В сиреневом саду

Она и не заметила, что предвкушение непогоды давно укрыло округу. Заметила, когда первые тёплые капли сорвались на лицо отрезвляющим прикосновением. Забыть зонт в кабинете то ли случайно, то ли поверив в доброту солнечной погоды, было опрометчиво. В какое-то из бесчисленных мгновений, протекающих на этой тихой аллее мёртвого покоя, приветливые лучи, ласкающие кожу через чёрные одежды особенно ощутимо, сменились темнотой под иссиня-свинцовыми тучами. Так быстро и просто — вопреки всем прогнозам и ожиданиям, не спрашивая, обрадуется ли хоть кто-нибудь проливному дождю… кажется, третий день подряд? Сегодня его не ждали. Но он пришёл самовольно — без спроса и предупреждения, как приходила в её жизнь, в её пошатнувшийся мир любая непогода. Всё чаще не атмосферная, не природная. Заметила, когда спутала: были ли на лице солёные следы вырвавшихся наружу эмоций или всё же первые дождевые капли? Дождь вторил настроению и мыслям. На душе залегла паршивая тяжесть, и ни одно предпринятое действие не было властно помочь ей от неё избавиться. Может быть, ещё одна встреча могла что-то изменить? По крайней мере, Ирина надеялась и думала об этом, когда через полгорода ехала, уставшая после рабочего дня и потерянная после ещё свежих событий-ранений, сюда — к его новому «жилищу», к его последнему пристанищу. — Я виновата… — дождь вынудил Ирину опуститься на ближайшую скамью, под листву раскидистого дерева, чья пышная крона берегла её от воды, хотя бы пока небо не начало разливаться сильнее. Наконец, она нашла в себе смелость отвести взгляд от рук, беспорядочно перебирающих край синего плаща, к могильному кресту и отчего-то заговорить едва слышным шёпотом, но всё-таки вслух. Она стояла у сырой земли не первые минуты, но вдруг поймала себя на мысли, что, молчаливо думая о многом, не думает, в сущности, ни о чём: всё, перебивая друг друга, смешивалось в пустоту, умножалось на ноль. Отпустить несколько слов по ветру было бы правильнее. — Мы все знаем, что естественная причина — моя вина. И она будет со мной до конца. Знаешь ведь… В жизни за всё приходится платить. Знаешь, Толя. Но… Слова застревали в горле, ощущаясь непридуманным удушьем. Она то поспешно утирала со щёк влагу, то истеричной усмешкой приподнимала уголки сухих губ, то всякий раз оглядывалась, ища случайных зрителей своей исповеди. Но в этой стороне кладбища и в эту ненастную минуту она была единственной гостьей. — Я просто хотела быть любимой. Это так мало… или много? Мне казалось, мы сможем понять друг друга, помочь друг другу, найти в друг друге поддержку. И, может быть, ты вовсе не лгал, что любил, но… Любил как-то по-своему, не лгал, но… Я поняла, что даже если это много, то этого было мало. Для меня мало, — Павлова обняла себя за плечи, всматриваясь в каллиграфические буквы его имени, навсегда застывшие на надгробной табличке. — Поняла, что важнее любить самой. Понимаешь? Не быть любимой, а любить. Дождь, набирая мощь с каждой её фразой, бил по ярко-зелёной листве, крупные капли, словно осколки, разлетались по асфальту. От солнца не осталось и следа, а порывы ветра, огибая огромные деревья и гранитные памятники, врывались пронзающим холодом под полы плаща, искали беззащитную дорогу к сердцу. Природа переняла её настроение, вывела его во внешний мир и столкнула с пучиной собственной души. — Невозможно… Я поняла, что никогда не смогла бы полюбить тебя. Нет, не потому, что ты был в чём-то плох, что в тебе было так много недостатков, а твои пристрастия и привычки… Просто я уже любила. Просто невозможно разделить это чувство на всех и по желанию. Просто мне не дано другой жизни, где я могла бы отказаться от этого чувства к нему — что бы мы ни делали друг с другом и с собой все эти годы. Голос предательски дрожал, и без того неразличимый шёпот срывался на непонятные и неприятные ей звуки. Кому были нужны её поздние признания: