Вой

– Чей ты подал рапорт? – В каком смысле, чей? Единственным открытым глазом Дазай всматривался в Мори, заново просматривающим бесполезные бумаги. В глазах читалась совершенная неуверенность, словно бы официальная бумага была полна сказочных сюжетов, совершенно не актуальных в реалиях взрослой жизни. – Никто, кроме тебя, не заметил подозрительных личностей. Злость. Смотреть и не видеть, думалось юнцу, но он смолчал, продолжая прожигать усталым старым взглядом взрослого с чистым детским азартом внутри. Этот вызов не для осуждения; он кричит, умоляет – докажи! Если опасность ближе, чем кто-либо может себе представить, только этот мальчик, знающий больше остальных, остановит надвигающуюся бурю. Впрочем, подсказок оставлено было предостаточно для любого внимательного. Вдали раздается вой, зовущий прийти скорее, пока совсем не скрылось солнце и не пришлось искать нового пристанища для пристальных вглядываний в смеющиеся глаза. Хоть и не ребенок, но затеял игру, в которой оба они повязнут. Осаму это чувствует: он уже в капкане шутовского представления на выживание. Фантики, осколки чашек, внезапно во время рабочего дня флиртующие строгие официантки, отвлекающиеся от своих гостей, – все это части одной большой головоломки, где все сводилось к большому музею искусств в городе. В этих белых стенах всегда значилось перемирие, все здесь нейтральная зона, в которой нельзя тронуть пальцем никого и ничто. Любые разногласия сразу становились словом переговоров. В этих длинных залах всегда кто-то есть, даже почти под закрытие находится хотя бы один, кто упивается изяществом подбора произведений. И мир замирает, совершенно растворяется в одиноких фигурах, не способных восхититься своим почитателем. Все здесь икона, неспособная возлюбить своего чествователя или возненавидеть непонимающего. В отдаленных европейских экспозициях всегда немноголюдно: обычно здесь сидят усталые студенты, высматривающие подтверждение собственным словам в умелых копиях полотен. Однако сейчас тут слишком тихо; каждый бесшумный шаг отдается странной вибрацией по полу, заставляет даже поежиться одинокого посетителя, спрятавшего нос в меховой ворот. Он сидит, словно выжидающий зверь, закинув ногу на ногу, и лишь всматривается в полотно перед собой безумными яркими смеющимися глазами. Дазай присел на соседнюю скамейку, не став нарушать тишину. Вот он – тот самый человек, что преследует его достаточно продолжительное время, наблюдая оттуда, где заметит лишь избранный взгляд. Молод и безрассудно хорош в своем деле. Не подошел ближе, значит знает, что к чему. Во всяком случае, он явно одарен и не хочет этого скрывать: видимо, набегался от собственного озлобленного и непонимающего «Я», вторившего странную философию. – Я ненавижу Рим, – вдруг произнес незнакомец. – Но этот другой. Средневековые пейзажи Возрождения Лоррена – что думаешь? – Все кажется излишне спокойным. В спокойном мире нет правды. – И делом правды будет мир, и плодом правосудия – спокойствие и безопасность вовеки. Но мир изменчив. Незнакомец все же высунул нос из-под воротника и смеющимся взглядом осмотрел причину охоты. Идеальная копия, словно сотворили по заказу. Он не прятался все это время, но лишь цепкий взгляд уследил каждую мелочь. Его имя уже звучало, пока нервной