целуй меня, пока лучи не целятся в нас

***

1974 г., территориальные воды Италии.

Майор милиции Игорь Константинович Гром сходит с поезда Милан — Болонья на две остановки раньше конечной, чтобы сбить с толку возможных преследователей. Из Болоньи едет прямым поездом до Флоренции, оттуда направляется в Рим, стараясь не оставлять следов — ни расписок, ни билетов, ни отелей. Наличные, подставное имя, неприметные хостелы с пропахшими травкой хиппи. Его сухопутная часть поездки заканчивается в Неаполе, на корабле, идущем на Сицилию. Майор милиции Игорь Константинович Гром, без сомнения, считает себя очень сообразительным человеком — он просто не знает, что о каждом шаге в его итальянском приключении докладывается, куда надо. Через телеграммы и телефонные аппараты, записки и целые отчеты: весь поток этой, в сущности, посредственной информации, ложится на стол из дорогого красного дуба, покрытого венецианским стеклом и золотым напылением. Не знает — и потому улыбается так искренне, подставив лицо морскому ветру. Было бы в сотню раз проще убить его здесь, на корабле, но Серёжа хочет поиграть. Серёже скучно среди однообразных светских развлечений и престарелых мафиози с их коллекционными сигарами, однотонными черными костюмами и молодыми любовницами, поэтому новость о старом враге, приезжающем из Ленинграда, чтобы найти его, зажигает в родных синих глазах живой интерес, подобный тому, что Олег видит в свою сторону. Олег не ревнует. Олег стоит на верхней палубе прямо над майором милиции Игорем Константиновичем Громом и не делает совершенно ничего противозаконного. Напротив, в его обязанности входит слежка за тем, чтобы Гром добрался до Сицилии в назначенное время, в целости и сохранности. На нижнюю палубу выходит напарник Грома — Дмитрий Дубин, розовощекий комсомолец, спортсмен, словно сошедший с советского плаката. Зачем товарищ майор взял с собой мальчишку — непонятно, тот ведь только недавно окончил милицейскую академию, по лицу видно. Ни опыта, ни чутья — один младенческий восторг. — Красота-то какая, Игорь Константинович! — восхищается Дубин. Олег стоит на уровень выше их, опершись о перила. Ветер треплет его пальто, морская соль, растворенная в воздухе, липнет к лицу и волосам. Мыслями он уже дома — в большой мраморной ванной с пеной, свечами и серёжиными ароматными маслами — хвойным, апельсиновым и мятным. Мыслями он уже с Разумовским, в этой самой ванной, разнеженным, обнаженным и обольстительным, но телом пока — на корабле, идущем из Неаполя на Сицилию. — Угу, — отзывается помрачневший Гром. — И вода какая прозрачная, а на берегу — деревеньки, пристани, и домики такие яркие, будто кукольные. Крыши красные, зелень повсюду… Я плавал в стройотряде по Волге, но такой красоты — никогда не видел. — Вот он, бездуховный, загнивающий капитализм, — полушутя добавляет майор. Он поправляет коричневую кепку, плотнее запахивает кожаную куртку на груди. — Я, Дим, тебя с собой взял на всякий пожарный, договорились? — понизив голос, добавляет Гром. Волкову приходится напрячь слух; ветер уносит обрывки его фраз в море. — Если сам не справлюсь, если этот мерзавец на меня раньше выйдет, тогда ты вступишь. Пойдешь к нашим, к агентам, я дам позывные и адреса, явки-пароли, ну, ты понял. Только тогда. — Вы считаете…? — Я знаю, Дим. Я эту Лису ловил еще в шестьдесят втором, в Ленинграде, я знал, что это он — убийца, только доказать не мог. Он думал, если сбежал со своим дезертиром, врагом народа, в Европу, то все его убийства не засчитываются, а фигушки. Всё ему припомню, мафиознику, мать его. Олег слабо улыбается, слушая рассуждения майора. Дезертир и враг народа — это он сам, а убийца и «мафиозник» — любовь всей его жизни, приятно познакомиться. Майор Игорь Константинович Гром с напарником уходят с палубы, намереваясь лечь пораньше. Волков спускается в бар.

***

1962 г., государственная граница СССР и Финляндии.

