Господин

Хигучи всегда была слишком добра к нему, словно Акутагава заслуживал этого, словно имел право на затаянную в подобострастной заботе любовь. Ему всегда было соромно от нежного взгляда, обличающего в нем человека, от рвений выкопать из души, которая перестала принадлежать ему с детства, что-то непозволительно хорошее, от безумной попытки защитить или принять весь Его гнев на себя. Даже сейчас Хигучи смотрела на Рюноске с глупой уверенностью в его чистоте, ведь знала, что не будь приказа, он никогда бы не осмелился поднять на нее руку, будто это давало Рюноске право на невиновность. Она была готова, и весь ее облик был прошит той самой святой покорностью, которую Акутагава не мог даже заставить себя принять. Впервые он решился сопротивляться Его воли, впервые он, пусть даже в мыслях, возражал и упирался Тому, чье имя было выжжено на теле и жизни клеймом. — Не смотри на меня.— рука, держащая пистолет, дрогнула, и он прикрыл глаза, чувствуя, как тремор поглощает все тело. — Не смотри на меня так... — Давай, я отвернусь. — даже сейчас Хигучи услужливо старалась уберечь, словно не ее жизнь висела на тонком волоске, а в голосе не было ни следа сожаления, в каком тонуло его собственное сознание. Он услышал копошение, и когда разжал слабые веки, встретил вздёрнутый к верху затылок. ты так любила смотреть на небо. Хигучи стояла на коленях, и Акутагава сфокусировал на ее скомканной спине пистолет, понимая, что не сможет, хотя все ещё пытался, но палец бессильно соскакивал с курка, который всегда уверено и без какой-либо мысли находил его, ожесточенно вжимая. — Хочешь, я сама это сделаю? хочешь, я обработаю твои раны? хочешь я словлю Его пулю за тебя? хочешь, я убью себя за тебя? — Заткнись, сука, просто заткнись! — вынужденный гнев, сменяющийся позорным рыданием. как давно ты плакал, Рюноске? имеешь ты на это право, имел ли когда-нибудь? — Знаешь, как это утомительно, Акутагава? — жёсткий голос раздался слишком неожиданно, ломая последние пути отступления, погребая зарождающиеся помыслы неповиновения. Его появление всегда выводило жирную точку невозврата, и Рюноске повернулся на зов своей безысходности. Дазай выглядел слишком спокойным, скучно взирающим на тривиальный спектакль, сценаристом которого стал сам. Но Акутагава видел на мраморном лице ужасающее неудовольствие от его собственных дрожащих конечностей, от обилия слез, испачкавших лицо недозволенной жалостью. — Разучился обращаться с оружием, а, Акутагава? — Дазай подошёл ближе, и Рюноске попятился, чувствуя, как точка невозврата расширяется в чернеющих зрачках напротив. Но Дазай приблизил его к себе, ненавязчиво потянул за плечо, обхватывая вспотевшие руки своими, леденящими кровь, и направил пистолет на беззащитную женщину, опущенную в терзающем Рюноске унижении на колени. — Ты нерадивый ученик, Акутагава, раз мне придется учить тебя этому снова. — шептал, обжигая дыханием тонкую шею, Дазай. Он не разрешал выпустить пистолет из сломленных пальцев, готовых уже выронить оружие до Его появления. Он положил его палец над курком, крепко закрепляя своим, но не давил, словно испытывая, словно давая последний шанс сделать это самому. — Или дело в другом? — под слишком близким присутствием Осаму тело дереневело, то самое тело, что исправно и безоговорочно выполняло каждый приказ, то тело, что никогда не сомневалось, то тело, что было, словно отточено и вылеплено для Его прикосновений. — Хигучи, повернись. Акутагава зажмурился, не решаясь смотреть на это печальное лицо, что с приближением смерти, отважилось на неприкрытое презрение к Дазаю, поглаживающего безвольную руку. ты хоть понимаешь, что он с тобой сделал? ты был всего лишь ребёнком. — Так я и думал. Открой глаза. — веки вздрогнули и повиновались голосу, с детства встроенному в голову. Губы Хигучи раскрылись , и Акутагава молил, заливаясь слезами, не говорить то, что знал, то, что видел в красивых очертаниях невинного лица, погрязшего в необходимой жестокости. — Я любл...— грохот выстрела не дал закончить то, на что он никогда не имел права. Сможет ли он когда-нибудь оправдать себя за спуск курка, давлением чужого холодного пальца. Сможет ли он когда-нибудь очиститься от свистящей пули, образовшейся кровавой дырой на прямом лбу. Сможет ли когда-нибудь позабыть хрупкое тело, упавшее со страшным звуком на бетон. — Ты молодец. — Дазай повернул его, как нелепую куклу к себе, какой тот всегда и был, отпуская руки, которые повисли от невыносимой тяжести содеянного. Желанное одобрение сейчас выдраивало разум лишь до ненависти, которая разгоралась сильнее, когда тонкие губы опускались на искаженные немой болью уста. — Хороший пёс. Дазай оттолкнул его, быстро наигравшись, и собирался уйти прочь из каменного лабиринта, закончившегося тупиком жизни для Рюноске. — Дазай. — безжизненные запястья поднялись, выпрямляя оружие. Осаму в пол оборота обернулся, внимая тихому неподчинению в разбитом жесте. Губы Его дёрнулись в безжалостной улыбке, когда пистолет наконец выпал из пропахших порохом кистей.