранее. — Разве Вы не рады меня видеть? - хитрый-хитрый взгляд пал прямо в глаза мужчины. — Не в таких обстоятельствах. - после длинной паузы он продолжил. - Я прописал тебе успокоительные и антидепрессанты. Ты здесь задержишься на какое-то время, чтобы быть под контролем врачей. В прошлый раз я не видел, кто тебя забирал при выписке. Скажи мне, как я сейчас могу связаться с твоими родителями? - Дазай упорно молчал в ответ и даже отвёл глаза снова на потолок. - Дазай, - Мори присел на край кровати, - мне придётся им сообщить об этом, на этот раз уж точно. Я же знаю, что тогда они были в неведение всего этого. Я не хочу давить на тебя, но это необходимость, - он чуть наклонился вперёд, опираясь руками на кровать и сминая мягкое покрывало в складки. — Ну попробуйте, Мори, - словно угроза, упрёк спокойным тоном вылетела с уст, - если Вы хороший врач, то наверное, сможете воскресить их? - он свёл брови к переносице, раздражаясь и негодуя, снова сжал уже обе руки в кулаки, и боль в запястьях наросла с большей силой. - Нет у меня родителей, ни друзей, ни близких. Кому Вы собрались сообщать? - У Огая мурашки от его взгляда пробежали по спине и ногам. — Прости. — Передо мной впервые извиняется врач, который спас меня... Дважды. — Дазай, я... — Доктор Мори! - в палату ворвалась одна из медсестёр, испуганное и побелевшее лицо её не сулило ничего хорошего. — Иду, - бросил он и повернулся к мальчишке, - я ещё зайду к тебе сегодня. - он похлопал его по ногам, укрытые одеялом и быстрым шагом удалился из комнаты. — Мори! Доктор Мори! — Что у Вас там случилось, чёрт побери. Зачем так орать? - он направлялся быстрым шагом по этажу, когда девушка звала его, уже убегая вниз по лестнице в приёмную. — Авария! Взрыв в поселении Сурибачи. Погибло много народу на месте, а тех, что выжили сейчас развозят по больницам.       Огай осмотрел приёмную — двери настежь распахнуты, во дворе только отъезжают несколько машин скорой, с улицы надрывается ветер, много людей сидит в крови, в слезах. Крики пострадавших или их близких и этот отвратительный приевшийся запах грязи, смешанный с кровью и человечьими внутренностями. Медсестра передала список самых тяжело раненых. Среди них на первом месте был юноша пятнадцати лет, и увидев это, Мори громко охнул. Что за парад смертей подростков в его отделении в последние дни? Парню требовалась операция. — Черепно-мозговая травма. Возможен тяжёлый ушиб лёгкого, кровотечение или отёк с повреждением альвеол и кровеносных сосудов. Состояние критичное, но жить будет. Его в реанимацию, после под мой контроль. Я в операционную, девушка двадцати семи лет. Остальных двух с ушибами направьте к Хироцу. Остальных по мере тяжести осмотреть свободному персоналу. Работаем, господа!       Мори хлопнул дверью. Он говорил уверено, но был жутко измотанным и уже было собрался домой, а здесь такое. Дазаю вряд ли стоит его ждать. Но спать юноша не собирался. Он слышал звуки суматохи на этаже ниже, видел, как мелькали машины скорой и гражданские стояли толпой под дверями — родственники или друзья. Народу словно представление или концерт известной персоны. Неужели настолько масштабная катастрофа?       Дазай сидел на подоконнике и пытался разглядеть город в дали через окно. На улице темно, а в комнате свет лампы отражался в чистом стекле. Он выдохнул на него и нарисовал пальцем на испарине какой-то иероглиф, долго рассматривал его, пока тот не исчез. Он знал лишь одно: сейчас до него никому не будет никакого дела, чем бы он не занимался. Из палаты тот выходить так и не решился. Осаму был самодовольным, но до жути несчастным человеком, отстранённым от общества почти всю свою жизнь. Сейчас он смотрел на всё это, сочувствуя всем тем, кто потерял или потеряет кого-то из родни или друзей. А в тоже время ему было и всё равно.

