Откровенность на откровенность

— Почему я? — спрашивает Киллуа, лёжа к Хисоке спиной. — Почему не кто-то… твоего возраста? — Ты правда ожидаешь, что я отвечу на такой вопрос? — посмеивается Хисока. — Не знаю. Ты же больной, почему бы не ответить? — До чего же ты бессердечный мальчишка, — Хисока цокает языком, но Киллуа понимает, насколько Хисока доволен, даже не поворачивая головы. — Ладно, дай-ка подумать… Хисока притягивает Киллуа поближе, и тот с облегчением ощущает прикосновение мягкого члена к своей спине. — Ох, боже, — Хисока снова смеётся, зарывшись носом в его макушку, — это оказалось сложнее, чем я думал. Хм… Наверное… Я просто чувствую, как будто что-то важное, что забрали у меня очень давно, вернулось на место. Киллуа замирает — не такого ответа он ожидал. И судя по тому, как на долю секунды напряглись руки Хисоки, он правда ляпнул лишнего. — Упс, звучит совсем не сексуально… — он смеётся ещё фальшивее обычного, пытаясь прикрыть этим количество искренности, вложенное в ответ. Но подозрения Киллуа, постепенно росшие уже долгое время, укрепляются из-за этих слов. — Что, еле сдерживаешься, чтобы не рассказать свою историю? — ядовито спрашивает Киллуа и впервые чувствует, что теперь не только он находится в уязвимой позиции. И хотя Хисока почти не медлит с ответом, Киллуа замечает предшествующую ему лёгкую заминку. — Нет ничего интересного в том, что уже прошло, — мурлычет Хисока. — Спи, котёночек.

***

В ту ночь Киллуа ведёт себя как пай-мальчик и молчит, слушая, как замедляется сердечный ритм Хисоки. Утром, когда Хисока сонно бормочет ему какие-то гадости напоследок, он, не издав ни звука, тихо пробирается из номера Хисоки в свой, где ещё сладко спят Гон и Аллука. А когда Хисока снова зовёт его к себе, Киллуа дожидается, пока тот вздрогнет и расслабится над ним, чтобы спросить, вкладывая в свои слова так много яда, как может: — Кто это был, Хисока? Любящий папочка? Или дорогой учитель? Кривая улыбка застывает на лице Киллуа, когда Хисока будто тисками сдавливает его руку, заведенную за спину, и тянет так резко, что едва не выбивает из сустава. Киллуа всё равно, эта боль — подтверждение тому, что он задел Хисоку за живое. — Скорее учитель, — Киллуа неожиданно так хочется засмеяться, но он сдерживается, чтобы не тратить впустую воздух и время. — Папочку, наверное, выворачивало при виде такого сына, так что однажды он просто ушёл и никогда не… Из горла Киллуа вырывается булькающее сипение, не давая ему закончить фразу. Но этот сдавленный стон, кажется, помогает Хисоке прийти в себя — хватка мгновенно слабеет, и Киллуа тяжело дышит в мокрую ткань подушки. — Прости, — шепчет Хисока и покрывает влажную от пота шею мелкими поцелуями. Больше не говорит ничего, будто ничего и не произошло. А Киллуа… хоть и ничего не говорит тоже, но так и продолжает растягивать губы в невесёлой улыбке.

