Ты мне доверяешь?

××К××

Его слова не сулят ничего хорошего, впрочем, как и всё здесь. Мы его игрушки, его зверьки в клетках, которых он заставляет сцепиться между собой. И чем больше мы сопротивляемся, тем яростнее он будет пытаться, тем жёстче будет наказывать. — Дайте… дайте подумать, — Кабан разглядывает потолок, словно там только для него одного, словами, понятными ему единственному, выводится какая-то непреложная истина. Он размахивает руками. — Придумал. Раз вчера мы играли в «правду», сегодня поиграем в «действие». Для выражения полного восторга в его маленьких глазках не хватает разве что начать подпрыгивать, визжать и хлопать в ладоши. Как же он мне противен. Что он заставит нас делать? — Итак, выбирайте, кто из вас будет страдать первым. Я мельком успеваю проскользить взглядом по Питу и заметить в его глазах стойкую решимость. — Я. — Нет, — вскрикиваю я неожиданно даже для самой себя. — Не смей. — Это всё моя вина, Китнисс. Я и должен расплачиваться. И ты знаешь это, — с печалью во взгляде произносит он, а его слова задевают что-то в моей душе, отчего глаза вновь становятся мокрыми. Как же я хочу зажмурить их, а открыв, понять, что всё это уже прекратилось. Но это мне ничего не даёт. Только сдавленный всхлип срывается с моих губ, а голова мотается из стороны в сторону. — Замечательно. Но и это ещё не всё, — мужчина вдруг достаёт из-за спины пистолет, и моё сердце пропускает удар. Нет, оно останавливается вовсе, потому что я его больше не чувствую. Он направляет дуло прямо на меня. — Сейчас я развяжу тебе руки, милая Китнисс. — Во мне борются испуг и непонимание. — А дальше ты будешь делать только то, что я тебе скажу. Иначе вы оба умрёте, поняла? Я медленно киваю. — Не трогай её! — кричит Пит, мечась на стуле, когда верёвка на моих руках ослабевает. — Ублюдок! — Советую тебе поосторожнее со словами. Как-никак твоя фаворитка у меня на мушке. — Мы же выбрали меня! — О, так и будет. Но мы немного скрасим этот момент. Кабан вдруг резко хватает меня за волосы, толкая вперёд, к Питу. Ставит подножку так, что я больно падаю на колени. Он оставляет меня в таком положении. На коленях, прямо перед Питом. Тот всё ещё извивается и выкрикивает ругательства, но как только дуло угрожающе снова оказывается у моего виска, тут же прекращает. Слёзы из моих глаз непроизвольно льются ручьём, хотя внутри я ничего не чувствую. Я словно тряпичная кукла. Только лишь страх опоясывает душу. Страх перед неизвестным. И злость. Где-то там, внутри, в нерешительности склонившую голову перед ужасом. Она прячется за другими чувствами и не решается выбраться. Я нахожусь всё ещё под прицелом его пистолета, когда он отходит к своему чемоданчику, извлекает из него что-то и подходит ко мне, вручая это самое «что-то». Это оказывается тот самый нож, на который несколькими минутами ранее я указала, выбрав его в качестве самого безобидного, как мне показалось, оружия. Дрожащая рука принимает холодную сталь в мокрую от пота и нервов ладонь. Чего он хочет? До того, как он вручил мне нож, я думала, может, он хочет позабавиться какими-то извращёнными сексуальными утехами, зачем ещё ставить девушку на колени практически перед пахом мужчины. А теперь меня пробирает ещё больший страх. Нож. Что он заставит меня сделать с ним? Может, я успею напасть? Может, если он отвлечётся, отодвинув пистолет, я успею накинуться на него? Или даже прямо так. Вдруг моя реакция будет быстрее? Да, я умру, но выживет хотя бы Пит. Он сможет позаботиться о маме и Прим. Да. Стоит рискнуть? Не успеваю я продолжить свой мучительный