На Кубу он приезжает в звании старлея, обгорает под солнцем экватора в первый же день — дальше загар ложится ровно, теплой карамелью. Серёжины письма из Ленинграда перестают приходить сразу же, стоит покинуть границы СССР — он разочарован, но не удивлен. Гос. тайна, будь она неладна. В самый разгар Карибского кризиса в штабе паника — военные всех чинов и званий бегают по коридорам вспугнутыми крысами, никто не хочет брать на себя ответственность, никто не хочет отдавать приказов. Они знают, что тот, по чьему приказу начнется стрельба, до конца этой новой войны не доживет. Нервы звенят — не фигурально, а вполне физически — в штабе, среди какофонии голосов и клацанья пишущих машинок слышится мерный гул, и Олегу кажется, что это не просто система очистки воздуха. Рев земли, рычание колесиков военной машины — вот это что. Дезертировать вдвоем оказывается легче — и веселее. Товарища по побегу зовут Вадиком, и он мечтает добраться до Нью-Йорка, проникнуть в мир казино и Бродвея, закрутить роман с кинозвездой и пойти в наемные убийцы. Английский Вадим знает неплохо, но акцент с потрохами выдает в нем волжанина — Олегу кажется, что с таким акцентом собеседование на наёмного убийцу пройти сложновато, но держит свое мнение при себе — у всех свои мечты. Сам Волков мечтает вывезти Серёжу в Италию — с дипломом искусствоведа и талантом художника, он там будет на своем месте, и медицина… Птица, живущий в голове у Разумовского, не позволит ему долго и спокойно жить в стране с карательной психиатрией. Опасения подтверждаются, когда Волков покидает Америку. Вадик помогает ему с поддельными документами и чеками. Французский Брест сменяется на Тур, Дижон, а дальше — Лихтенштейн, Любляна, Грац и наконец — Будапешт. На его письма Серёже не приходят ответы, зато советское радио, которое ему удается поймать в Будапеште, сообщает о серийном убийце из Ленинграда, который называет себя Чумным Доктором. Жертв он выбирает себе не случайных — это всегда преступники, избежавшие наказания из-за взяток или родства с высокими чинами. Ушедший от уголовной ответственности директор завода, из-за которого отравились дети в школах; владелец городской свалки; сбивший девочку-сироту на машине сынок зампреда правительства по Ленинградской области. Сомнений у Олега не остается, когда он слышит название детдома, где жила погибшая девочка. Это их с Серёжей детдом. В Будапеште он несколько недель продумывает планы спасения своего слетевшего с катушек любимого — это не так уж просто сделать с наглухо закрытыми границами и серёжиным прошлым. Отчисленного из политеха за «антисоветские взгляды» Разумовского к границе на пушечный выстрел не подпустят, какие уж тут рабочие командировки… Олег не знает, как вывезти Серёжу на «большую землю», а потом встречает Пчёлку. Видя ее впервые, думаешь: «она может переломить мне шею одним движением бедер», и тут же вдогонку «пожалуйста, сделай это». Сложно определить ее профессию: артистка кабаре, шпионка, разведчица или просто одна из всадников Апокалипсиса — Война? В ее арсенале, кроме всевозможного оружия — карминно-красные волосы и помада, черный костюм и острые стрелки. У Пчёлки находится всё: поддельный паспорт для Серёжи, план, доверенные люди по обеим сторонам границы. — Сочтемся, — улыбается она в ответ на вопрос Олега о деньгах. — Можешь считать, что я делаю это по идеологическим причинам — хочу дать шанс на спокойную счастливую жизнь как можно большему количеству талантливых людей, и твой Разумовский — как раз такой. К началу декабря Волков едет на Север, не один, а с людьми Пчёлки. Через Вену, Краков, Варшаву и Гданьск плывет в Хельсинки — в Балтику ему путь заказан, за дезертирство его заочно приговорили к расстрелу. Рыбацкие лодки, чужие неотапливаемые домики на болотах, явки, пароли, спальные мешки, караулы на границе, отсыревшие одежда и оружие — все это заканчивается на берегу небольшого островка, густо покрытого можжевельником и мхом, когда доверенные люди Пчёлки с другой стороны границы привозят Серёжу. Олег не сразу узнает его: на шею ему кидается