снегири

      снегири на ветках мёрзлых и хрупких, словно хрусталь, краснеют раздражающе. вязкая горячая слюна под языком неприятно тянется и горчит желчью. минуты уплывают сквозь вихри снежные, задуваются под шиворот, грозя раздеть до души и порвать на клочки душу, и так разрывающуюся больно и долго. но Америка глотает это с каким-то странным, нездоровым смирением. её дорога к алтарю тоже красная, потому что полита кровью густой и липкой — удушающий запах дрëт лёгкие беспощадно и больно. но слезы застывают инеем, этим стеклом льда, который так легко разбить и никогда не соединить воедино. но Америка была, — она так думала — готова к этому. ведь жила с мыслью о том, что не успеет стать женой по-настоящему уже последние два года. терпение откупилось с избытком — главенство над всем Токио, а совсем скоро — вся Япония. она не знает, зачем ей это нужно. но и не задаёт отцу никаких вопросов, кивая и смотря на его таким пустым взглядом, что ему самому становится страшно.       белое платье скользкой змеёй сжимает тело, беспощадно, жестоко. осознавать свою беспомощность и трусость сложно, но совсем скоро это притупится розовым игристым. так было всегда и этот раз не станет исключением. Америка слишком малодушна, чтобы мучиться этим слишком долго. но сейчас пошло не по правилам, всё не так, как бывало тысячи раз до этого и как за этим удачно запивалось или заедалось. всё по сценарию обычному и обкатанному.       она перетерпит. так было до, так будет после. главное, чтобы не было больно слишком сильно.       церковный свод будто обрушивается на неё, придавливает к месту. только характерный толчок под рёбра приводит в чувство. Америка закрывает глаза, потому что ей кажется, что в этих витражных окнах — лик Бога, который смотрит осуждающе и грозно. но она всё равно идёт вперёд, хоть и знает, что может остановить всё это. может — но это так мало значит для её очерствевшего сердца, что сдаться и плыть по течению кажется более разумным — ибо оно самое лёгкое, — решением.       красный ковёр под ногами цвета грудки снегиря на ветке горного хрусталя — режет глаз и сердце. это бархат, но видится только река густой крови, в которой совсем скоро её отец потопит Токио. лишь она одна не будет захлёбываться в ней, а сидеть в комнате белой и чистой, листая ленту новостей, в которых мелькают статьи о новых убийствах. вся жизнь расписана наперёд и только три вещи могут нарушить этот стерильный уклад жизни бессмысленной — её смерть, смерть отца или её ослушание. Америка не перечила никогда, ни одну секунду своей недолгой жизни, поэтому два первых фактора более существеннее и реальнее, чем один последний. она поплачет в подушку недолго, а потом забудет.       но как забыть эти касания, жгуче-сладкие, долгие поцелуи до стёртых губ и тяжёлого дыхания, — и хоть задохнуться в поцелуе невозможно, ей казалось, что с ним возможно всё, даже с ума сойти за секунду — долгие, невероятно долгие ночи белые и страстные, когда полностью мокрое и солёное тело вновь и вновь изгибается под ним лихорадочно, когда ногти не нарочно оставляют на мужской спине глубокие красные борозды, а поясница болит от того, как часто она выгибается?       как забыть всё это? как счесть лишь ненужным мусором, как внушить это самой себе, словно очередную ложь?       это даже не ложь — это отвратительная антиреальность, это вопиющая несправедливость и кощунство, потому что он её любил и любит до сих пор. потому что всё это нельзя назвать мусором, сентиментальной чепухой, потому что она слишком, слишком привязалась к нему своим сухим сердцем.       но Америка молча глотает горечь, ненависть, неуверенность.       ей не в первой. перетерпит и это, утопит в пенящемся шампанском, и эта горечь напитка перебьёт горечь утраты.       забудет, перетерпит, отгонит, найдёт лучше. правда родителей стала и её правдой. своей у Мерик нет и никогда не будет, вероятно.       вода в глазах — растаявший снег с ресниц, и не слезы, не соль вовсе, не сожаления вовсе. это не горе, не беда, не проблема вовсе. она смахивает их одним движением головы, поднимает её и сталкивается взглядом с бездонной космической глубиной. её мутит, и глаза вновь разъедает болью и солью. не хочется — но Мерик плачет, и ещё сильнее, когда раздаются шепотки. все думают, что плачет потому что растрогана. но это ложь.       