внутренний монолог, как на прицеле оказывается уже сам Пит, а не я. — Сделаешь хоть одно неверное движение, и пострадает твой дружок. А потом и ты, моя дорогая пташка. Я сглатываю горечь в горле. Плечи сотрясают беззвучные и пустые рыдания. — Задери его штанину, — приказывает Кабан. Я непонимающе вскидываю на него взгляд, но приказ исполняю. Что бы он ни задумал, это кажется менее кошмарным, чем всё то, что подсовывает мне мозг. — Сейчас я буду перечислять всё, за что твой суженый-ряженый заслужил наказание как неверный партнёр да и просто паршивый человек, — довольно растягивает улыбку Фатцо. — И с каждым твоим согласием с моими словами, твоё лезвие будет касаться его кожи. Так глубоко, как только можешь. А в случае несогласия… Я почти облегчённо выдыхаю. Если я не соглашусь, вероятно, страдать придётся мне. Мне, а не Питу. Точнее, не ему одному. — Наказывать его придётся мне. И куда гораздо суровей. Мужчина берёт со стола другой прибор, похожий на тот, которым я очень не хотела бы воспользоваться. — Выбор простой. Либо ты соглашаешься с доводом моих мыслей, либо за каждое твоё несогласие Мелларк лишается пальца. Согласить, что повар, что художник из него потом будет никакой, — омерзительный хохот режет мои уши. — Ну… а если закончатся пальцы, мы что-нибудь придумаем. Вот так. По сути, меня оставляют без выбора, руша все мои надежды хотя бы на какую-то справедливость. Но ещё не вечер. После Пита он обязательно захочет «обрезать крылышки птичке», так? — Поняла? Киваю. — Ты меня поняла? — орёт Кабан. — Да, — отвечаю я вслух, всем нутром сжавшись в комок. Я наконец поднимаю глаза на Пита, пытаясь выразить ими всё своё сожаление. Но взгляд Пита, направленный на меня, ласковый, понимающий. Это доставляет мне ещё большую боль, комок в горле становится плотнее, а слёзы обильнее. — Просто сделай это, Китнисс, — спокойно говорит он, стараясь своим напускным безразличием успокоить меня, будто бы всё это какая-то ерунда. И как он так может?! — Итак, первое, Пит обманул тебя. — А ты особо фантазией не блещешь, да? — язвит Пит, из-за чего я ужасаюсь. Ну и зачем он делает всё только хуже? — Знаешь, если у тебя и есть лишние пальцы, то голосок у твоей пташки только один. Думаешь, приятно ей будет его лишиться? Да ещё таким неприятным способом, — скалится Кабан, а лицо Пита мрачнеет. — Выбирай, Китнисс. Согласна ты или нет. Нож в моей руке дрожит, как и нижняя губа. Я стараюсь взять себя в руки, но не могу заставить и пошевелиться. — Давай, Китнисс, — мягкий голос Пита выводит меня из оцепенения. — Я вытерплю. Режь. — Да! Режь, Китнисс! — кровожадно подначивает Фатцо, он словно не в себе, одурманенный чем-то. Что ещё может взбрести ему в голову? Подношу остриё к икре, но не могу сделать того, чего от меня требуют. Я не хочу причинять Питу боли. Не своими руками! После такого не только он возненавидит меня, я сама возненавижу себя. Моя медлительность оборачивается тем, что Кабан начинает копошиться с чем-то за спинкой стула Пита. До моего воспалённого разума не сразу доходит. — Я сделаю! Сделаю! — практически реву я. Он останавливается и выжидательно смотрит. Я зажмуриваю глаза и резким сильным движением скольжу по напряжённым мышцам и коже. Слышу сдавленное мычание, которое Пит со всех сил старается удержать в себе. Внутри всё сжимается. Гадко, всё это гадко! — Ты можешь и глубже. Я открываю глаза и стараюсь не смотреть на нанесённую мною рану, но кровь, которая ярким алым ручейком начинает литься из прощелины, привлекает всё моё внимание. Меня тут же мутит. Вид крови никогда