лентой бежали со всех сторон подсказки; и никто не воспримет это всерьез, не ощутив всей опасности на собственной шкуре. За правду сражаются. За нее убивают и умирают в неравном бою. Если бы только каждый находил себе соперника под стать уму и безрассудству, войн можно было избежать. И вот они здесь; этот мальчишка, что на годы младше, смотрит с ним на мир одинаково. Поэтому было нестрашно открыть свое имя: что-то значить оно будет только для него одного. – Федор Достоевский… Что же русский забыл на этой земле? – Хороший вопрос, хоть ты и знаешь на него ответ. Ты меня привел сюда. В его глазах сплошная игра, а нервные руки – каменные. Чужой, хоть и наконец-то в центре внимания. Ему было бы достаточно самой малости, а мысленно тешить себя забавой всемирного единства под одним лишь главным взором. Он не злодей, а простой потерянный игрок, бредущий в поисках равного соперника, кто станет с ним рука об руку. Воля случая слепа, но именно она ведет его и наставляет на истинный путь. – Бдительность под богатством изнуряет тело, и забота о нем отгоняет сон. Эти тексты незнакомы полностью, хоть и совершенно ясны. Сколько тебе, безумие? – но в глазах ответа нет. Промчаться по свету неопознанным жестоким порывом, уничтожая неравных игроков на пути, лишь часть огромной игры, где никого по итогу уже не останется. Все ведет к тому, что один на один они уничтожат друг друга, совершенно избавив мир от тяжелого гнета личного присутствия. Он тянет руку. Пожми и вступишь в бесконечный бой без возможностей к поражению. Без смысла, без цели, без результата – вихрем азарта должно смести границу в сознании, где закончится здравый смысл и начнется настоящая безумная дуэль двух непризнанных гениев. От такого предложения невозможно отказаться: она ведет лишь к искрометной смерти, яркой и запоминающейся. Но Осаму лишь всматривается в протянутую ладонь и молчит. Сломанную руку не предложить, даже если бы дело касалось уже бесполезного поддерживающего атрибута на ней. Эта улыбка… В ней не будет фальши, пока Федор достаточно заинтересован в личном присутствии. Пожмешь руку, и все неизбежно начнется. – Убить меня хочешь? – устало протянул Дазай, уверенный в каждом слове. Достоевский смотрел на него со странным смехом на лице, разбитым нескромным предательством. Разве не за этим каждый из них заводит свои личные игры каждый день, размышляя о конце своем и мира? И эта искренняя уверенность украшает, хоть и безрассудно раскрывает малейшие планы на будущее, какими зверскими они бы ни были. – Помни, что смерть не медлит, и завет ада не открыт тебе: прежде, нежели умрешь, делай добро другу, и по силе твоей простирай твою руку и давай ему. Замолкнув, Федор поменял руку и протянул левую. Смиренный, не готовый принимать отказов, он всматривался в поднявшегося с места Осаму и ждал. Где-то вдалеке работник музея уже торопит посетителей, но, лишь завидев молчаливую сцену, запуганный исчезает из поля зрения хитрого глаза. – Говорят, никто не знает Библию лучше Нечистого, – все же пожав руку, протянул Дазай. – Цитированием рук уже не отмыть. Наскоро разорвав физический контакт, он направился к выходу. За спиной не слышалось ни звука, будто бы Достоевского никогда и не существовало. Спрятав нос под ворот, он тихо рассмеялся – игра началась.

