Слова на воде

      Леголас хмурится.       Тело матери, среди сотен тысяч других, точь-в-точь таких же, изломанными, изуродованными куклами чужой грязной забавы лежащих на черной земле, Леголас находит нескоро. Он давно уже не чувствует кончики собственных пальцев; щеки горят лихорадочным огнем — мороз, вернувшийся с приходом сумерек жжет кожу и распаляет черное пламя мыслей.       Он ищет не час и не два — скоро уж день будет, но наконец находит. Замирает, смотрит пусто и чуть устало, не узнавая в гниющем трупе ту, что когда-то пела ему на ночь, и лишь несколько лун назад грозила пальцем, брови хмурила, губы поджимала — они с отцом вновь рассорились в пух и прах, а она все пыталась его заставить прощения просить.       Леголас трет переносицу, сглатывает гулко и на осанвэ, тихо так, будто и хрипло даже, зовет: «Нашел». Вздыхает, морщит нос, на колени опускается. Смотрит.       Кукла в ответ глядит мутным, белесым взором. Леголас губы пересохшие облизывает, сглатывает громко, давя тошноту, и неловко тянет руку вперед, опуская чужие веки. Пальцы отдернуть мо́чи нет; он прикасается, трогает, гладит щеку, стирая машинально темный кровавый след, волосы с лица убирает, трогает-трогает-трогает... Надышаться не может.       Леголас знает: это их последний раз; знает, что сделать должно, знает, чем все закончится. Но все же на месте остается, ожидая того ужасного, громкого и пронзительного, что, непременно, грянет совсем уж скоро.       — А я тебя любил, — шепчет торопливо, да руки сжимает в кулаки, отворачивается, глаза закрывает. Ищет.       Ответ — тишина. Нет ничего: ни отца, ни крика, ни горечи от потери. Злая мысль скользит: сирота теперь, почти сирота. При живом ли отце? Короле ли?       Леголас не помнит, в чем долг его, в чем обязанность, в чем вина; он лишь ждет, вглядываясь до боли, до скрежета ржавого, ломкого сердца в черноту.       Он стоит, не считая секунд, о времени, против чудной и чужой привычки напрочь позабыв; стоит, замерев, когда на плечи ложатся тяжелые руки.       Отец молчит.       Они смотрят; Леголас знает: оба не узнают. В разуме копошатся червями могильными мысли: для погребения место выбрать нужно, гроб подобрать, о платье позаботиться, родичам письма отослать... Кто займется этим? Не отец, не он — Леголас и сам не позволил бы.       Его мать ведь другая: живая, светлая, смеющаяся; та, что лежит у ног их, холодным, молчащим трупом — незнакомка, родное лицо кривым швом к своему пришившая белыми нитками. Отец плечи его сжимает с силой, до боли — останутся синяки. Леголас не жалеет, не слышит, не ощущает: тело, будто принадлежит не ему, а кому другому, бессловесному, мертвому.       Он вздыхает, глаза отводит, и уводит, ни слова не сказав, за собою отца, пусть и кажется, словно сам за родителем следует.       Отец, — хвала Эру, сейчас лишь отец, не король пока, — по-прежнему молчит, больно стискивая его запястье. Леголас знает: его держат, сковали, присвоили, как сжимают в ладонях трепыхающуюся, слабую птичку, с крыльями сломанными. Но знает и что не вырвется, не уйдет, ведь эта смерть с ними — навсегда.       Они не прощаются — что сказать трупу? — и уходят так, будто это совсем просто. Леголас почти верит.       О теле позаботятся. Другие, те, кто узнает по резким чертам, однажды увиденным; по словам чужим, по бесцветному приказу.       Леголас ждет.       Когда они возвращаются домой, ожидание вдруг становится тем, что, захватив его, кружит голову и дурманит взгляд, вскармливая и жизнь даруя тому уродливому и ядовитому, что кличут «надеждой». Он ждет, что матушка выйдет им навстречу; ждет, что найдет ее в покоях, сидящую у камина за вышивкой гобелена; ждет, что отец переменится, что изменится сам мир, что хоть что-то станет иным, ежедневно напоминая ему о том, что случилось... Ничего из этого, однако, так и не происходит.       В покоях пахнет сыростью и пустотой, камин давно потух, а гобелен, так и не законченный, скомканной, не нужной никому во всем свете тряпкой, лежит на полу. Отец исчезает на один день, и приходит точно к началу похорон: равнодушный, спокойный, беспристрастный.       Кто-то плачет, кто-то кричит, кто-то зажимает рот ладонью; Леголас не слушает и не слышит, глядя лишь на отца, единственного теперь родителя. Он ищет перемены, но сталкивается с горьким осознанием, что все осталось как прежде. «Возможно, кое-чему не суждено перемениться», — в рассеянии думает он.       Отец скорбит.       Леголасу отчаянно хочется думать, что да, скорбит в самом деле.       Отец глядит на него странно, почти не говорит ничего, и редко когда надевает корону. Отец вспоминает о матери, говорит о ней с усталой, спокойной улыбкой, рассказывает обо всем, о чем только вспоминает: о ее детстве, об их встрече, о том, что она любила, а что нет, как улыбалась, как смеялась, как хмурилась, как сердилась; как однажды сказала, что... рассказывает-рассказывает-рассказывает. Отец задумчиво касается ее вещей, подолгу разглядывает, вертит в руках каждую брошку и яркую ленту, любовно гладит вышитые ею картины.       Леголас не вспоминает короля, но все еще настороженно ждет, что она вот-вот без стука откроет дверь, порог переступит, да улыбаясь хитро, с собою принесет ворох трав луговых, и, меда и реки колдовской аромат.       Она не приходит.       Буря так и не грянула; не было криков, плача, гнева и ненависти. Ничего не было.       Отец скорбит иначе, чем Леголас ожидал, иначе, чем надеялся — так ведь было бы проще понять, вспыхнуть, ответить. Смерть к нему липнет голодно и жадно, черными пальцами марая щеки, целуя в лоб, как целует мать любимое дитя.       Леголас находит в себе силы на то, чтобы забыться, но перестать втайне, по привычке, ждать — выше его сил.       Они живут. Дальше.