ему, навеки оставшемуся на расстоянии — на глубине — двух метров, или ей, чья гордость и принципиальность сыграли злую шутку? Ей, которая боится признаться даже себе, примирить собственные разум и сердце? — Мы с тобой были обречены, как обречена нести с собой свою первую любовь я. Может быть, ты знал это. Догадывался. Наши отношения ни единой долей не были похожи на любовь к нему. И это жестоко. Прежде всего, жестокой была я, когда поверила, что ты мог бы стать чьей-то заменой. Его заменой. Ни написанное имя, ни крест, ни землянная насыпь, усыпанная живыми и искусственными цветами, по которым поочерёдно скользил взгляд, не могли ей ответить. Он, которому отныне принадлежало это имущество, ещё не так давно искусно манипулировал самым дорогим, что у неё было. Работой, коллегами, чувствами. Лишил должности и взамен назначил слишком высокую цену. Лишил достоинства. Даже сумел оставить на память сердечный приступ Кривицкого. Ирина склонила голову к правому плечу. Другая половина скамьи, уже мокрая и холодная, конечно, пустовала. Но его волнение, его высказанное и невысказанное переживание за неё повисло рядом каким-то невидимым щитом. Его — оставшегося в отделении. Он, которого она упорно отказалась вести с собой сюда, на эту «встречу», бросил всё, примчался спустя единственный звонок, чтобы сказать ей, чтобы её сердце рухнуло куда-то на плитку того парка: «Я приехал навсегда». — Я не скажу «прости», потому что… Это глупо? Теперь это очень глупо. Не буду просить прощения, но буду знать, что виновата. Виновата, что мы обманывали друг друга, что пытались построить невозможное, что ты лежишь здесь. А где была бы я, если бы… Если бы этого не произошло? Она больше не имела права его обвинять. Ведь он не мог ей ответить. Ведь на полу её праздничного дома, на операционном столе, на этом кладбище он оказался мановением её руки. — Виноваты ли мы в том, что чувствуем, в том, над чем не имеем власти? И виновата ли я, что люблю… всегда любила одного? Чёрт, что я говорю… — Павлова обессиленно уронила голову в ладони и окрестила себя и свои речи безумными. Но что она говорила? Ничего, кроме правды. Дождь успел приобрести более внушительный размах, чем тот, который могла сдержать раскинувшаяся над Ириной крона. Только было ли это страшнее, чем жизнь, что сложилась так?

куст сирени отсырел, птицам не до пения, потому что третий день льют дожди весенние. сразу с улиц городских смыло население, это даже не дожди, это — наводнение.

— Может быть, глупейшая из женщин, но… — телефон, подавший в кармане звуковой сигнал и нарушивший глухую тишину, заставил её вздрогнуть. — Гена, — вырвалось громче всех прежних озвученных мыслей, когда глаза за слёзной пеленой разглядели имя отправителя сообщения. Имя, которое она отчего-то не смела назвать, но о котором так много рассказала кладбищенской тишине и ему, больше ничего не слышащему, не чувствующему, не имеющему влияния над ней и её любовью. Честно, искренне, без опостылевшего притворства и игры. Зная, что рано или поздно, неизбежно, неминуемо заплатит по этим счетам, но не намереваясь молить о прощении. «Ты прости, Егорова, но я тебя не послушаю. Хотя бы приеду за тобой. Я скоро, буду ждать у храма за оградой», — послание Кривицкого заставило невольно улыбнуться. Кажется, он больше не оставит её ни на мгновение, ни на шаг. Она желала этого контроля меньше всего, как одновременно больше всего желала разменять гнетущее одиночество на его вечное присутствие рядом. На этой скамье, в такси, в своём кабинете, в операционной, в квартире, видевшей так много, и всей жизни, неизвестно на сколько оставшейся. Как преступно было думать об этом у могилы того, с которым ещё недавно мерила свадебное платье. Преступница. Может быть, это было единственное определение, которое она теперь заслужила. Павлова обернулась к тропинке за спиной, ведущей обратно, к миру живых. Дождь