не пугал меня. В конце концов я много раз видела кровь животных, но вот человека… Ещё и того, кто тебе дорог, ещё и на своих руках. Истеричные всхлипы начинают вырываться из груди, а я отпрянываю назад, падая на локти, ногами стараясь отползти или, скорее, уволочь своё тело подальше. — А-ну вернись, — командует строгий голос. Не могу пошевелиться. Руки в крови. Я разглядываю их и пытаюсь вытереть о свою одежду. — Вернись! — кричит Кабан, теряя терпение. — Китнисс, — только этот голос заставляет меня поднять свой затравленный взгляд. Я вижу взволнованное лицо Пита, но взволнованно оно не из-за приставленного к его голове пистолета, а из-за меня! Почему даже сейчас он волнуется за меня, я ведь причиняю ему боль! — Всё хорошо. Вернись… пожалуйста. Медленно я подползаю обратно к нему, боясь, что пистолет наконец может пригодиться его обладателю. — Продолжаем. И помни, ты можешь резать глубже. На чём мы остановились? Ах, да. Пит изменял своей жене с какой-то нерадивой шлюшкой. Что бы я там ни услышала, какое бы гнусное высказывание ни прилетело в мой адрес или в адрес Пита, мне всё равно приходится полоснуть ножом. Глубже, сильнее, серьёзней. Пит всё ещё старается держаться, не показывать своих мучений, но его глаза уже красные от несдержанных слёз, а лужа крови, что образовалась подо мной, становится всё больше и больше. — Пит подвёл всю свою семью. Порез. — Мелларк играл твоими чувствами. Снова порез. — Пит подверг тебя риску. Его вина, что ты находишься здесь. Он сломал твою жизнь! Очередное ранение. С каждым новым рассечением его плоти, я рассекаю наши сердца на части, каждый раз теряя одну из них. Теряя частичку себя, которую никогда не вернуть. Убивая частичку нас, которых уже никогда не будет, потому что мы вряд ли сможем выбраться отсюда живыми. В один из моментов во мне даже возникает навязчивое желание взять этот нож, обратить его в свою сторону и со всей силой воткнуть. Но даже в таком измученном состоянии Пит улавливает каждое изменение во мне, он настойчиво повторяет, что всё хорошо и что я нужна моему Утёнку. Кабан не понимает нас, думает, мы уже бредим. А я всё больше ненавижу себя. Даже не за то, что творю прямо сейчас, а за всё то, что творила и говорила до этого. Как бы я хотела повернуть всё это время вспять, вернуться к тем дням, когда всё только начиналось. Подойти к Питу и сказать, что мы вместе решим все проблемы, преодолеем все трудности. Что ему не придётся делать этого в одиночку, страдать, жертвовать. Мы не дадим посадить себя в заключение, будем начеку. Но сейчас во мне уже не остаётся ничего живого, когда все мои руки в крови, я сама сижу в луже крови. Эта игра затянулась. Я не соображаю. Всё перед моими глазами плывёт. Лишь самый подлый вопрос заставляет меня хоть немного прийти в себя. — Пит Мелларк любит тебя, Китнисс. Я поднимаю измученный морально взгляд, обращая его во взгляд измученный ещё и физически. Его лицо бледное, из-за чего голубые глаза кажутся ещё более выразительными. Любовь. И до чего она довела? Подношу нож к испещрённой свежими ранами икре. Если это только начало, что будет дальше? Какие ещё пытки нам уготованы? Уж лучше бы он оказался обычным извращенцем. Заставил бы Пита изнасиловать меня физически, чем морально насиловать нас обоих. Мог бы сделать это сам! Уже всё равно! На душе отвратительно пусто. Картинка перед глазами плывёт, как я думаю, от слёз. Но последнее, что я помню, звук металлического ножа, лязгающего о каменный пол. И моё собственное расколотое об этот же самый пол сознание. А затем — полная темнота.