*** 5 лет спустя

«Не забывай друга в душе твоей и не забывай его в имении твоем», – единственная записка, которую наглым образом подбросила на стол официантка с нескрываемым тремором. Она не смотрела в глаза, а только озиралась по сторонам, будто бы за ней следили. Захватив оплаченный счет, девушка почти бежала к стойке. Чуя лишь обвел ее взглядом и хотел взять бумажку, но Дазай тут же перехватил ее, выхватив почти из самых пальцев. – Что за шутки? Мне казалось, мы уже разобрались с твоими… – он чуть кашлянул в кулак, успокаиваясь. – …твоими беспорядочными связями. – Это так, – рассмеялся Осаму, хоть скрывать жестокость текста было достаточно сложно. – Расследование еще не завершено. – Она информатор? Ты жалок. Чуя фыркнул и первым поднялся из-за столика: их все еще не должны были видеть вместе в такой неформальной обстановке. Реакция каждый раз была неоднозначной, хоть ощущение безопасности заставляло нервничать сильнее обычного. Однако Дазай, не остановив, лишь проводил его взглядом и вновь обратился к тексту: все равно этот идиот найдет способ проследить за ним и узнать, в чем же дело. Пару недель назад на бывшей территории «Агнцев» погиб почти целый отряд одаренных из Портовой Мафии. След очевидный и поистинне грубый. Достаточно давно не было ни новостей, ни каких-то знаков, что могли привести к месту действия. А теперь вот оно, приглашение в самое пекло. Приглашение в игру без правил и границ, на которую нельзя было не согласиться. Все это время Осаму даже не задумывался, что бы произошло, если один из них все же нашел бы свой путь избавления от мирского страдания. Но теперь до крайностей очевидно: все бы продолжилось, только на уровне самоизничтожения через мелких, ничего не стоящих игроков, не способных насладиться игрой на поражение. Настало бы время еще более изощренных пыток над самим собой. Приглашение на место бойни, где все пропитано запахом крови подопечных, защищавших собственную честь, – это не символ. Это живое предупреждение, что они лишь в самом начале пути. Но сегодня они должны разойтись, распасться на неочевидные взаимодействия, полные желания искрометного и яркого внимания. Свист. Он где-то на верхних этажах. Мелодия чистой безжалостности к неискреннему солдату без возможности выбора стороны и шкуры. Ступени хрустят под ногами, извещая о приходе юного соперника с грустным взрослым взглядом. Его готовы встречать с распростертыми объятиями, даже если бы пришлось упасть грудью на нож ради этого события. Цель оправдывает средства. Достоевский улыбается. Улыбается так же, как и в тот самый день, когда они пожали друг другу руки. Второе кресло, стоящее ровно напротив него, пустует, посредине – шахматная доска. Первый ход еще не сделан; в этот раз потери или их возможные составляющие – вот настоящие ходы. – Как глупо было надеяться, что я не начну преследование, – передвинув пешку на две клетки, протянул Дазай и сел на молчаливо предложенное место. – Никто не может быть чем-нибудь или достигнуть чего-нибудь, не быв сначала самим собою, – промурчал Федор в ответ. – Сбившихся с пути нужно наставлять. Ты же все-таки пришел, поэтому ход за мной, – черный конь вышел вперед. – Ты чуть не убил моего ученика. – Думаю, это можно считать за ход, да? На две клетки вперед ушла еще одна пешка. Смеющиеся глаза с упоением смотрели на спокойное лицо напротив, замечая странный бегающий огонек во взгляде. Внешнее хладнокровие столь тонкая материя, что всегда можно найти лазейку и усмотреть настоящие чувства. Злится. Он совсем еще юный, но так напоминает Достоевскому себя в том же возрасте. Пропустив наглую улыбку, Дазай указал на главную ошибку: нужно было выцеплять момент, когда он останется один. Теперь Чуя знает – что-то не ладно, поэтому его собственная нервозность приведет, как ни крути, сюда. На одну клетку сдвинулась черная пешка. Может быть, парень достаточно умен, чтобы найти нужное место, но придет ли он один? – Это так мило с твоей стороны, взять