размыл землю, налил под ноги воды. Зонта не было, как не стало вдруг и желания задерживаться здесь ещё хотя бы на минуту. Но делать нечего: нужно возвращаться и, может быть, эти тяжёлые капли вымоют горестный осадок, принесут облегчение, если не прибьют к этой земле и не зальют тревогой ещё сильнее, ещё глубже. — Отпусти меня. Перестань сниться и мерещиться в прохожих. Позволь стать свободной, — поднявшись, она присела у самой земли и коснулась тёмно-алых, почти чёрных лепестков роз, что принесла с собой, — дай мне любить и быть любимой. «Не прости, но прощай», — осталось в мыслях, подобных ныне, на удивление, ещё не выровнявшему яркий цвет, но уже гладкому, ровному морю после буйного шторма. В последний раз скользнув глазами по табличке с именем «Алеников Анатолий Борисович», Ирина развернулась и пошла прочь, чтобы больше никогда не оглядываться. Сыро, холодно, до ужаса тихо и безлюдно. Ещё с первых лет работы она заучила и удостоверилась на практике, что бояться нужно не мёртвых — живых. Однако сейчас, несмотря ни на какие истины, ей как можно скорее хотелось покинуть это пустынное кладбище, встретить какого-то случайного посетителя, столкнуться в финале пути с Кривицким. Выбраться, отвлечься, забыть. Но только дождь был её верным спутником, вёл под руку узкими аллеями, вместо слёз каплями стекал с длинных ресниц по щекам и поднимал, разнося по свежему, влажному воздуху, ароматы весеннено цветения. Не любить запах майской непогоды было невозможно. По хрупким цветам и растениям, будто кристаллами горного хрусталя, скатывались дождевые капли: поздние тюльпаны, огненно-оранжевые маки, пёстрые ирисы и пионы, душистая белоснежная акация и кусты сирени — дивный сад, если бы она не знала, что заходила через кованые ворота с надписью «кладбище». Если бы не у рядов могил. Когда за пышной зелёной листвой показались золотые купола и терракотовые стены церкви, дышать стало будто легче. Слушая лишь стук собственного сердца и гулкие каблуки по асфальту, она едва ли не бегом пересекла эту черту, отделяющую островок навечно замерших здесь от всего остального, большого, кипящего жизнью города. Только сейчас, под проливным дождём, привычная суета жизни скрылась. Единственная пожилая пара, старики, прижимающиеся друг ко другу под маленьким зонтом, встретились Ирине у ворот, когда она чуть было не столкнулась с ними, когда уловила непонимающий, порицающий взгляд и помедлила, успокаиваясь. Безумие… Несколько вставших у дороги машин, несколько огромных луж под ногами, несколько мгновений до того, как она окончательно продрогнет — и ни души. Только она и её ожидание. Слабая надежда, что он придёт и заберёт её — выполнит обещание, о котором она не просила. Уведёт её дальше от этого яркого в майских красках, но одинаково мрачного места, от тревог и призраков прошлого, от самой себя. Обещал… Можно было побрести по улицам незнакомого района в неизвестном направлении, продолжить терзать чуть успокоившиеся мысли вопросами о настоящем и будущем, о преступлении и наказании, о совести и желании, о разуме и чувствах — но нельзя. Можно было спрятаться от непогоды под сводами высокого храма, а не рисовать шагами круги, продолжать мокнуть, стремиться заболеть — но нельзя. Может быть, через минуту-другую он подъедет на такси или выйдет из-за поворота, и она — в промокшем до последней нитки плаще, с наверняка не выдержавшей испытаний тушью, с мокрыми волосами и прилипшей к глазам чёлкой — встретит его. И перестанет быть одна. И, может быть, поделиться чем-то важным и значимым, что надумала. Надо же — они ещё никогда прежде не назначали друг другу свидания у кладбища за спиной. Но сегодня определённо что-то изменилось. Ещё изменится.

а я тону… а я тону от счастья непонятного, как будто кто-то повернул жизнь в сторону обратную, как будто с нынешнего дня все сбудутся желания, стою я посреди дождя и жду с тобой свидания.