××××

Стоит моим глазам открыться, как я вновь натыкаюсь на уже столь ненавистный мне молочного цвета потолок. Разум всё ещё затуманен. По мере того, как я лежу и прихожу в себя, сознание медленно берёт верх, окуная с головой в пучину настоящего. Воспоминания обрушиваются извергающейся лавой, которую невозможно остановить, она наступает и уничтожает всё на своём пути. Последнее, что я могу вспомнить, лужа крови, в которой я сидела, и мои руки, и… Пит. Я подскакиваю на своём импровизированном ложе, сооружённом на полу у розетки, через которую мы с ним говорили. — Пит! — зову я в отверстие, но никто на той стороне не отзывается. Внутри всё сжимается, хочется снова рыдать, пока вместе со слезами я не выплакаю все остатки себя. — Пожалуйста, — я оседаю на пол безвольной амёбой. — Пит, ответь. В ответ оглушительная тишина. Острая боль пронзает моё сердце. Или, может, его остатки. — Ответь… — едва слышный шёпот с моих губ. Но тут тихий кашель с той стороны заставляет меня встрепенуться и напрячь слух. — Пит! Пит, ты там? Какое-то вошканье. — Всё хорошо, Китнисс, я в порядке, в порядке, — его голос хриплый и очень слабый, поэтому я ни капли не верю ему. Но облегчение от его ответа накрывает меня с головой. Он жив. Жив. — Не нужно больше врать, Пит, — шепчу я. — Сколько… сколько прошло времени с тех пор как я отключилась? — Около часа, может, больше. У меня тут тоже нет часов. — Я горько усмехаюсь, даже сейчас он шутит. — Что с твоей ногой? Пит, прости меня, ты же знаешь, я не хотела. — Ты не виновата, Китнисс. Не смей себя винить. Никогда. Слышишь? Что он хочет этим сказать? Звучит так, будто он прощается. Нет. Не позволю! Нужно вытащить нас отсюда! — Что с твоей ногой? — ещё настойчивее спрашиваю я. — Ну, — слышу, как громко и болезненно он сглатывает, — всё ещё кровоточит. Но уже ерунда. За окном уже ночь, а комнату освещает слабый свет от канделябров, но даже так я прекрасно вижу весь тот ужас на своей одежде. Красные пятна превратились в грязно-багровые, но от этого не менее мерзкие. Я помню, сколько крови терял Пит, пока мы были в подвале, сколько ещё он мог потерять за то время, что я валялась без чувств? — Тебе нужно соорудить что-то вроде жгута. Оторви ткань от одежды и перевяжи, — решительно командую я, но голос мой всё равно дрожит. — Было бы неплохо использовать что-нибудь как рычаг, у тебя там ничего такого нет? — Ты же знаешь, что нет. — Тогда просто затяни повыше! — Я сделал это, как только меня кинули сюда, не переживай. — Хорошо, ладно, — лихорадочно шепчу я. — Главное не засыпай. Ты не хочешь спать? Тишина. — Пит! — Немного. Его голос слишком спокоен. Настолько спокоен, что меня это раздражает, что аж кровь в венах начинает бурлить. — Разговаривай со мной, хорошо? — Прости меня, Китнисс. — Что? Нет! — мой голос повышается. — В смысле, поговорим об этом, когда выберемся отсюда. Но Пит будто не слышит меня, игнорирует и продолжает дальше. — Прости за то, что всё так вышло. Его слова причиняют настоящую боль. Обжигающую. Душераздирающую. Я не могу слышать, как он уже прощается со мной. Вероятно, всё очень плохо, и он уже бредит от потери крови! — Мы оба виноваты, — всхлипываю я. — Если бы я не приехала раньше, ни тебя, ни меня, вероятно, не схватили бы. — Зачем? — Что зачем? Кофтой Глории я утираю намокшие и уже давно опухшие щёки. — Зачем ты вернулась раньше? — голос Пита как будто становится всё слабее. Или это испуганное воображение так играет со мной, издеваясь. — Я ведь хотела во всём разобраться. Понять смысл твоих поступков. — Уже пожалела? — Как-то ещё не успела… — отвечаю я. И через минуту понимаю, что молчание с той стороны затягивается. — Пит? — Да? — Когда ты успел занести к нам мой портрет? — Практически сразу, как только приехал. Прим открыла мне. Мы немного поговорили. — Да? И о чём? — я прижимаюсь щекой к стене. Главное не прекращать говорить. — Об экзаменах, о её учёбе, — Пит кашляет. — Ну знаешь, о мелочах. Она не сказала, что ты собираешься приехать раньше. — Тогда она сама ещё не знала. С той стороны я снова слышу кашель и содрогания тела Пита. Ему становится трудно дышать? — Мне