себе ученика. Ко мне тоже присоединился один интересный экспонат… – Таскаешь свою свиту за собой? – Они сами хвостом тянутся за мной. Всякая душа да будет покорна высшим властям… Дазай вывел коня и скучающе сложил руки на груди. Странный выбор игры, учитывая, что по итогу она ни к чему не приведет. Не будет смерти, никому не ведомо поражение, а значит они лишь измеряют силы друг друга. Смысл был в другом. Не зря Достоевский выбрал отряд, где был Рюноске, и уж точно не просто так сказал, что подобрал кого-то себе. Открытые противостояния до этого момента не были столь интересными, но пока одни строят планы завоевания мира, другим достаточно одного единственного человека. Ход игры определит будущие взаимодействия. – К чему ведет партия? – Нынче играют лишь на что-то? Что же, принадлежу я другу моему, и ко мне обращено желание его. Расскажи мне, Дазай, чего ты хочешь? – Отвернись от меня. Смеющиеся глаза остекленели. Такого желания он точно не ожидал, однако совершенная откровенность соперника заставила рассмеяться. Будто бы уверенность в сегодняшней победе раскололась именно в этот самый момент. Просить о чем-либо менее равноценном было глупо. Пешка ушла на b6. – В таком случае, я заберу тебя с собой, если Фортуна от меня не отвернется. Нервный ход пешкой. Осаму не спешил с ходами, был размерен и по большей части спокоен, хотя и ожидал какого-то подвоха со стороны соперника. Ему не казалось, что обмен равноценен, однако именно это выдавало весь страх потерять его внимание. – А так как ты явно потянешь за собой хвост, то снова мой ход. Утянет за собой он слишком много – это чистейшая правда. Дело даже не в людях, а знаниях, которыми Дазай обладает. Сражаться против Портовой Мафии, имея в ней свой статус и причины оставаться, было бы безрассудно. Проиграть сейчас означает не просто сменить сторону, а заведомо проиграть этому величайшему безумцу, прикрывающемуся праведным знанием святых текстов. Планы на будущее никак не стыковались с подобного рода предательством. Войти в состав царства Крысиного Короля значило бы слишком много. У Достоевского есть идея, которая изничтожит весь мир, если его не остановить в самый нужный момент. Она мерцает в его глазах, старается заразить окружающих и молчаливо пасть пред ним, низко склонив голову. Даже если для самого Дазая последнее не будет правдой, идти рука об руку означало самому признаться в подобного рода безумии. – Какое безрассудство с твоей стороны: наша игра для тебя почти священна, – Осаму покрутил в пальцах ферзя и чересчур аккуратно переметил его на другую клетку. – Подумай хорошенько, если отречешься от святого учения… – «Я отрекаюсь от святого учения» – это ты хочешь услышать от меня? Однако не имею ни малейшего понятия, кто из нас отречется от самого себя. Рваным движением Достоевский передвинул слона. Звук удара фигуры о доску эхом разнесся по полупустому помещению. Он не злится. Он безумен, и ничего не способно остановить его на пути достижения цели. Смириться с собственной правотой для него не оставляло никакого труда в прошлом. Так почему это должно стать проблемой сейчас? Если этот мальчишка проиграет или если он выиграет, ничего не изменится. Ни цель, ни препятствия, ни методы – все будет прежним, за исключением наличия под боком человека, в котором нуждается одинокий русский ум. Этот глупец особенно умен и даровит, из него получится все, что он только захочет: даже монстр, страшнее самого Достоевского. – Твоя воля к жизни сильнее моей, – рассмеялся Дазай, сходив конем. – Нам нельзя полагаться друг на друга. Во всяком случае, вся эта игра только заводит меня в большие размышления об этом. – Глубоко внутри себя ты готов ко мне присоединиться. Ход пешкой. Нарочито размашистый, но при этом с позиций игры удивительно скромный. Привлекает внимание, говорит, что каждая мысль ничтожна и глупа. Работа, окружающие люди, ученик – все это неважно, когда есть миссия, ставящая их выше каждого человека на земле и при