Пока ты не потеряешь голову

      Ане двадцать два, Аня имеет работу, квартиру и зависимость от антидепрессантов. А жизнь, кажется, имеет Аню. Причём ежедневно.       Приходя домой вечером, Аня сразу же глотает таблетки, даже не считая их количество. С каждым разом всё больше, но только так можно заглушить е г о.       Аня совершенно точно больна: трясутся руки — на запястьях тонкой линией рисуются кривые надписи; пугливо /и раздражительно/ дёргается, когда плеча касается чужая ладонь. Хочется верить, что ей всё это не кажется; хочется верить, что все тоже видят е г о.       У её видения есть имя — О с а м у Д а з а й.       О н, быть может, хоть сколько-то красив, а ещё от н е г о удушающе-сладковато чем-то тянет.       Аня с н и м не говорит с никогда-никогда; только тихим шёпотом зовёт е г о в сонном бреду, кусая губы до крови.        Д а з а й, быть может, просто призрак: появляется в ночной тишине, садясь на край кровати, и сверлит хитрым-хитрым тёмным /бездомным/ взглядом, касаясь тонкого одеяла холодными руками. О н неподвижен; так же тихо приходит каждый раз, зная, что она уснуть уже не сможет до самого утра. О н, наверное, и что-то говорит ей, периодически на губах е г о мелькает лукавая улыбка.       Аня с головой залезает под одеяло, словно думает, что сможет от наваждения этого спрятаться; каждый чёртов раз твердит себе, что просто сбрендила — от зубов отскакивает усталое «уходи».       — Ну что ты, Аня, — сладко тянет Д а з а й, — как я могу бросить тебя здесь совсем одну?       — Зачем ты это делаешь? — скрипит зубами та в ответ, впиваясь ногтями в ладони.       — Может, я просто без ума от тебя, а?       Эти слова тянутся к самому мозгу своими тоненькими лапками; они липкие, мерзкие, противные, хочется их поскорее забыть. Но от них бегут-бегут мурашки ледяной волной, в пальцах колет; Аня делает вид, что не слышит, и затихает, выжидая.       — Ну же, почему ты молчишь, Аня-я-я?       Хлопает приоткрытое окно.       — Поговори со мной хоть раз. Ты же знаешь, что я не уйду.       Со стола что-то звонко падает, прокатываясь по полу прямо до самой кровати.       — Я буду с тобой, пока ты не потеряешь голову.       В комнате разбивается лампочка, стекло осыпается брызгами на пол.       — Я — часть тебя, Аня. Скажи это самой себе.       О с а м у совершенно точно привязался к ней крепкими путами; вгрызается каждым словом в самое нутро, переворачивая все вверх дном — сущий хаос в тёмных глазах и улыбке; горячим дыханием обдает щеку, когда О с а м у наклоняется близко-близко, — впервые за всё время — когда Аня высовывается из укрытия. Говорит какие-то дурацкие глупости /правду/, кажется, будто о н почти уже коснулся языком бледной кожи. Стрелки часов нарочито медленно отсчитывают секунды — наверняка само время покрывается ледяной корочкой, застывая и прислушиваясь к ядовитому шёпоту.       — Поговори со мной.       — Пошёл вон.       — Я люблю тебя, Аня.       Д а з а й тянет слово «люблю» и прижимается губами к щеке и хохочет — демон в обличии человека. Аня себе ни за что не признается, что ей приятен расцветающий жар; она не скажет никогда, что в глубине души хочет заставить Д а з а я остаться и не раствориться в предутренних сумерках. Но другая сторона отчаянно с болезнью борется — попыток не оставляет; внутренний голос надрывается в истерике, хрипит — сдаётся.       Ане от кошмара не сбежать [никогда].       Д а з а й О с а м у — червь.       У червей одна привычка: они оставляют гниющие дыры /бездны/ каждой частичкой своего тельца впитывая живительные соки.       «Ты — это я».       «Я не позволю тебе поглотить меня».