Минуты сменяли одна другую, а телефон всё хранил молчание, улица оставалась пустынной, воздух сотрясал только шорох медленно замолкающего, но не уходящего дождя. Каждый раз, когда из-за угла выплывал чей-то туманный силуэт, она воодушевлялась и вздрагивала, озаряла лицо полуулыбкой и готовилась произнести тёплое «привет». Но все силуэты превращались в незнакомцев, чужаков, ничего не значащих для неё людей. Все они были не тем, кто ей нужен. Нужен? Конечно… Эта потребность ощутилась как очевидная ещё тогда — в тускло освещённой квартире и тишине, разрезанной его внезапным звонком. Отчего же внезапным? Он не мог её не поздравить. Только поздравлять было не с чем. Только шаблонный интерес тем, как обстояли её дела, обернулся для него тревогой и страхом, судорожным поиском билета на ближайший рейс Тель-Авив–Москва. И возвращением «навсегда». Неведомы были те заслуги, за которые судьба подарила ему ещё один шанс. Жестокую случайность, но счастливый шанс. Только бы увидеть её, заглянуть в изумрудные глаза-самоцветы и пообещать, что всё будет хорошо. И ни за что не потерять последний драгоценный шанс. Было в этом что-то неправильное. Эта мысль преследовала и догоняла её каждую тёмную ночь с момента его приезда, возвращения к ней в отделение, к ней в мысли, если он их, конечно, когда-то покидал на промежуток более длительный, чем её притворная обида. Можно было не лгать хотя бы самой себе, называя перед Ириной Фёдоровной его «хорошим другом», не зная, куда спрятать глаза, и не понимая, почему эта женщина понимает — понимает об их отношениях больше, чем она сама. Он отвратительный друг. Прежде всего потому, что в дружбу с ним она проиграла. Едва ли можно было называть другом, называть прохладно по имени и отчеству того, чьё имя ласковым и жадным криком отражалось от стен спальни и терялось в самом желанном, ни с чем и ни с кем не сравнимом беспамятстве. Глупое сердце то болезненно сжималось, то волнительно замирало всякий раз, когда кто-то произносил его имя. Можно было искусно изображать безразличие и язвить, но отрицать — бессмысленно. Она любила его каждой гранью своей души — безоговорочно и непрекословно, отчаянно и самозабвенно, ревностно и страстно. И была ли в том её вина, что сердце, необъяснимо проживающее свою собственную жизнь, делающее выбор без нашего хозяйского разрешения, безвозмездно даровало себя Кривицкому? Когда-нибудь — рано или поздно — она признается и ему. Скажет, что важен, нужен и дорог. А может быть, даже любим. Только сегодня это вновь неуместно. Чтобы чувство вины не обрастало новыми, неприятно укалывающими дополнениями. Чтобы не чувствовать себя женщиной, не обременённой моральными принципами. Чтобы при первой возможности не метаться от одного мужчины к другому, едва ли не откровенно избавившись от первого. Пусть всё идёт своим чередом. Только сейчас Ирина ждала его больше, чем в любую другую минуту их расставания. Но его не было. А она — из года в год на одни и те же грабли. С разбега, по собственной воле, отправляя в небытие старые сомнения и опасения — и так неправильно… Плотнее, если то ещё было реально, запахнув полы мокрого плаща, Павлова оглянулась: все стороны и направления оставались неизменно пусты — без его спешащей, без медленно выплывающей по лужам, без резко и загадочным образом возникающей рядом фигуры. Ни одного подобного варианта. С ощущением угасающей надежды, обмана, напрасно потраченного времени и бессмысленности своих дней она неторопливо возвела усталые глаза к небу: на его мрачно-сером полотне возрождались бело-голубые проблески, похожие на разлитую акварель художника. Творца её судьбы. Так глупо было надеяться, что кто-то, кроме неё, властен над жизнью и поворотами, и испытаниями её доли. Но отчего-то именно сейчас, глядя на это высокое и бескрайнее небо, ощущая тяжесть осадка всего ранее свершившегося, хотелось прокричать о несправедливости и силах, что иссякли: «Сколько ещё? Неужели я не заслуживаю чего-то большего, чем боль, страдания, потери и разочарования?» Был ли кто-то высший, значимый, способный дать ей нужный ответ? Или этим «кем-то» была она сама? Небо не могло облаками выгравировать ей тот ответ. Написать, подсказать и подтолкнуть: «Будь счастливой сейчас. Потому что «потом» не бывает» — не могло. Только, продолжая нещадно обрушивать ей на ресницы россыпь хрустальных капель, медленно становилось чуть светлее, чуть ярче, чуть благосклоннее.

дождь идет, ты не идешь, но скажу заранее: «всем дождям не отменить нашего свидания!» а потом пусть хоть потоп, знаю без сомнения: это даже не любовь, это — наводнение.