бледное привидение, в защитного цвета куртке с чужого плеча, с потускневшими и отросшими до плеч волосами, почти русыми в зеленоватом свете болотистой местности. — Олеж, господи, я не поверил сначала, думал это ловушка, думал этот Гром до меня добрался и вывез в глушь, ч-чтобы убить, — Серёжа насквозь промокший, тина цепляется за одежду, лицо такое бледное и изможденное, что сквозь кожу просвечивают синие венки. — Всё закончилось, нет больше никаких громов, ты в безопасности, — Волков сжимает его крепко, чувствует через куртку позвоночник. В их последнюю встречу такого не было — но и виделись они давно, еще перед отплытием Олега на Кубу. В голову приходит совершенно неуместная сейчас цитата из Булгакова: «не читайте перед обедом советских газет — они аппетит отбивают». — Следующий патруль через час, надо сваливать, — кидает им один из наемников. Они не спорят. Финны, живущие в приграничной полосе, к беглецам привыкли: найти на заднем дворе полуживого беженца из страны победившего социализма для них — как оленя встретить — интересно, но не слишком удивительно. Многие из них готовы предоставить таким найденышам ночлег, но за толпу наемников, следующих по пятам за Разумовским и Волковым, приходится доплатить. Уже вечером переодетый и накормленный Серёжа сидит на балконе в коконе из одеяла и греется о чашку с чаем. У Олега между ребер ноет, все тело болит от невозможности близости с тем, от которого столько месяцев не приходили письма. Он даже не знает, позволено ли это еще, или всё, что было — перегорело после его отъезда? — Книги по искусству жальче всего, — медленно тянет Серёжа, трёт пальцами керамический бок чашки, словно там есть пятнышко, видимое только ему, — Ценностей у нас и так почти не было, мебель — рухлядь, а вот книги хорошие… Картины тоже пришлось бросить, но они все в последнее время получались какие-то мрачные, ну, без тебя, — договаривает тихо, не поднимая глаз на Олега. — Ты, выходит, совсем ничего из квартиры не забрал? — Фиолетовый свитер забрал, наши документы, еще значок, который ты мне подарил на шестнадцать лет, с первой подработки. Ну, и себя, — Серёжа улыбается уголком губ, едва-едва. Улыбка выходит болезненной, дрожащей. — Вот такая бесприданница. — Безумно по тебе скучал, — вырывается у Олега. Он выдыхает, выпуская из легких воздух, сам не заметив, что задерживал дыхание. — Лисёнок мой, я так долго… — он тянется вперед, на секунду забыв, что в комнате чутко спят наемники, а дверь на балкон приоткрыта. — Я тоже, — Серёжа кивает, жмурится, подтягивает одеяло выше. — Олеж, я тоже. Всё недосказанное, неозвученное лежит между ними выпавшей росой. С балкона — куда ни глянь, хвойный лес, да редкие бледные цветы шиповника на заднем дворе приютивших их финнов. Небо светлое, а звезды мелкие. — На моих руках так много крови, — сбивчиво шепчет Серёжа. — Птица хотел, чтобы я их убивал, а я не очень-то и противился, я знаю, что должен был… Так много крови… — Но ты больше не будешь, — Олег украдкой протягивает ладонь и сжимает серёжину коленку поверх одеяла. — Не будешь с ним один на один. — Я думал, ты скажешь: больше не будешь убивать людей. — А это как пойдет, — усмехается Олег. — Мы можем избавиться от него, от Птицы, если захочешь, а можем договориться, можем работать с ним вместе. Но ты в любом случае не будешь убивать один — я буду с тобой. Больше они не обсуждают преступления в Ленинграде — Волков и так знает то, что должен, а прочее Серёжа расскажет потом. Разумовский неосознанно трогает свои отросшие волосы, словно хочет от них избавиться, словно всё, что ему нужно, чтобы почувствовать себя лучше — новая обстановка и Олег рядом. Что ж, этот план вполне выполним. — Куда мы поедем дальше? — наконец спрашивает Разумовский, допивая остывший чай одним глотком. Он смешно морщит нос, когда жует кружок лимона, и сердце Олега сжимается. — Ну, раз ты остался без своих книжек по Возрождению, придется поехать в Италию и увидеть все своими глазами. И куртку эту дурацкую сменим на какой-нибудь брендовый костюм — будешь даже моднее стиляг, * вот увидишь.