этом всех единящая. К этому нужно стремиться, а он все о себе… – В Портовой Мафии есть достойные люди, даже если ты готов спорить со мной ночами напролет, – и снова пешка. – Ода Сакуноске… А что ты будешь делать, если он внезапно умрет? Черная пешка сбивает белую. Достоевский крутит фигуру в пальцах и смеется: об этом Дазай еще не думал. Мог умереть любой человек, но не Одасаку. Даже Анго мог исчезнуть, испариться, будто его никогда не существовало, но такие мысли находились словно под запретом. Знакомым стеклянным взглядом он прожигал черную пешку, занявшее заветное место под солнцем. Всегда был выход, даже если свет навсегда померкнет. – В таком случае, у меня всегда остается Чуя. Он точно никуда не денется, – конем он сбил пешку со своего места и отставил фигуру с поля. – Если мы пойдем ко дну, то вместе. – Берегитесь каждый своего друга, и не доверяйте ни одному из своих братьев; ибо всякий брат ставит преткновение другому, и всякий друг разносит клеветы. Такая истина тебе, должно быть, знакома и без моих указаний. Никакому коню, – Федор поднял свою черную фигуру, – нельзя подставить своего плеча, стоя к нему спиной. – Именно поэтому мы идеально подходим друг другу. Тот же белый конь свалил черного. Они смотрели друг на друга, глаза в глаза, и мысленно усмехались. Партия не на жизнь, а внутреннюю смерть, сравнимую почти с физической. Сначала парализует, а затем, когда осознание достигнет пика, наступит величайшее поражение из всех возможных. Достоевский слишком увлечен возможностью иметь самого себя под рукой. Быть может, он оставит его здесь, прямо в Портовой Мафии, чтобы загородивший его спиной Чуя получил удар сильнее остальных, став в подчинение единственному, кому он может доверить свою собственную жизнь. Это так смешило, что внутри все выло и чесалось от нетерпения. Осаму же постепенно остывал. Пока ничего не указывало на проигрыш, наоборот – комбинация была достаточно выигрышной. По многочисленным подсчетам уже сейчас фигуры, почти числящиеся за людьми, не исчезнут с поля достаточно быстро. Или… К нему пришло скорое осознание – он подставил фигуру под удар, среагировал на разговорную провокацию. – Стоит сотворить неверный шаг, и ты потеряешь его, – черный слон победно сбивает белого коня. – В один момент и ты можешь умереть, Дазай. Тогда и эта фигура исчезнет, забрав с собой многие другие. – Смерть одного не обязательно повлечет смерть другого. У меня все еще есть ставка на ученика, – белый слон выходит вперед. – Черная лошадка нападает на таких смельчаков, – Федор постучал по доске конем, смеша самого себя импровизированным стуком копыт. – Тем более, по сути своей, ты и приведешь его к этому. Ставить на юную неуверенность – умный ли ход? – Ты поставил, когда пригласил меня в тот день. Он отвел слона назад. Защитил. Потерять сейчас фигуру означало проиграть, потому как он сам привел игру к логическому завершению довольно быстро. Если Достоевский сделает один неверный ход, уйдет в нападение, то все будет закончено. – Считай, я тоже спас твою мелочную к жизни шкурку в тот день. Мне важен умный соперник: я прошел слишком многое, чтобы получать удовольствие от истинных самодуров, при малейшем проигрыше пытающихся пустить мне пулю в лоб. Он вывел второго слона вперед, даже не глядя на доску. Спокойный римский пейзаж Лоррена, оттенок глаз Дазая, его неспешный уверенный шаг к нему и крепкое рукопожатие – все в тот вечер определило этот момент. Партия была сыграна уже тогда, а первый ход белой пешкой с легкой руки свершился. Победителя здесь уже не будет. – Иногда молчание полезнее слов, иногда слово полезнее молчания. Ты мог присоединиться ко мне тогда. Ты знал, что я от тебя хотел, но смолчал. Спасение все еще ближе, чем можно представить. – Я молчал, потому что ты опоздал. Явился бы, пока мои глаза не окропила кровь бывшего главы Портовой Мафии, я еще нашел бы время обдумать каждое святое изречение. Но кровавые узы окончательно вплетают в этот круг, тебе