свадьба — ложь, её любовь — ложь, её жизнь — ложь. настоящий здесь только Ран и эти слезы на её глазах, потому что впервые в груди что-то засвербело по-настоящему.       — всё хорошо, — шепчет он, улыбаясь и глядя искрящимися глазами. его рука в который раз обхватывает её тонкую ладошку, сжимает, большим пальцем поглаживает, успокаивая нежно. но сейчас это прикосновение отдаётся приглушённой болью в груди, потому что абсолютно каждое может стать последним.       последним. такого никогда не повторится.       слезы безудержно текут по щекам, обжигают их огнём синим, душат, и Мерик всхлипывает безудержно и горько, не в силах открыть глаза и взглянуть на того, кого она практически самолично погубила. убила, выпотрошила, предала, обманула. но сил хватает на то, чтобы просто перестать истерить перед всеми и, закусив губу, посмотреть на Рана, прочесть в его глазах любовь и поддержку, а на губах увидеть:       «я с тобой, милая».       — жених Хайтани Ран, клянетесь ли вы быть верным вашей невесте Америке Эванс и в радости, и в горе пока смерть не разлучит вас?       — клянусь.       Мерик медленно моргает, храня на лице отрешённое выражение — но самообладание внутри дробится в острую алмазную крошку, щербетом разъедает-въедается во все внутренности. холеная выдержка подстреленным волком воет на подкорке сознания, взывая к справедливости безуспешно. он вот-вот рухнет без чувств, как и она сама.       совсем скоро она станет женой. чуть позже — вдовой.       но Америка так не хочет этого — ни первого, ни второго.       первого — потому что не любит его; второго — потому что боится ничего не почувствовать, когда пуля пронзит грудную клетку новоиспечённого мужа и унесёт его жизнь и душу в пучины адского пламени. им там гореть вдвоём — ему чуть раньше, ей чуть позже. никакой абсолютной разницы: жизнь и так похожа на адские чертоги. Мерик не привыкать к мысли, что жизнь — не сказка, а она в ней точно не принцесса, хоть и её считают таковой и лелеют также.       Америка — товар, Америка — вырвиглазный продукт родителей, обязанный приносить пользу, Америка — вовсе не континент, а жалкое, безвольное существо с громким именем и бесцветными, выцветшими каплями сапфира в глазах. эти вкрапления поблекли, слились с серым маревом остальной радужки, делая взгляд размыто-безэмоциональным, практически кукольным.       Америка Эванс — безвольное создание, кристально-чисто исполняющая свою роль.       мир — театр, люди в нём — актёры. они сменяют друг друга с хаотичной периодичностью, вытискивают друг друга со сцены жизни. Мерик считает именно так, и до этого момента была уверена, убеждена в своём навязанном мировоззрении. в её глазах не существует нематериальной чепухи, которую люди обожают романтизировать, не существует фантомно-клубящегося в воздухе чувства любви к кому-то. лишь долг перед родителями, который непременно нужно отдать.       нет любви, нет жалости, нет грусти.       абсолютная ровность эмоции прекрасно держит баланс на весах внутренней выдержки — другую поддерживает светское воспитание.       но сейчас это всë разлетается звонко, на миллион кусочков, потому что сердце болит, внутренности разрывает шипами острыми и ядовитыми, бьёт в голову что-то нещадно, обрушивая весь гнев небес. плохой человек или хороший — он может заслужить кару только Божью, но не человеческий самосуд.       но Америка игнорирует и это — только трещит по швам медленно, со звонким хлопающим звуком отчаянной боли и беспомощности. смотреть ему в глаза невыносимо, поэтому блеклые глаза, выцветающие с каждой каплей, сверлят татуировку на его горле. Ран много рассказывал о ней. о Изане, о «Поднебесье», обо всём. она знала его лучше, чем сам он, а Ран не знал о ней ничего. потому что и говорить, рассказывать было нечего. и почему-то — что до сих пор ей неизвестно, — он любил её.       за что? почему? зачем?       Америка не знает.       ровная поверхность безэмоциональности тронула рябь, а потом поднялся настоящий шторм. в его глазах она начинает панически искать то, чего по заданному алгоритму не должно существовать вообще. и это сбивает с толку.       вводит в заблуждение.       