Мы/После нас

«Что я здесь делаю, что я здесь делаю, чтояздесьделаю, чтоделаю, чточточто…» Никаких других адекватных мыслей в голове не присутствовало, настолько оглушительной и неправильной была тишина в сознании, что он предпочитал думать хоть о чём-то, пусть даже задавать себе дурацкие вопросы, потому что в противном случае в мозгу не будут слышны даже шорохи, а оно ему надо, а оно ему и даром не сдалось… Пристроив свою горемычную и дурную голову на своих руках, он наблюдал из-под полуприкрытых глаз за хозяином дома квартиры, ничего не говоря и не планируя что-либо говорить. На столе стояли солонка, сахарница, конфетница, вишня в пластиковой коробке, мокрая, две тарелки, два ножа, две вилки, и тяжёлый взгляд Рейха тоже иногда со спины Союза скатывался на грешный стол, поскольку вместо извечного вопроса в голове возникали мысли о том, что он пришёл сюда в долбучих шортах (пусть даже очень удобных, свободных и до колена) и принёс с собой коробочку вишни, шесть банок пива и свою хмурую рожу. Ну, а что? Жара сорок градусов, что ему, в меховой шапке к СССР по городу топать? Лето, блин. Вишня. Пиво. Заебись. Перед его лицом аккуратно поставили тарелку с картошкой, котлетой и овощами. Всё жареное, конечно, Рейх вообще подозревал, что на ней до картошки жарили грешников в аду, но благоразумно об этом не спрашивал, хотя и хотелось. Вот СССР… Нацистская Германия смотрел на Союз. Мыслей в его голове было чертовски много, от былой тишины не осталось и следа, и все эти мысли надо было как-то структурировать. Каша в голове не способствует конструктивному диалогу. — Приятного аппетита, — Союз поставил перед собой тарелку, кивнул на ответное пожелание аппетита и принялся за еду. Рейх тоже не отказал себе в еде. …вот СССР. Казалось бы, вспоминая ужасные отношения Союза с отцом перед революцией, «23 ступени вниз», как очень удачно описал то время Касвинов, все последующие действия СССР должны были превратиться в полную безумия кровавую бойню и закончиться как-нибудь эпически. Уничтожением мира, возможно. Но, нет. Ограничение свободы граждан, которые сейчас принято хаять, делали в умах обывателей понятия «государство» и «тоталитаризм» абсолютным злом (чем Союз успешно пользовался в своей коммунистической пропаганде, ведь попытки уточнить термин с помощью временных рамок или дополнительных признаков не преставлялось возможным ни тогда, ни сейчас), а свободу обывателей в любом из направлений абсолютным добром. Таким образом, государство всегда становилось не право, а граждане и не только — правыми. Союз в этом плане был сыном своего отца, как бы не пытался во время своего правления давить на обратное. Крайне ярко проявилась Екатерина Вторая, во время правления которой происходило укрепление самодержавия, усиление бюрократического аппарата, централизации страны и унификации системы управления, ухудшение положения крепостных крестьян, усиливалась их эксплуатация, росло неравенство вследствие предоставления ещё больших привилегий дворянству. Идеи Российской Империи твердили о превосходстве монарха и дворянства, идеи Союза — пролетариата. Тоталитаризм Рейха не пугал, в конце концов, самая яркая пора его жизни и сумасшествия как раз пришлись на ту пору, когда граждан было принято держать в ежовых рукавицах и не слишком об этом беспокоиться. Они были похожи, в каком-то смысле. Оба народа были измучены экономическими кризисами, давлением власти, оба приняли радикальные идеи для решения этих проблем. Была идея — превосходство расы/класса, был общий враг — жид/капиталист, а всё остальное, собственно, закипело само и само же понеслось. Рейх с какой-то странной нежностью подумал, что даже ненависть к рейхстагу у них была общая — что его люди с поджогами Символа демократии, что люди Союза с символом флага над рейхстагом — тоже, в каком-то смысле, победа над демократией. Рейх, отравленный собственной антиутопической идеей, безумный и неукротимый, рейхстаг тогда ненавидел чистой и незамутнённой ненавистью. Особенно если учитывать, что именно благодаря рейхстагу идея смогла захватить власть. Это было немного похоже на гражданскую войну внутри, также самоуничтожающе. …ах, да. Рейх усмехнулся во весь свой частокол острых зубов, потому что ему показалась смешной собственная шутка. Союз приподнял брови, дескать, «чего ржать изволишь, душа моя», но ничего не спросил. Во время еды Союз предпочитал молчать, и Рейх не собирался вытягивать из него слова клещами, не на допросе, как никак. Рейх рассматривал Союз. Вилку тот держал в левой, нож в правой, ел аккуратно, пусть и несколько жадно, желал приятного аппетита, говорил спасибо-пожалуйста, здоровался при встрече, прощался при расставании — небольшой список того, что осталось от воспитания Российской Империи, однако Рейх был уверен, что Союз знал много больше и исключительно из врождённой вредности позволил своему Гагарину запихнуть лимон в чай на приёме у королевы. Какого-нибудь церемониймейстера тогда точно хватил инфаркт, особенно когда королева всё это повторила. Тёмные волнистые волосы, голубые глазища, еле заметная щетина, Союз выше Рейха на целую голову, шире в плечах и в бёдрах, отчего Нацистская рядом с ним даже кажется хрупким. Это должно раздражать. Это и раздражает — немного, но всё же. Сделать с этим, впрочем, ничего нельзя. Это гены, можно сказать, русская порода — высокий рост, крепкое мускулистое тело, глаза, иногда опасно желтеющие радужкой. Генетика — страшная вещь, многие до сих пор полагают Германию серьёзным трудоголиком, не подозревая, что если он улыбнётся, многих просто хватит инфаркт от частокола акульих зубов. Не всех, конечно, дети Союза поржут хорошенько, уж они-то про генетику знают хорошо, США до сих пор кричит о коммунизме, когда видит опасный жёлтый отблеск. Как говорится, если вы параноик, это ещё не значит, что за вами не следят. Доели они быстро, и Нацистская даже не сразу заметил как вилки, ножи и тарелки на столе сменились банками пива и тарелкой с мокрой вишней. Идиллия. — Зачем ты пришёл, кстати? — Союз отправил в рот одну ягоду, будто даже не подозревая, в какой ступор такие вопросы вводят всех окружающих. Типа, ты, конечно, уже пришёл и даже уже поел, я не буду тебя спрашивать ни о чём, но ты можешь потрудиться мне объяснить хоть что-то, хотя я не слишком настаиваю. Кто-нибудь другой даже не пустил бы Рейха на порог или попробовал бы стрелять, однако Советский на общепринятые паттерны поведения плевать хотел. Нацистская перевёл взгляд на длинный шрам на правой руке. Бугристый, как смятая бумага, розовый как от ожога, шрам наглядно показывал, что слабая плоть не способна остановить нож, который хотят воткнуть куда-то в область груди. Не шраме, однако, было дело. Не в том, кто его оставил. Дело было в том, что мир катился в тартарары. И он как-то неожиданно понял, что мир это делает без него. То есть вообще. — Да так, — Рейх потянулся за вишней, стараясь сформулировать, а что ему, в таком случае, понадобилось у Союза дома, если он резко осознал, что чертей в его лице за спиной его сына уже никто не видит. — Надо было кого-нибудь увидеть. Точно. Надо было кого-нибудь увидеть. Если мир движется и без нас, то где-то должны быть эти самые «мы». Из Рейха бы вышел отвратительный философ, особенно если учитывать прошлый опыт. — Просто подумалось, что нас как-то странно и невыносимо нет. Это откровение для него самого стало страшным и до ужаса правдивым заявлением, как будто он что-то перечёркивал своими словами, своими размышлениями. Слова в этом плане имели поразительную силу, такую, что на бесконечную долю секунды ему действительно показалось, что его нет. Союз усмехнулся, почти расхохотался. То ли для него сказанное было проговариванием очевидного, то ли предположение просто показалось ему смешным, то ли ещё что, однако СССР смеялся с этого, легко и открыто, отчего накативший ужас куда-то исчез, и ему тоже стало весело. Придумал тоже. «Нет.» Придёт же такое в голову. — Конечно, — Союз хмыкнул. — А наше настоящее уже давно сплошное «после нас».