От созерцания его, вечного и бесконечного, от мыслей, разменявших порядок на новые волнения, её отвлёк голос, что был не громче шороха дождя, но совершенно очевидно окликал её по имени. Растревоженному сердцу не составило труда указать, куда обернуться, с кем встретиться взглядом, полным радостного успокоения: по другую сторону дороги, размахивая рукой и привлекая её внимание, под огромным зонтом стоял Геннадий. Высказать бы ему до последней мелочи, как устала ждать и надеяться, верить и снова ошибаться. Да только он пришёл. Да только она примет любое оправдание за его привычное и доброе «Егорова!», что снова вернёт ей ощущение жизни у стен этого храма, у кладбищенской земли, у пепелища воспоминаний. Она неотрывно смотрела на него сквозь пелену дождя и преграду в виде нескольких машин, словно назло материализовавшихся в глухом до этого момента районе: то ли время замедлилось, то ли они ехали так лениво, нарочно оттягивая их встречу, становясь одним из вечных препятствий, не позволяя преодолеть ничтожно малое расстояние. Но прошло и это, как однажды кончается в жизни лихая година любых ненастий. Внутренний голос твердил действовать смелее, наконец прислушаться к сердцу, а не доводам разума, и разрешить себе, сбросив напускные маски, честные и живые эмоции. Вдруг не будет другого такого мгновения, вдруг и без того скупая судьба более не расщедрится, или Ирина, в очередной раз струсив, сама оставит собственное счастье за стеной недосказанностей, по глупости упущенных возможностей и страха ошибиться? Так неправильно… Но так необходимо и желанно. Желанно поддаться чувствам. Она минует разделяющую их пропасть-дорогу в несколько резких, спешных шагов — подбежит к нему, забыв о предрассудках, гордости и неуместности, об их и без того затянувшейся игре, об отрицании явного, вспомнив об ускользающих сквозь пальцы минутах и о любви, о которой так увлечённо, вдохновенно и исповедально шептала тишине и тому, кто теперь мог бесконечно слушать, но никогда не отвечать. Она прильнёт к нему в молчании, успев лишь ласково, красноречиво и так неотступно-решительно заглянуть в озадаченные её видом и поведением, но как прежде нежные глаза. Ощутит крепкую руку где-то на лопатках, ощутит кончившуюся непогоду не то от зонта, поднятого над ней, не то от уюта и покоя, внушаемого его и физической, и моральной поддержкой, и, приподнявшись, сравнявшись с ним, почему-то казавшимся сейчас особенно высоким и далёким, в росте, коснётся его губ своими. Он даже растеряется её смелости, а она — вдруг поймёт, как много времени, словно эта мутная дождевая вода под ногами, утекло напрасно. Не долго оставаясь робкими и неторопливо нежными, они будут требовательными, изголодавшимися и неутолимыми. Зонт окажется где-то в стороне, и, не обращая внимания на дождь, она запустит руки в его мокрые волосы, а он лишь крепче прижмёт её к себе. Ведомые бурей эмоций и разлукой, будто снова длиной в десятки лет, под майским ливнем они обнажат чувства и перестанут преступно и позорно бежать от них. Этот сюжет приятной дрожью тревожил Ирину, но она лишь мотнула головой, избавляясь от наваждения и наблюдая, как Кривицкий, не стараясь обойти глубокие лужи, напролом бежит ей навстречу, смешно поднимая вверх бесчисленные брызги. Наваждение… Слишком кинематографическая и сентиментальная картина, чтобы стать воплощённой в реальность. — Ира, нет мне прощения! Но ты прости, пожалуйста. Задержался, не мог уйти, бросить. Девчонку привезли, а её, представляешь, домашняя пума покусала. Причуды богатых. Но пострадала больше пума, наверное. Животинку застрелили, а лицо я собрал — будет жить, красавица, почти как прежде. Павлова усмехнулась вслед увлечённому рассказу такого же бесповоротно зависимого от работы, как и она. И что только делали жители столицы — гости неотложной хирургии — без его рук раньше? Что делала без них она, когда он, словно в её мимолётной фантазии, протянул к ней зонт, укрывая от остатков непогоды, непонимающе рассматривая и оценивая странного вида женщину. — Егорова, ты купальный сезон решила что ли открыть? — Геннадий окинул Ирину, промокшую и продрогшую, взглядом с ног до головы, позволив себе тыльной стороной ладони невзначай утереть след туши на её щеке. — Просто забыла зонт. Внешний вид согласно погоде, — не хотелось слушать нравоучения, пусть и шутливые. Не хотелось объясняться и изобретать оправдания. — Нет, так не пойдёт, держи, — он передал ей зонт и принялся снимать с себя плащ, — а дождь, кстати, почти закончился. Раздевайся. Умирать