ли не знать. Дазай сдвинул ферзя на начальную позицию и улыбнулся. Защитить черные фигуры больше не представлялось возможным, и в ответ, сдаваясь, Достоевский засмеялся. Он и представить не мог, что все будет столь просто, а победа уйдет у него из-под носа, потому что мальчишка увел его в метафорические рассуждения о собственном бытии, сосредоточив на себе, а не на фигурах. Партия была столь поучительна, что самому захотелось пустить пулю в лоб своему сопернику. Проигрывать не любит никто, особенно с такими огромными ставками, как сегодня. Проиграй он крупную сумму денег, не было бы столь злостно и огорчительно внутри, как сейчас. И этот самодовольный взгляд теперь слишком знаком; хочется изничтожить его медленно и мучительно. Именно это и вызвало удивительную радостную гримасу. – Отвернись от меня, – наконец буркнул Дазай, всматриваясь в довольное лицо напротив. – Ты все равно знаешь, что я прав. Достоевский, словно кот, лыбился с полнотой своего безумия. Свободная поза позволяла вскочить в любой момент и совершить задуманное, каким бы оно ни было. Однако говорить с Осаму было интереснее: несмотря на всю протестность, они столь одинаковы, что все превращается в игру. В любых обстоятельствах – все игра. – Рано или поздно ты вернешься ко мне и встанешь на мою сторону. – Противоречие на противоречии, – раздался смех в ответ. – Мы по разные стороны. Уверенность в близости Портовой Мафии и твоих крысенышей – лишь очередной завлекательный миф. – Ты умнее, чем кажешься, но усилие в клоуна такое же противоречивое, как и твое стремление нравится окружающим. В ответ молчание. Любая игра рано или поздно приходит к моменту невозврата. Сейчас не время его переходить. Их встречи неминуемы, тяга к саморазрушению и краху целого мира будет вечно их сводить. Это сильнейший магнит – неудовлетворенность ума и потерянной души, находящей пристанище в безумном азарте нахождения в непримиримой близости. За окном послышались голоса; пара минут и их интеллектуальный танец распадется в неравном бою. Как и говорил Осаму, Чуя всегда находит свои лазейки, тянет свое плечо вперед, закрывая собой чужую грудь. Он не умрет в одиночку, потому что рядом будет другой человек, защищающий его шкурку. Дазай поднялся с места, спрятав руки в карманах брюк. Федор молча ожидал, когда к нему повернуться спиной – в спину говорить всегда легче, не видно жестоких темных глаз, где видны знакомые мрачные мысли. Только эти глаза все еще останавливали от прямых, а не заигрывающе опасных действий в сторону Портовой Мафии. Игра – вот что было главным; ее негласные правила были нерушимы. Пока еще. – Как ты думаешь, – чуть подавшись вперед, но так и не поднявшись, начал Достоевский, – сколько рыжуля продержится, если ты все же сдашься? – Пытаешься вызвать ревность? Мне пора определиться между двумя разными безумными леди? – Тогда иначе, – он поднялся с места и, подойдя почти вплотную, положил руку на чужое плечо. – Как долго продержится тонкая ниточка доверия, когда ты сменишь сторону? – Чья бы ни была сторона, она не твоя. Остальное стоит на созависимости. – Это признание? – Это исповедь. Только идиот тянется к негативному, превращая его в уникальный опыт экстаза, – Осаму чуть повернул голову, чтобы видеть меняющийся взгляд Федора. – Поэтому это ты вернешься ко мне. Наркотики – это тяжело, а люди – самый худший его вид. Ты вернешься, и мы продолжим. Когда захочешь меня видеть, по запаху крови от рубашки ты меня найдешь, пес. Дазай вырвался из цепких пальцев и двинулся по коридору к лестнице. Смех похожий на волчий вой раздавался за его спиной. Достоевский – лучший соперник, но упрямый человек, пока не готовый принять свое отречение. Отказ от игры, отказ от попыток ею смыть кровь с рук… Отныне для него все закончено. Русский весьма часто смеется там, где надо плакать. Страдание живительно, а значит каждый следующий шаг будет смертелен для окружающих, пока мертвое тело идеального соперника не будет лежать у ног.