***

      Он ещё не забыл, как двумя неделями ранее погиб его самый близкий человек, друг, семья. С Одасаку они были столько, сколько помнил себя Дазай. Он не помнит ни их первой встречи и не хотел бы помнить их последней. Момент, когда в один из вечеров пятницы они должны были собраться, как обычно, их маленькой компанией в комнате старшего, просидеть до ночи за каким-то глупыми фильмами или игрой в карты, распитием горячительных напитков — всё, что угодно, но только не так. Не такого исхода ожидал Осаму.       Вечер, тихо сгущаются краски неба, прохлада марта, тишина и город, утонувший в океане огней. Дазай шёл по узким дорогам, забредая в самые тёмные места Йокогамы. Он наткнулся на трёхцветного кота, которого во мгле не сразу и приметил. Прошёл мимо их любимого бара и вышел в спальный район. Ода был человеком крайне осторожным, но дверь была ныне не заперта. Дазай уж подумал, что друг увидел его в окна с другой стороны, ещё в начале улицы, и поухаживал, любезно открытая дверь заранее. Ладонь в бинтах легонько толкнула дверь вперёд, та скрипнула и пропустила гостя. Дазай отшатнулся и упёрся спиной в стену, замерев всего на мгновение. Вся прихожая разгромлена, обои изрезаны, а на полу, обычно всегда чистом и благоухающим, красовались кровавые следы от ботинок.       Оцепенение спало, когда он увидел лежащего в проёме кухни Оду, всего в крови. Он бросился со всех ног, через коридор, чуть не поскользнувшись, падая на колени возле друга. Верхняя одежда спала от бега, раздался глухой звук колен о твёрдый пол. Ода дышал, но казалось был без сознания. Дазай приподнял его голову на свои колени и, пытаясь привести в чувства, бил по щекам, искал пульс, параллельно нащупывая телефон в кармане брюк. « — Обильная кровопотеря от пулевого ранения, - сказал врач, ожидающему Дазаю в госпитале».       Умный мальчик растерялся, когда увидел пол, залитый кровью товарища, даже не проверил, что пуля вышла насквозь, и что нужно сделать перевязку до приезда врачей. Он плакал долго, всё время, пока его не обкололи успокоительным и не посадили в машину скорой, укрывая какой-то чужой курткой. Дороги до больницы он не помнил, как и не помнил, куда подевались восемь часов, проведённых в зале ожидания пред операционной. Не спасли. Не успели. Во всём Дазай винил себя. Он ведь мог, он ведь даже не понял, что произошло. Перестрелка? Ограбление? В ту ночь следователь не стал допрашивать мальчика, а отвёз обратно в приют. Неделю Осаму молчал, не спускаясь с чердака. Почти ничего не ел. Когда старший из детей узнал от Фукутзавы, директора приюта, что случилось, он приносил ему конфеты, чтобы тот раньше времени от голода не умер. Рампо смотрел на всё это и боялся за приятеля, но ещё лучше понимал, понимал, что тот может сотворить теперь.       А потом Дазай сбежал. Он скитался некоторое время у причала, на украденные деньги купил крепкую выпивку и пил, пил пока не отключался от опьянения, день за днём. Беспристрастный до этого к жизни, он стал ещё более подавленным: стёрлись границы между жизнью, смертью, справедливостью, и ушли все надежды на счастливое будущее.       Две недели пролетели как час, а на похоронах друга он стоял словно вечность. Дрожь по всему телу не проходила, от алкоголя и голода болела голова. Дазай понимал, что дальше... А что дальше? А дальше ничего. Вечная тьма, одиночество и неприятие, куда не пойди. Резко об ближайшую ограду он разбил бутылку, недопитое спиртное растекалось по сухому асфальту. Острый и ровный осколок отлетел немного поодаль. Рука потянулась к стеклышку и бинты, под которыми руки были чисты, спали одним лёгким рывком. Медленно, словно смакуя каждую секунду, он надавливал вдоль, тянулся вверх и глубже. Потом параллельно, крестом, пока кровь рекой не хлынула с рук, разливаясь по асфальту и одежде, вслед за алкоголем, а парниша не упал без сознания. Район был тихим, но не безлюдным, и уже через минут десять его нашла гуляющая пара. Успели, довезли и спасли. А боль ведь тогда была не неприятная. Она ведь была наказанием и искуплением. Дазай не мог принять, что Ода умер. Не просто умер, а по его вине. Ведь если бы ужас не окатил ледяной водной, как из ведра, то он бы сделал всё, чтобы тот жил. Это был тот редкий случай, когда эмоции взяли верх, уступая здравомыслию, знаниям, логике.

***

      Юноша растрепал себе волосы, почесывая затылок. Правая рука потянулась к повязкам — они упали на колени. Под бинтами красовались свежие швы. Взгляд мельком обежал всю руку и нашёл, зацепился за край ниточки, которая должна была бы быть полезна при снятии швов через какое-то время. Не долго раздумывая Осаму потянул. Боль неимоверная. Жжение, рефлекс отдернул пальцы от нитки. Он не мог, слишком больно, а боль он ненавидит. Но перед глазами снова всплыла сцена с другом в луже крови, и чувство вины пересилило. Он дёрнул сильнее. Один шов порван, второй, третий. Он пальцами раскрывал незажившие раны всё больше и больше крови заливало руки, подоконник и пол. Дазай улыбался. Он знал, что никто не придёт до утра, он понимал. И продолжал творить безрассудство.

---