завтра в простуде нам не нужно, да? Поколебавшись, Павлова подчинилась. Кривицкий остался в одной лишь белой рубашке, ссылаясь на жаркие объятия первых после ливневого мрака солнечных лучей, будто по заказу появившихся из-за расступившейся тесноты облаков, а Ирина приобрела новый, сухой, наполненный теплом его тела и такими же «тёплыми» сандаловыми нотами его парфюма, бежевый плащ, в который могла обернуться едва ли не в два слоя. Всё это забавляло, как одновременно и — что скрывать — нравилось. Холодные руки перестанут быть проблемой, когда согреется сердце. — Спасибо, — она подарила ему слабую улыбку и, не спрашивая о том, будет ли он вызывать такси, будет ли искать иные варианты совместного времяпровождения, двинулась по тротуару. И он ответно улыбнулся ей в спину: истинной благодарностью ему показались её хрупкие руки, прижимающие ткань его плаща к себе, словно трепетно и любовно обнимающие его самого. Просить судьбу о большем не было и смелости. — Не спешишь домой? — спросил Кривицкий, когда нагнал упорхнувшую вперёд спутницу. — Нет. Незачем, не к кому, не… — она пожала плечами, подбирая ещё какое-то характерное описание своему одиночеству. — Не хочется. — Слушай, Егорова, а ты была в Сиреневом саду? — Это в Измайловском парке, да? Рассказывал кто-то, но я не была. Я редко бываю в этой части города, — Ирина периодически удивлялась познаниям Кривицкого о местах и людях Москвы — слишком неправдоподобной была осведомлённость того, кто отсутствовал в городе больше тридцати лет. И тем не менее он её, пресыщенную, искушённую и утратившую ко многому интерес, удивлял. — А ты был что ли? — И я не был, — мужчина заговорщически усмехнулся. — В таком случае у меня есть предложение, от которого ты не сможешь отказаться. — Вот так? — Ирина рассмеялась, указывая на себя, переигравшую современный свободный стиль, и на него, прижимающего к груди свёрток её мокрого плаща. — В таком виде? — Вот так, — утвердительно и уверенно кивнул Геннадий. — А почему нет, Ир? Давно стала смотреть, что люди думают? Стороннее мнение, несмотря на нелепый вид, было наименьшим, что беспокоило Павлову и сейчас, и в бурном течении всей жизни. Большее неудобство ей приносили мысли собственного авторства, разыгравшиеся сегодня в откровения и признания. Решительно или случайно открыть, поведать их Кривицкому стало бы испытанием нового уровня. И именно этим она теперь рисковала, соглашаясь. — Веди в свой сад, — она ещё не успела ответить, как правая ладонь оказалось бережно, но крепко зажата его рукой. — Пойдём, тебе понравится. Здесь недалеко, — а он, пользуясь вернувшейся на проезжую часть автомобильной активностью, был рад без труда нашедшемуся предлогу коснуться её и, забыв о давно пройденном пешеходном переходе, обрести наглость не отпускать дорогой руки. Майская погода была чем-то сродни чудесам — так стремительно менялись её настроения. Если несколько минут назад тяжелые капли ещё оставляли на лужах свои заметные следы, то теперь они, остаточные, лишь неспешно скатывались с деревьев, а солнце всей силой слепило глаза и пригревало тело. — Хорошо, что людей практически нет, — когда спустя считанные минуты на горизонте показались приметы парковой территории, отозвалась Ирина. Несмотря на уже замелькавших прохожих, покинувших укрытия и вернувшихся под ясное небо, дождь и вправду представил Москву непривычно опустелой. — Устала от общества? — зачем-то спросил Геннадий, хотя и без того понимал ответ. Ответом был один её вид, одно её утратившее краски и свет лицо — совсем не то, что он запомнил, прощаясь и уезжая в жёлтом такси. Хотя… Скрывшись за поворотом, капитулировав и постыдно, предательски оставив её, он и не догадывался, как скоро она сменила маску неприкрытым сожалением и смахнула первую слезу. «Устала от не того общества», — улыбнувшись больше от иронии, нежели искреннего порыва, Павлова оставила неозвученную правду в мыслях. — Просто устала… — она прикрылась спасительным и стандартным ответом, когда вдруг встретилась с кованой оградой парадного входа и глаза невольно расширились неконтролируемым, почти детским восторгом. — Смотри, как красиво! — затаив дыхание, произнесла Ирина, замечая безумствующее фиолетовое море за белой надписью «Сиреневый сад» на воротах. Он не забыл и не ошибся. Эта женщина безбожно любила сирень. И сейчас, когда она, вышагивая по главной аллее и с упоением рассматривая обе её пёстрые стороны, полной грудью вдыхая пьянящий аромат, умноженный на атмосферу прошедшего ливня, оставила его без