путает мысли в оголённый клубок воспаленности — вот-вот под глазами покраснеет, тело сотрясет настоящая истерика, а диафрагму разъест желчью.       пугает, в конце концов.       так не должно быть.       люди всегда теряются, когда происходит что-то неожиданное, то, с чем они никогда ранее не сталкивались, к чему они не были готовы по природе своей жалкой и немощной. Эванс — не исключение из правил. серо-обыденное на цветной палитре жизни, случайно смешавшееся с другим цветом и тем самым привлекшее чужое внимание.       Америка трещит по швам внутри звонко и громко, всё свербит, стонет, рассыпается в ней безвозвратно. шрамы останутся на изнанке кожи уродливым напоминанием собственной ничтожности и грязного нутра. Мерик видит, другие — нет.       секунды капают густым воском по изнывающей совести — и чем ближе минута неотвратимости, тем сильнее стягивается удавка беспокойства на длинной шее и быстро бьётся синяя жилка на изгибе, прикрытом воротом белого кружева. но Эванс держится пальцами окровавленными за остатки разъеденной выдержки и разума. ей не казалось, что держаться будет настолько сложно, так больно, так мучительно-невыносимо.       и поднимает глаза, когда он говорит медленно:       — клянусь.       Ран — практически муж, уже жених, человек, которого она не любила в своём сознании. и смотрит она на отзеркаленную версию себя: обожающий взгляд ярких, насыщенных фиалковых глаз, лёгкая, совсем невесомая, воздушная улыбка, от которой морщинки расходятся паутинкой по уголкам губ и глаз.       так невыносимо...       видеть его таким. перед его же смертью...       просто невыносимо.       он не знает, что скоро умрёт.       он не знает, что Америка практически собственными руками погубит его.       он не знает, что она практически сразу забудет его.       он не знает, что она, черт её дери, никогда, ни одну секунду своей грёбаной жизни не любила, не желала, не воспринимала его.       да, Ран был. целовал. обнимал. прижимал к себе тесно, шепча нежности на ухо. понимал. защищал. делал приятно, зажимая её между своим литым телом и кроватью.       просто — любил.       так много делал, но это всё так обезличено одним лишь глупым словом, которые люди лелеют только из-за тупых сопливых романов, и вообще не понимают его истинности.       Мерик трещит звонко, уверенная в том, что это ничего не значит.       Мерик не знает, что она ошибается.       — клянëтесь ли вы, Америка Эванс, взять Хайтани Рана в законные мужья и быть вместе с ним и в горе, и в радости, пока смерть вас не разлучит?       да, она обещает. клянётся, потому смерть не заставит себя долго ждать. получается ломко-сухо, так, что на лице Рана пролегает морщинка беспокойства:       — клянусь.       — можете поцеловать жену.       на вкус его губы — впервые испытанное отчаяние: горько-кислые.       раньше были сахарно-сладкими, с каплей приятной горечи от сигарет.       больше их не будет.       агония длится мучительно долго, и Америка хватается за рукав пиджака Рана судорожно, мнёт ткань и цепляется влажными ладонями за его большую, пока он сам бережно ведёт полумертвую Мерик в уборную, чтобы привести в чувство. его ладони двумя мягкими птицами ложатся на холодные, в мгновение похолодевшие щеки, чуть ударяя.       — всё хорошо? может, тебе нужно показаться врачу?       этот взгляд говорит одно: я убью каждого, кто делает тебе больно. как жаль, что делает больно ей только она сама. а её Хайтани не убьёт никогда и никому не позволит, сам костями ляжет, но не допустит этого.       а она собственными руками привела его к смерти. совсем скоро умрёт Майки, а вместе с ним — весь «Бонтен». Майки — самая главная шестерёнка, братья Хайтани — поддерживающие его движение. Они могли бы вдвоём вытащить всю группировку из бездны, но этому помешает уже господин Эванс. Клан Сумиеси-кай, у которому принадлежит её отец, давно метил на верхушку, которую так хорошо занимал «Бонтен».       и в их руках было стопроцентное оружие — подросшая красавица-дочь. единственное уязвимое место любого мужчины — сердце. и её отец продал её, как товар, буквально впихнул в здание, заставив носить короткие блядские юбки и вести себя, как последняя, потасканная шлюха. кто обратит внимание, тот и станет жертвой и оружием, которое приведёт клан к верховенству. на это понадобилось два года — и некто по имени Ханагаки сегодня поможет им уничтожить Манджиро Сано, который останется совсем один.       