*üss mi*(*) die Sonne

Каждый раз, закрывая за собой дверь раздевалки, Юра знал, что он будет смотреть на его полуночную тренировку от первой минуты до последней. Он, Юра, может даже не различать силуэт молчаливого зрителя (потому что после того как на тренировочном катке выключают прожекторы, разглядеть что-то в дальних углах становится не проще, чем…чем заставить Никифорова обратить на себя внимание, например), он все равно будет здесь, и будет смотреть пристально и немигающе. Ну и пусть будет, Юра ничуть не против. Ему наплевать. Когда он катает, его не волнует, смотрит кто-то или нет. Горит какой-то свет, кроме самых нижних тусклых ламп, едва освещающих лед, или нет. Успевает он этой ночью поспать положенные по режиму часы или нет. Придет с минуты на минуту охранник выяснять, какого хуя здесь до сих пор кто-то есть, или нет. Только он, два хромированных лезвия и тысячи кубометров прохладного воздуха, которые он будет раскалывать почти идеальными движениями своей программы. Всей – от первого шага на лед до последнего поклона. Он, в сущности, любит этот последний поклон, своего рода обманчивая слабость и расслабленность, жест вроде бы благодарности в сторону людей, которые должны благодарить его. По крайней мере, он старается думать, что именно что должны. Чтобы успокоиться и освободиться от всех спутанных мыслей дня, долгого, раздражающе суетного, многолюдного дня, он глубоко вздыхает и концентрируется на простейших ощущениях. Лед под ногами – холодный. Застежка конька – жесткая. Сальхов, с которого начинается программа – простой. Очень простой. Впрочем, здесь любая фигура и прыжок покажутся не такими уж сложными – когда полутемно, когда никто (ну, почти никто) не видит и не окрикнет, чтобы указать на ошибку. Юра сейчас даже мог бы, если бы хотел, не повторять бесчисленное количество раз элемент, в который прокрадывалась ошибка – откатать до конца, потом просто постараться лучше. Но он не хотел – и повторял раз за разом, даже больше раз, чем заставил бы Яков. Когда они все смотрят – чуть-чуть, совсем в глубине души и далеко не всегда, совсем даже изредка, но все же порой – хочется послать все к черту, грохнув по бортику кулаком. «Да пошли вы все, я могу быть еще хуже, хуже, хуже, хуже, ХУЖЕ, чем вы думаете!!» Ага, что-то вроде этого. Но Юра так не говорит и не грохает кулаком, напротив – не возражает против любых ужесточений режима тренировок, безмолвно просит еще и еще, повторяет, повторяет и повторяет – потому что это все часть пути, часть цели, это все и они все – всего лишь шаг, всего лишь средство. Именно поэтому, выходя на лед на соревнованиях, он никогда не оборачивается в последний момент ни на взволнованного Якова, ни на как всегда бесстрастную Барановскую, если уж и она там крутится, как это делают некоторые другие фигуристы – не они его суть, они не должны заслонять от него освещенный солнцем путь. Впрочем, он сам с трудом различает, где у него средство, а где цель – все эти тулупы и каскады риттбергеров тоже не ощущались как цель, даже если получались почти идеально. Почти, потому что если бы получались идеально… Все время он как будто за чем-то гонится, ебется и ебется с этими фигурами, заканчивает тренироваться не тогда, когда на сегодня достаточно, потому что достаточно не бывает никогда, и даже не тогда, когда уже совсем звереет ночной охранник, а тогда, когда понимает, что еще немного – и он бахнется на лед от усталости и не сможет добраться до дома, и, слепляя все аксели и лутцы в нечто целостное, уже вроде вот-вот должен бы почувствовать удовлетворение, ну хотя бы понимание, что он будет удовлетворен, получив за это медальку и несколько (несколько? бесчисленное, блять, количество) букетов и мягких игрушек. Но – нет, не чувствует. Даже когда делает вот этот самый последний поклон, даже тогда. А интересно все же, за каким хуем он приходит сюда на ночь глядя, если не сказать среди ночи? Наверняка есть свои дела и свои программы, свой постоянный назойливый белый шум рутины, от которого так или иначе устаешь. Что у него, дел своих нет, что ли? Хотя бы поспать, отдохнуть, погонять в кс, или во что он там играет, принять ванну с ванильной, блять, бомбочкой. Но нет же вот, приходит. Ну и пусть. У Юры никогда не получается чувствовать то, что он делает, как нечто дружественное, свое, как процесс, наслаждение, вкус. Однажды на соревнованиях, где он сам не выступал, он видел очень экзальтированного фигуриста, который поцеловал лед (Юра подумал, прилипнет же, дурак, но каким-то чудом тот не прилип), потом прошел мимо него, скучающего юниора с чупа-чупсом за щекой, и заговорщически шепнул: -Я плоть от плоти этого льда, парень. Юра тогда проглотил сладкую от леденца слюну и подумал, что фигурист маленько псих. Да ну и не будет же нормальный человек целовать лед на