внимания, Кривицкий, конечно, прощал эту безответность и честно радовался свету естественной улыбки на её лице. Главная аллея сменялась разветвлением, подобным сказаниям и былинам: идти им налево, направо или, быть может, прямо? У кого спросить, за каким из этих поворотов скрывалась бы их жизнь — без новых горестей и печалей, с возвратившимся миром, с покоем и… любовью? — Повернём? — не задумываясь, что пророчили предания об этом направлении, Геннадий указал рукой направо, где табличка твердила что-то про маточный сад Колесникова, про экземпляры с исторической ценностью и уникальным почтенным возрастом. Его главная ценность, обгоняя, шла немного впереди, несла на плечах его плащ и, сама того не зная, освещала ему путь тенистой аллеей ярче вышедшего солнца. — Повернём. Неужели я столько лет не замечала родного города таким? Над узкой тропой в обрамлении фонарей необъятные и величественные кусты сирени тянулись друг к другу и сплетались между собой в единую живую крышу. Белоснежная и розоватая, лиловая и голубая, фиолетовая и мажентовая, пурпурная и бордовая в пробелах буйной мокрой зелени — дивной, сказочной красоты цветения роняли на них, забредших сюда, свои крохотные лепестки и дождевые капли. Сад, умытый майским ливнем, насытился сочными красками и был готов дарить каждому нуждающемуся и желающему своё очарование. Минуя редких людей и болтая ни о чём, касаясь банальных тем и рабочих ситуаций, ступая по краю их личных взаимоотношений, они ходили от одной аллеи к другой, пока Кривицкому, наконец, не наскучило подыгрывать ей в притворстве, будто всё было хорошо и терпимо. — Ир, — в какой-то момент он поравнялся с Павловой, и она, будто по обыкновению, обхватила его руку своими обеими. Снова скрылось солнце, снова похолодало, снова начало накрапывать. — Как ты себя чувствуешь? — Почему ты спрашиваешь? — Ирина на секунду замедлилась, но старательно продолжила сохранять невозмутимость. — Как видишь, всё в порядке. — Я не об этом. Не обманывай меня, пожалуйста, — теперь и он остановился, преграждая ей дальнейший путь, не позволяя в который раз ускользнуть и призвать чары нечеловеческого самообладания. — Я вижу, ты права. Почему ты избегаешь операционной, Ир? Она отвернула голову в сторону и вымученно усмехнулась, дёрнув плечом, — как пойманная, загнанная в угол пришедшим временем признаться. Ни единая идея, чтобы увильнуть от серьёзности темы, не родилась. — Поэтому, Ген, — Павлова выставила перед ним ладони. Пальцы изменнически и нещадно дрожали, выдавая всю правду о хозяйке, которая не то что не могла держать хирургические инструменты — не могла собраться в минуту тихого успокоения, когда, казалось бы, на лице застыла искусная ледяная бесстрастность и ничего вокруг не тревожило. Вокруг — нет, но в бездне собственной души… Он сделал шаг ближе и осторожно взял её ладони в свои. Её дрожащие руки в его, безмолвно высказывающих поддержку одними лишь поглаживающими движениями больших пальцев, — их союз смотрелся так органично, будто они никогда не меняли статуса своих отношений, не метались от возлюбленных к врагам, а рука всегда лежала в руке. — Ир, всё пройдёт, всё наладится. Всё обязательно будет хорошо, потому что ты со всем справишься. Всегда справлялась, справишься и сейчас, — Кривицкий не мог пообещать ей ничего конкретного — увы, жизнь не давала таких щедрых вольностей. Но в том, что он никогда больше не отступится, не оставит её один на один с проблемами всех масштабов и категорий и никуда более не исчезнет, даже если ей надоест его присутствие, он был уверен. — Мы обязательно со всем справимся. Вовремя исправив свою «оговорку», он заменил местоимения. Теперь это казалось естественным и очевидным: был «он» и была «она», но с любой её бедой — захочет ли она того, не захочет ли — отныне будут «они». «Мне очень повезло с тобой. Сколько бы я ни противилась, сколько бы ни отрицала». «Сколько мы будем бежать друг от друга, Ира? От самих себя…» Ни Павлова, ни Кривицкий не могли знать, что, пока они молчаливо и растерянно смотрели глаза в глаза, их мысли вели диалог более серьёзный, более честный, более уместный. Тот, которому давно пришло время переродиться в слова и действия. Крупная капля, упавшая на плечо, пропитавшая тонкую ткань рубашки, отвлекла Геннадия. Он невольно перевёл взгляд за женскую спину — к табличке, гласящей о поэтичном имени «Красавица Москвы». Ирина, проследив за траекторией карих глаз, проделала то же самое, ухмыльнувшись громкому, но вполне заслуженному названию. Они вновь стояли под