Посвящение отцу

Осень. Ноябрь. Зябко, мерзко, сыро. Скинув мокрые насквозь кеды, звонко хлюпая при каждом шаге, я побрел на кухню. Пока заваривался чай, скинул холодную одежду и заменил ее домашней, чуть более теплой, накинув на себя, для пущего эффекта, еще и плед. Прошагав от кухни до своей комнаты, не расплескав при этом ни капли тепла, что плещется в кружке, я плюхнулся в стул и принялся разбирать бумаги на захламленном столе. Все в стихах — стол, тумбочка, шкафы. Если тебя не слышат — литература является единственным прибежищем. Допивая уже ледяной и безвкусный напиток и создавая и перечеркивая очередные строки, я услышал грохот входной двери и два голоса, что спорили о работе, на которой пропадали сутками, а после — шум готовки на кухне. Хотя готовить — это создавать, а не разогревать купленное. Поэтому — шум микроволновки. «Слепо застывши во мраке Озираючись по сторонам…»  — Матвей, пойдем ужинать, — бросила мама с порога комнаты и, не услышав ответа, развернулась. На кухне меня встречал ослепляющий свет люстры. Светит ярче солнца, а тепла и от свечки больше. И отец с мамой, от которых тепла еще меньше, чем от люстры, повесившейся на потолке.  — Как дела в школе? — разрезая то ли котлету, то ли мясо ножом, уточнил отец. Уточнил будто-то бы у своей тарелки.  — Хорошо, — в школе действительно все хорошо. Школа — единственное место, где люди рады, что я пишу. Или хотя бы слышат, что я пишу. Слышат меня.  — Решил уже куда будешь поступать? — снова обращение будто не ко мне.  — Я… пап… — не знаю я, что тебе ответить. Не хочу снова видеть тот взгляд.  — Я не пытаюсь вмешиваться в твою жизнь. Мне правда все равно, как ты ее устроишь. Можешь хоть всю жизнь проработать продавцом в соседнем магазине… Хочется свернуться клубком в темной дальней комнате на полу и закричать. Пронзительно и долго — до хрипоты. Чтобы вся пустота внутри ушла. Чтобы больше не видеть этого разочарования в глазах. Чтобы не слышать укоризны в голосе. Чтобы не глядеть в мамино молчание с мольбой о помощи. Кричать, кричать, кричать. Чтобы сосуды полопались от давления. Чтобы из глаз на смену слезам хлынула кровь. Чтобы не было слышно беспомощных ударов ослабевшего кулака по полу. Чтобы не было мыслей, был только лишь один крик. Кричать, кричать, кричать. Громко, долго, истошно. Чтобы спастись от реальности. Захлебнуться этой панацеей. Пожалуйста, не уставайте связки. Пожалуйста, не прекращайся крик. Я не готов возвращаться. Темная комната. Только пол и то, что от меня осталось. И крик в черноте. Крик, заглушающий боль, спасающий от жизни.  — … просто скажи каков твой план — всю жизнь писать эти стишки?  — Да. И снова этот взгляд, как будто говорящий «почему ты не можешь, как все, пойти в престижный университет на престижную специальность, а потом получить престижную профессию. Нормальную профессию. Почему ты просто не можешь быть нормальным?» Если ты все равно мне врешь, так солги еще раз. Солги, что гордишься мной каким бы я ни был. Солги, что рад мне, просто потому что я твой ребенок. Что тебе не важно кто я и что я, важно лишь — чтобы я был счастлив. Заставь свои глаза солгать. Пожалуйста, солги… Тебе так легко лгать мне словами, соври мне хоть раз глазами. Продолжай не замечать истерику в моих глазах, но солги… Солги — и вытащи из бездны, в которую твои правдивые глаза меня столкнули. Глотая истерику, я вернулся в комнату и рухнул за рабочий стол. Руки сами начали выводить слова на бумаге, ни разу не зачеркнув ни одно. Взглянув единожды, я знал, кому его посвящу… «Слепо застывши во мраке Озираючись по сторонам Эту комнату, часами стоявши во фраке, Изучил я, поверь, от угла до угла Ты когда-то дал мне свободу, Выбор, пред которым стою на распутье Тишина вдруг становится давяще звонкой Выстрел в сердце иль петли удушающи прутья?»