пуля вполне способна убить его — ведь он тоже, несмотря ни на что, обычный человек, — и особенно тогда, когда на вычисленном месте стоят люди Сумиеси-кай, ожидая лучшего момента.       а они здесь расправятся с Раном, который уверен в сотрудничестве с Сумиеси-кай, не подозревая об их предательстве.       о предательстве Америки.       — стая без вожака становится жалкой сворой уличный псин, — говорил её отец гордо и презрительно. — убьём Майки, а с Хайтани расправимся на свадьбе Мерик. всё равно ты его не любишь, а наследство получишь солидное, — добавляет утешительно-жалкое, думая, что это перекроет голос её совести.       тогда Америка кивнула, соглашаясь. не вникала в дела отца, молча принимала ухаживания Рана, который сначала не рассчитывал на что-то серьёзное, но почему-то, к своему удивлению, полюбил её. после первого секса он не потерял интерес — напротив, он разгорался, словно его поливали бензином, поддерживая бесконечное горение. от этого чувства к Мерик теснило в груди, мутило рассудок, путало мысли. осталось только любить её со всем своим пылом, сходя с ума.       но сейчас, — он даже не подозревает об этом — всё закончится в ока мгновение, исчезнет-испарится навеки, оставив после себя лишь хаос внутри Мерик.       испепели-искроши последние остатки выдержки, расскажи всё Рану, признайся в беспомощности и любви, отдайся его воле и спаси. спасись сама, не умирай изнутри, подобно фениксу, не рой собственными окровавленными руками себе могилу.       сохрани самое большое чувство в себе, береги до смерти этот росточек, пусть он крепнет и растёт стремительно, превращаясь в кущи пышно пахнущие и густые. кущи любви.       чувство — большое, но душа у Америки, к сожалению, слишком мала для этих распирающих изнутри чувств.       поэтому она и целует его, зная, что этот раз — последний. она не сделает абсолютно ничего, чтобы спасти его, потому что решиться не может.       Америка знает, что она дура. слабая, никчёмная, тупая, грязная, отвратительная дура, не способная сделать что-то без чужой указки, не способная решиться на что-то по собственной воле.       такой она человек — её и оправдывать нельзя, если ты только не глупец сродни ей.       в своей слабости она виновата одна.       мир раскалывается, когда кивком головы отец подзывает своих людей. мгновение — и белая рубашка Рана становится алой, и кровь его брызжет во все стороны. Америка намеренно отошла подальше, к гостям, чтобы не видеть, чтобы не почувствовать тёплые брызги крови человека, который по ночам долгим и страстным стонал ей в ухо признания в любви и хотел от неё детей.       чтобы не увидеть его предсмертный взгляд разочарования. чтобы он не понял, что это она во всём виновата.       но Америка виновата в его смерти — и эту кровь не отмоешь морем шампанского и денег. казалось бы, одним уродом меньше, одним больше — какая разница? но Мерик разница есть.       особенно когда на неё, застывшую возле фуршетного столика, смотрит Риндо перед тем, как навзничь свалиться бездыханной тушей. смотрит так, что потом падает и она, захлебываясь в истеричном крике отчаяния и боли. остро, с океаном вселенского разочарования и — презрения. оно вызвано даже не предательством, не ложью, а её патологической, просто невероятно жалкой, тупой, омерзительной слабостью.       знать её — позор. несмываемый, грязный позор падшего человека, падшего гораздо ниже, чем просящий милостыню на коленях, чем проститутка, чем лижущий чужие ботинки подхалим.       этот взгляд был так похож на взгляд её Рана — поэтому Америка стонет от боли и понимает, что этими слезами она не оплачет никогда и никого, они не нужны никому, они вообще позорны для умершего. даже ей легче не становится — и остаётся она один на один со своей ничтожной, ничего не стоящей душой ребёнка, который так и не повзрослел.       трупы Хайтани на полу удивительно напоминают снегирей за окном — красное пятно на белой груди как предзнаменование беды, которое Ран проигнорировал, когда кинул взгляд в окно перед тем, как выйти на улицу, навстречу своей смерти, к которой он, вопреки всему, всегда был готов.