огромной сиренью, кусты которой высокими ветвями свивались в арку, похожую на тончайшее произведение искусства, увенчанное сотнями пышных, махровых соцветий. Эта сирень была особенной: на каждой ветви соседствовали нежно-лиловые бутоны и уже раскрывшиеся, пушистые, будто плюшевые цветки — сначала розовато-белые, а позднее — белоснежные, как маленькие жемчужины. — Моя красавица Москвы, слышишь, что я говорю? Всё будет хорошо, — Кривицкий наклонился к ней, поникшей, и снова заглянул в глаза, выясняя, не спряталась ли в их изумрудной глубине непрошенная печаль. — С сегодняшнего дня я запрещаю тебе грустить. Уж позволь хотя бы раз поруководить. «Моя»… Павлова подняла голову и шумно выдохнула, чтобы слишком выразительная, о многом говорящая улыбка не озарила лицо, не выдала её с поличным. Очередная капля сорвалась с зависших над головой растений, так удачно приземляясь к ней на губы, заставляя вздрогнуть от неожиданности. Ирина только повела рукой, чтобы смахнуть её, стекающую ниже, как ощутила его ладонь, что легла на щеку, и большой палец, медленным прикосновением уводящий влагу с губ правее. Сердце, покинув контроль хозяйки, пропустило удар, и она в несвойственном смущении увела глаза в сторону, к любому предмету — только бы отличному от мужского лица, но продолжила ощущать тепло его руки, постепенно разливающееся от горячей головы ниже. А Кривицкий как-то непроизвольно занял всё пространство её бегающего взгляда — взгляда, на сей раз не сумевшего убежать. Они успели синхронно улыбнуться, когда мгновение ещё отделяло их от объятий. От забытья и беспамятства, пограничного между сном и явью состояния. От решения — противоречащего её глупым принципам, но такого желанного — оказаться так близко, как хотелось, больше не вести придуманную игру и не сочинять себе отговорки и запреты. Просто любить, не произнося «люблю», если так было угодно каким-либо вымышленным приличиям. Но любить. Несмотря ни на что и вопреки всему. Его тоска по ней, по ней в кольце его собственных рук, была так велика, что Геннадий и не заметил, когда настойчиво подтолкнул Ирину к фонарю за её спиной, буквально припечатывая женщину к нему. Высокий столб дрогнул вместе с кустом сирени, всё это время служившим им ненадёжным, но всё-таки зонтом, и водопад капель, больше ничем не сдерживаемый, обрушился на них бурным потоком холодной воды. Её тоска по нему была так непомерна, что они нашли силы лишь рассмеяться друг другу в губы и не найти причины отвлечься. Забыв мир, полный предрассудков и стереотипов, они словно впервые изучали себя и свои обострённые, обнажившиеся чувства, наслаждаясь моментом настолько, насколько это было возможно. Словно не было между ними никакой пропасти — ни длиной в тридцать лет, ни длиной в ещё один год. Словно вся жизнь до этого была разлукой, а это мгновение — сладостью первой встречи. Они были смазанной картиной талантливого художника, попавшего в грозу: размытые дождём — пусть в этот раз и искусственным, выпущенным по неосторожности и страстной силой души — фигуры на холсте мая, устланном разноцветной и пьяняще ароматной сиренью. Смешанные в единое, сияющее красками жизни пятно. И весь мир, вечно разводящий их по разным берегам, сузился до единственной точки: той, в которой они, наконец, пересеклись.

а я тону… а я тону от счастья непонятного, как будто кто-то повернул жизнь в сторону обратную, как будто с нынешнего дня все сбудутся желания, стою я посреди дождя и жду с тобой свидания.

Когда-то Геннадий с Ириной разбросали дорогие сердцу места, будто принадлежащие им одним, по центру столицы. Но столица разрослась, и география памятных мест была вынуждена расти в соответствии. Иначе отчего сегодня — за десятки километров от дома, в гостях незнакомого свидетеля-района — среди магии сиреневого сада они оставили свой иступлённый поцелуй? Когда такси домчало к родным стенам, а рука легла на подъездную дверь, она тихо обернулась: — Чая нет, но есть кофе. Невкусный, твой нелюбимый. Зайдёшь?

как будто с нынешнего дня все сбудутся желания, стою я посреди дождя и жду с тобой свидания.

Он ещё будет держать эту руку вечером. Будет держать и утром. Только днём будет вынужден отпустить, ведь в министерстве ждали лишь его начальницу. И судьба, чья щедрость не бесконечна, ещё наверстает то, что им удалось обойти и миновать. Непременно проверит любовь, сегодня не озвученную. На пустынной дороге, на холодных полосах пешеходного перехода — в каплях не дождя, а алой крови — она вспомнит, как много значит в её жизни его рука.