кажется, на твоей картине я вышла слишком хорошо. — Ты не можешь выйти слишком. Наоборот, это я не могу изобразить всё то, что вижу. От его слов у меня замыливается взгляд, потому что глаза становятся мокрыми. В очередной раз. Между нами воцаряется очередное молчание, которое мы не можем себе позволить. — Почему он вернул нас в комнаты? Я стараюсь задавать ему любые всплывающие в голову вопросы, лишь бы он не молчал. Лишь бы не сдавался. — Нет интереса играть со сломанной игрушкой, так он сказал, — отвечает Пит. Прислонившись к стене, я буквально чувствую, как тяжело он дышит. — Никакого хлеба и зрелищ. Но, думаю, он вернётся за нами. — Нет. Я ему не позволю. Он больше не тронет нас. Я не позволю. — И что ты собираешься делать? — Пит спрашивает это скорее забавляясь поднятой нами темой. Но я абсолютно серьёзна. Я вытаскиваю из своего тайника запрятанный длинный шуруп. Оружие такое себе, но если хорошо постараться, можно вогнать его в артерию в шее и всё закончится быстро. И кроваво. — Я защищу нас. Обещаю. — Это я должен тебя защищать, — сопит он. — Ты и защищал. Ты защищал меня как мог. — Если бы я это делал, после того дня, — я прекрасно понимаю о каком из дней он говорит. Тот самый, у его дома. После встречи с Глорией. — После него я не подошёл бы к тебе ни на шаг. А я делал это снова и снова, подталкивая тебя этому ужасу. Невольно я усмехаюсь. Горечь своей же усмешки давит на меня. — В последнее время у меня было много времени подумать об этом. И знаешь, знай я обо всём этом, вероятно, сама бы ни за что не оставила тебя. — Знаю, — вот так просто отвечает он. — Именно поэтому я и молчал. Ты не из тех, кто сдаётся, Китнисс Эвердин. Возможно, ты из тех, кому нужно время на обдумывание и анализ, но не из тех, кто бросает других. Именно поэтому я и выбрал молчать и отгораживаться. Возмущение! Вот, что я чувствую из-за его слов. Он должен был мне сказать! Вместе мы бы обязательно справились. Да, я злюсь на него за это! Злюсь! — Не нужно было! — раздражённо произношу я. — Вместе мы бы справились лучше! Мы бы что-нибудь придумали, Пит! — С чего ты так решила? — совсем слабо спрашивает он. — Да потому что ради любви человек пойдёт и не на такое! Горы свернёт! А мы любим друг друга, я знаю! Знаю, что ты любишь меня и что я люблю тебя! Я замираю, зажимая рот ладонью. Поверить не могу, что выпалила это вот так. Не в лучшее время и не в лучшей ситуации. Но тут же отбрасываю эти мысли. Плевать. К чему держать всё в себе, если к рассвету мы оба можем быть мертвы. И тут я понимаю, что ничего не слышу в ответ. Я кричу, зовя Пита, колошматя стену ладонями, но ничего не происходит. Никто не отзывается. Меня начинает затапливать паника, половина действий остаётся бесконтрольными, а половина тут же забывается. Я подскакиваю и несусь к двери, бьюсь в неё, как отчаявшийся зверь, что намеревается убить себя внутри клетки, в которую он заключён, лишь бы не оставаться в ней. Кричу. Ору. Прошу пустить меня к Питу. Прошу позвать к нему кого-нибудь. Мысли лихорадочным роем носятся по черепной коробке, не представляя из себя ничего целесообразного. В голове лишь его образ, его, которого я довела до такого состояния. Возможно, он уже и не дышит, а его сердце не бьётся. А вот моё, громко и отчётливо стучащее в груди, становится мне даже противно, что хочется тут же его выдрть. Ещё и жгёт, снедает изнутри, горит огнём. Нужно избавиться… не хочу… мне не нужно… Замки по ту сторону двери начинают приходить в движения, и я тут же подскакиваю, крепко зажимая в руке свой спасительный шуруп. Кто бы там ни был, плевать, я убью любого, каждого, чтобы выбраться и помочь Питу. Я буду биться настолько отчаянно, что либо одержу победу, либо нет. Но я окажусь с ним в любом случае. Дверь медленно открывается, когда я уже наготове у самого порога, замахиваюсь. И передо мной вдруг оказывается она. До дури напуганная блондинка, смотрящая на меня своими карими глазами, так похожими на те, что всё это время издевались над нами. Глория пристально смотрит на меня, переводя свой подавленный взгляд с моей руки на лицо. — Китнисс, я не успела. Он, кажется, мёртв.