***

На следующую ночь Киллуа даже не дожидается, когда Хисока закончит. Наоборот, сморгнув слёзы и не без труда разжав стиснутые челюсти, выпаливает, стоит Хисоке начать двигаться: — Что, вспоминаешь свой первый раз, когда трахаешь меня? Он чувствует, как Хисока замирает на мгновение — Киллуа снова удалось выбить его из колеи, а значит, он раз за разом бьёт по больному. Но Киллуа зря сделал свой ход перед тем, как Хисока получил желаемое. Он не сдерживает глухого всхлипа, когда Хисока входит на всю длину, всем весом вжав Киллуа в постель, и рычит ему на ухо: — Заставляет меня пожалеть, что твой первый раз был не со мной. Киллуа раскрывает рот, но не для того, чтобы ответить, а чтобы судорожно вдохнуть под тяжестью немилосердно вбивающегося в него Хисоки. К счастью, как и в прошлый раз, заметив, что Киллуа уже едва может дышать, он смягчается, замедляет темп, но не перестаёт двигаться, перехватив Киллуа под животом. — Зачем ты это делаешь? — шепчет он, прижимаясь губами к ушной раковине — по спине Киллуа ползут липкие мурашки. — Зачем вынуждаешь меня… быть жестоким? — Ты пытаешься меня упрекнуть в том, что чуть не сломал мне руку? — Киллуа изворачивается, не то пытаясь ударить Хисоку головой, не то вцепиться зубами в эти гадкие губы, в мерзкий язык… — Нет, я хочу знать, зачем ты всё усложняешь? — шипит Хисока, снова придавливая Киллуа к кровати своим телом, и отдельно он прижимает голову Киллуа к подушке — далеко не так сильно, как мог бы, будто лишь вполсилы, и эта жалость выводит Киллуа из себя. Вместо того, чтобы снова заломить руку или наказать ещё как-нибудь, Хисока утыкается носом в призрачно-бледные волосы на затылке и говорит тише: — Я не хочу… делать тебе ещё больнее. Хисока проглатывает окончание фразы — «но ты не оставляешь мне выбора». — Меня тошнит от тебя, — хрипя, выдавливает Киллуа. — Держу пари, ты обожал, когда твой наставник ночами трахал тебя до потери созна… Киллуа даже не успевает закончить фразу — губы смыкаются, будто склеенные, и ему остаётся лишь возмущённо мычать, пока Хисока снова начинает двигаться в нём, сжимая в руке волосы, которых до этого нежно касался губами. — Ты ведь этого хотел? — шумно выдыхая через нос и стиснув челюсти, спрашивает Хисока. — Чтобы я сделал тебе больно? Чтобы тебе было проще меня ненавидеть, как своего братца, да, Киллуа? Киллуа сдавленно стонет, впиваясь когтями в простыни — из-за банджи-жвачки воздуха не хватает, так что он больше не сопротивляется, обессилено обмякнув в удушающих объятиях. В ту ночь Хисока не даёт Киллуа уйти, лежит с ним в обнимку, будто забыв убрать «жвачку» с его рта. Он напряжённо думает, как исправить ситуацию. Ему совершенно не нравится, что происходит между ними — ненависть Киллуа и до этого неприятно досаждала, но теперь, когда он так легко доводил Хисоку до белого каления парочкой брошенных фраз… Нет, так дальше не может продолжаться. — Киллуа… — осторожно начинает Хисока, просто чтобы нарушить тишину, ещё не зная, что хочет сказать. Однако решение — болезненное, неприятное — приходит само, и оно должно оставить Киллуа безоружным. — Это правда был мой учитель. И у меня правда не было отца. И иногда… я правда думаю, что мы с тобой похожи. Поэтому я бы не хотел вредить тебе сильнее, чем уже… чем уже это делаю. Пожалуйста… пожалуйста, не делай это невозможным. У нас есть уговор, Киллуа. Ты же помнишь? Хисока проводит рукой по губам Киллуа, убирая «жвачку», ожидая, что Киллуа уже есть, что ему сказать, но… Киллуа медлит, не бросается едкими насмешками, как до этого. — Чего ты хочешь от меня? — хрипло говорит Киллуа. — Чтобы я делал вид, что меня всё устраивает? Что всё о’кей? Что я не остаюсь здесь только потому, что каждую ночь думаю: если не я, тогда ты надругаешься над Гоном? Какую ложь ты хочешь услышать, Хисока?! — Я… Я не знаю. — Ах, не знаешь? Я ещё и догадаться должен, как тебе угодить? И по гроб жизни благодарен должен быть, что ты свой член пристраиваешь не в моего лучшего друга! — Хватит… — Я здесь не потому, что ты хоть немного, хоть чем-то мне нравишься, я ни на секунду не думаю о том, что ты хоть чем-то мне приятен. Я думаю только: как бы не допустить, чтобы Гону пришлось пройти через всё это? — Со мной хуже, чем с Иллуми? — Что? — Киллуа даже оборачивается, не желая верить, что он расслышал всё правильно. — Даже с Иллуми было не так плохо, как со мной? — Хисока повторяет громче и увереннее. — Это вообще что за вопрос?! — вскипает Киллуа. — Спросил, блин! К кому лучше попасть: к людоеду или каннибалу?! — Что мне сделать, чтобы стало лучше? — тихо спрашивает Хисока. — Убери от меня свой чл… — Нет. Кроме этого… по крайней мере, пока что, — неожиданно заканчивает Хисока. — Пока что? — тупо повторяет Киллуа. — Да, пока что, — медленно, чуть ли не по слогам проговаривает Хисока. — Я… Я же сказал, что не хочу тебе вредить. — Лжёшь. — Я надеюсь, что нет. Повисает пауза — неожиданное обещание Хисоки оглушило Киллуа, как раскат грома среди ясного неба. Очередные пустые слова, чтобы заткнуть Киллуа на пару дней? Да, скорее всего… — Киллуа? — Ну что? — Если я не буду тебя трогать, ты всё ещё будешь оставаться со мной на ночь? — В смысле, просто э… спать с тобой? — М-хм, — мычит Хисока. — Всё ещё хрень, если честно. Но — ладно, наверное? — тянет Киллуа. Хисока кивает и укладывает подбородок на макушку Киллуа. Несмотря ни на что, он пахнет приятно — сладкий запах клубники смешивается с чем-то более тяжёлым, мужским, будто вжимаешься носом одновременно в папину куртку и мамин шарф. Так Киллуа мог бы подумать, если бы знал что-то кроме горького, цитрусового, звеняще чистого запаха своего брата. Киллуа ненавидит то, насколько приятно Хисока пахнет — из-за него он разлюбил любимый молочный коктейль со вкусом клубники. И он ненавидит то, как часто стал засыпать в его объятиях, сам того не замечая, — спокойно спать рядом с ним ощущается как… как предательство, да, его собственное тело, его убаюканные инстинкты предают его каждый раз. Хуже ли он Иллуми… Определенно нет. Но и ничем не лучше.