виду у всех. Может, потекла крыша от победы или поражения – он не помнил точно, победил ли тот псих. Как-то не отложилось в памяти. Для Юры лед всегда был дикой стихией, которую нужно было укротить, подчинить, обуздать. Положить ладонь на мускулистую спину этого непокорного и неверного зверя, которому никогда нельзя доверять, и заставить двигаться так, как того нужно Юре. Может быть, именно поэтому весь процесс тренировок и выступлений, нахождения на льду вообще, воспринимался Плисецким как постоянная, непрекращающаяся борьба, из которой он никогда не выходил победителем. В один из первых дней, точнее, вечеров, точнее, ночей, когда он сидел тут во время этой внеурочной тренировки, Юра, закончив и не дожидаясь, пока отдышится, громко спросил: -Ну и че сидел? Ответа он не получил и знал заранее, что не получит. Можно было бы переспросить, когда они с Отабеком пересекались днем, во время обеда или когда-нибудь еще, тогда, может быть, он был бы более разговорчивым. А может быть, и не был бы, Юра не проверял. Хочет – пусть приходит. Руки у Юры были тонкими и маленькими – он иногда задумывался об этом, когда надевал или снимал коньки, или клал ладони на бортик, или брался за поручень в автобусе, в общем, что-нибудь такое. Где уж такими укрощать могучего быка этой его неуемно дикой стихии. Но – приходилось стараться. Каждый день и каждую секунду – держаться, сопротивляться, биться, щериться, фыркать, отплевываться, сражаться. Плисецкий уже не знает точно – пути, средства, цели, результаты, показатели – все это смешивается в один пульсирующий комок, из которого он уже не может вычленить то, что можно считать конечной точкой, хвостом этой бесконечной змеи. Ему всегда бывает мало, всегда недостаточно. Любых оваций, приветственных криков зрителей и судейских оценок всегда бывает недостаточно. Он сам всегда недостаточно хорош. Каждый прыжок недостаточно высок, каждый поклон недостаточно низок. Когда все начинают аплодировать, он разрывается между желанием убежать, спрятаться и закрыть уши и желанием слушать, слушать и слушать, улыбаться в толпу и улыбаться, выжрать до последней капли это бушующее перед ним море восторгов – заслуженных восторгов, вылакать это море звенящих звуков. Заслуженных ли? Это неважно. По крайней мере, сейчас это неважно. Сейчас нужно просто повторять, оттачивая, выстраивая с нуля, доводить до полуавтоматического, идеального, доводить, доводить, и никогда не довести. Как частица, разгоняемая в адронном коллайдере почти до скорости света, но никогда не до нее. И Юре все равно, насколько ощутимо это никогда, насколько больно каждый раз сбивать головой эту невыносимо высокую планку идеального, но никогда ее не перепрыгивать. Сейчас он не приемлет ошибок или неудачи – любое несовершенство в любом движении – и он чувствует, как дробится, рассыпается по льду прозрачным бисером мокрого бессильного разочарования. Сейчас это единственный путь, и в какие-то моменты на нем даже становится легко – легко, как когда принимаешь штук пять обезболивающих таблеток и запиваешь выдохшейся минералкой, чтобы перестала огненно раскалываться голова и ты мог заняться кучей неотложных дел вместо того чтобы пойти спать. Он сделает так еще столько раз, сколько понадобится, даже если со временем таблетки совсем потеряют свой эффект, став привычкой. Сейчас это неважно. Он подпрыгнет так высоко, как сможет, и неважно, насколько больно будет падать. Он доберется до границы этого идеального, если уж пересечь ее невозможно, хотя так хочется. Он взлетит, обязательно. Он обязательно, обязательно, заставит ледяного зверя (заодно, ну так, чисто за компанию, хотелось бы, конечно, и Никифорова) лизать свои ботинки, смиренно поскуливая. Хотя почему – ботинки? Свои коньки, чтобы вдобавок он до крови исцарапал язык о зубцы. Однажды он окажется так высоко, что сможет заставить эту идеальность, это вечно отдаляющееся и безжалостное солнце признать его, почтить, упасть на колени перед ним, но прежде – поцеловать его. Этот полный ненависти поцелуй в десны он вымучает, вырвет, выстарадает, выгрызет. И неважно, насколько придется при этом ослепнуть. Однажды, когда программа получилась вроде бы чуть лучше обычного, Отабек тихо, шелестяще похлопал ему. Юра ничего не сказал, но, может быть, в почти полной тишине Бека услышал, как он самодовольно ухмыльнулся. В этот раз, кажется, получилось даже лучше, чем тогда. Но Бека и его ладони молчали. Юра аккуратно, постепенно устаканивая сбитое ко всем чертям дыхание, подъехал к выходу со льда, снял коньки – лезвия убийственно обжигающе холодные, едва ли не покрытые изморозью, сошел на мягкое покрытие зала, взял свою сумку и, задержав руку на двери, почти выкрикнул: -До завтра. И захлопнул за собой тяжелую створку так громко, как смог, чтобы не дать ему возможности ответить.