***

Рейх пытался понять, как так вышло. Не то, чтобы он был против или что-то такое. Просто переход из состояния пьяной и весёлой расслабленности был слишком резким. Как так резко, минуя все стадии знакомства, от врагов и знакомых, можно сказать, коллег по несчастью, они перешли к любовникам? Ему было жарко. Союз придавил его к кровати, ему было почти нечем дышать, он сипел, не в силах дёрнуться. Ему нравилось. Всё, что ему оставалось, это ёрзать и вертеться, явно возбуждая своего любовника ещё больше. Ему нравилось, как его ласкали языком, нравились поцелуи и укусы, нравилось кусаться и целоваться в ответ, нравилось пробовать солёную от пота кожу на вкус, нравилось ловить ртом стоны... Больше всего нравилось, как виртуозно его ебали. Может, в Советском Союзе не было секса, по крайней мере, СССР брал не техникой, как какая-нибудь Франция, а энтузиазмом и традиционным, как мир, движением вперёд-назад при позе лицом к лицу. Всё по старинке, никакой креативности. Рейх был в восторге. Он чувствовал себя, как кошка, прижатая котом, хотелось орать и не слишком беспокоиться об этом. Он и орал, ведь никто не мог ему запретить, а его любовник не был против ярких проявлений эмоций. Ещё бы он был против. Пусть только, сука, посмеет.