Назови меня по имени, Люцерис

      — Отстань, дядя, — обречённо вздыхая, отмахивался маленький Люк, пока его такой же маленький дядя нагонял его в коридоре.       — Я не такой старый для «дяди», — убеждал его маленький Эймонд и просил называть по имени, стращая тем, что не станет с ним больше играть.       — Да чего ты привязался? — гневился подросший Люцерис, не понимая, почему для дяди так это важно.       — Дя-я-ядя, — с глумливой улыбкой обращался он к нему, когда понял, как Эймонду это важно.       — Эй, Одноглазый! — подзывал его Люцерис, когда превратился в нахального подростка, который сам теперь бегал по пятам за Эймондом, чтобы лишний раз обратиться к нему не по имени.       — Дядюшка, — ехидным взглядом смерял его Люцерис в формально-вежливом приветствии, когда стал стройным, обаятельным юношей. И наслаждался реакцией на бледном вытянутом лице, которое вытягивалось от такого ещё больше каждый раз.       — Ох, дядя, я вижу, у тебя уже септа в полной готовности, — шептал из-за спины, зачем-то явившись на вечерние песнопения в септу. Опалял жарким дыханием ухо, а руками пытался пробраться к горячей тесноте, пока его посягательства укрывали толпа молящихся и сумрак, разбавленный свечным пламенем.       — Оу, дядя... — когда Эймонд вваливался в покои племянника после совместной тренировки, потный и крайне разъяренный из-за того, что тот снова уделал его, опозорив при всех. И Люцериса такой его вид не пугал совсем, а даже наоборот.       — Да, дядя? — невинно хлопая глазками над столом и скользя босой ногой по лодышке Эймонда под ним, вопрошал юноша на обращённое к нему строгое «Люцерис». «Люцерис седьмоепекловеларион», если быть точнее, но окончание фразы пробулькало где-то в горле вместе с вином, только что и так не вовремя отпитым из кубка. Прямо за семейным ужином.       Дядя дядя дядя.       И как ни упрашивай — паршивец ни в какую.       — Эйм...м...м... — влажно выдыхал Люцерис, когда ощущал горячее прикосновение ладони, скользящее по животу и ниже, в нетерпении подаваясь вперёд.       И никогда не договаривал.       Ни когда опалял тяжёлым дыханием каменную стену в потемках коридора, отворачиваясь от искрящейся требовательности в руках дяди. Вжимался лопатками в холодный камень, периодически срываясь на стоны, которые опасно разносились эхом по безлюдному помещению.       И ни когда утыкался пылающим лицом в шею Эймонда, впиваясь пальцами в его плечи и сотрясаясь в его руках. Маслом растекаясь в жа́ре тесноты меж их телами, зажатыми в углу.       — Назови меня по имени, — повторял Эймонд, тщательно скрывая в голосе мольбу.       И Люцерис, остаточно поскуливающий на его груди, все равно не сдавался.       — Спасибо, дядя, — ухмылялся Люцерис, когда Эймонд поднимался и смотрел преданно глазом, заволоченным возбуждением и мягким требованием. Люк поглаживал его по впалой щеке, завороженно глядя на влажные алеющие губы, заправлял рубашку в штаны и бодро отправлялся заниматься важными делами королевича.       И ни имени тебе, ни ответных ласк.       В какой-то момент Эймонд перестал просить, ибо это выглядело уж слишком жалко даже для него. Он пытался искать другие способы решения проблемы. И, может быть, считал себя уже достаточно взрослым, чтобы зваться дядей, но теперь это было дело принципа.       — Назови меня по имени, Люцерис, — негромко, но с нажимом произносил Эймонд, а в глазах совокуплялись все обитатели Седьмого Пекла. Он дразнил мимолётным касанием, нависая над племянником, пока его волосы щекотали Люку раскрасневшуюся грудь.       С него было достаточно. Он больше не просил и не скулил как мальчишка. Скулил только Люцерис под ним. И изнывающий, взмокший, с трогательным взглядом просящий, кажется, был близок к тому, чтобы наконец перестать упрямиться.       Люк так и не сделал то, что просил Эймонд. Не сразу, во всяком случае. И не в благодарность за милость дяди, который возобновил ласку. А гораздо позже — надсадным криком, стоном, хрипом в последствии, несколько раз, после — шепотом, опущенным на чужие губы поцелуем.       «Эймонд...».