***

1974 г., Сицилия.

Олег заканчивает слежку за Громом в отеле: допивая эспрессо у стойки бара, он наблюдает, как товарищ майор на ломаном английском ругается с администрацией. Итальянцы к английскому относятся с прохладой, и даже попытка Димы вмешаться на немецком не исправляет ситуацию. Суть проблемы разобрать сложно, но Волков слышит что-то о недостающей кровати. Когда Игорь с Димой, недовольные, но смирившиеся, поднимаются в номер, Олег в считанные секунды узнает у раздраженной девушки за стойкой, в каком номере те остановились, и, представившись частным детективом, просит сообщать о подозрительных перемещениях этой парочки. Девушка легко соглашается: в семейном отеле средней руки такие драмы — редкость, да и странноватые туристы ей настроение своими кроватями попортили основательно. Путь в особняк проходит быстро и комфортно — Серёжа присылает за ним машину. В этой части города клан il diavolo russo — «Русского Дьявола», у всех на слуху, поэтому дорожный патруль, остановив Олега за превышение скорости, тут же отпускает правую руку главы этого самого клана, не забыв пожелать приятной дороги. Вилла блестит огнями из окошек, охрана кивает, пропуская машину. — Дон Серхио, к вам… — Он знает, — Волков отмахивается от секретаря, проходя в кабинет. — Ты свободен на сегодня, Лука. Войдя, он плотно закрывает за собой дверь и только потом поднимает взгляд. Серёжа сидит за столом, положив локти на кипу документов и смотрит прямо на него. Удивление сменяется искренней радостью, рыжий выдыхает «Волче!», и тут же, в мгновение ока, в синеве его глаз начинают плясать бесенята. Он прищуривается, оглядывая Волкова, поднимается из-за стола и садится на край, закинув ногу на ногу. — Как… боевая обстановка, Волче? — он закусывает нижнюю губу, совсем немного, облизывает ее, и складывает руки перед собой. — Расскажешь, или мне подождать письменный отчет? Ткань его брючного костюма в золотом свете ламп кажется светлее, чем на самом деле. Костюм у него шелковый, зелено-голубой, близкий к изумрудному. — Гром в отеле, до утра никуда не денется, а если денется — мне сообщат. Есть другая проблема. — Какая же? — Твой лучший наемник больше недели вёл слежку за этим Громом, и пока не получил награды — как ты это собираешься исправлять? — О, поверь мне, я собираюсь, — Серёжа ловкими пальцами расстегивает пуговицу на пиджаке и разводит ноги в стороны, освобождая место для Олега. — Иди сюда. Волков оказывается у стола раньше, чем успевает об этом задуматься. Серёжа тут же притягивает его к себе за воротник пальто, сжимает коленями бедра. Ловушка захлопывается, но волк совсем не против, волк низко рычит и запускает руки под щегольский пиджак, несильно царапая чужую спину сквозь рубашку. Первый поцелуй — приветственный, а сразу же после Олег делает первый толчок языком и слышит ответный стон. Серёжа вкусный — других слов на ум не приходит; сладкий и пьянящий как шампанское. Волков отстраняется, чтобы глотнуть воздуха и пытается снять с себя верхнюю одежду. — Не так быстро, синьор, — ухмыляется Серёжа, выпрямляясь. Он распахивает на Олеге пальто, достает из внутреннего кармана пистолет — итальянская «Беретта 92», новейшая модель, черный блестящий ствол. — Это у вас пистолет в кармане, или вы так рады меня видеть? Разумовский медленно ведет дулом оружия по коже Олега — от виска к скуле, по линии челюсти, вниз по шее. Хитрый лисий прищур Серёжи становится последней каплей. Волков забирает у него пистолет — в этих руках и палка выстрелит, лучше не рисковать. Забирает — и тут же понимает, что это было частью спланированной провокации: Разумовский откидывается назад, опираясь на вытянутые руки, облизывает губы. Олегу много и не надо, его ведет из-за мелочей, крышу сносит с каждой детали вот такого Серёжи — порочного в своей ангельской красоте, раскрасневшегося, хотя они ничего толком еще не сделали. Волков подносит руку с пистолетом к серёжиному лицу, проводит краем ствола по губам — тот охает от контраста холодной стали с зацелованными губами. — Хитрый Лис, — замечает Олег, а Разумовский широко и мокро лижет пистолет, не отводя взгляд. От этого вида по позвоночнику Волкова вниз проливается жидкое электричество, и он упускает момент, когда губы Серёжи смыкаются вокруг ствола «Беретты 92». Обхватывают оружие мягко, почти с нежностью, спускаются ниже, слюна блестит на черной гладкой поверхности. Черт… — Ты, кажется, перепутал кое-что, дорогой, — Олег забирает пистолет и откладывает его на стол, подальше от любовника. — Вечно тащишь в рот всякую гадость. — Ох, ну что ты, не будь к себе так самокритичен, — Разумовский наклоняет голову вбок и блестит на него синими глазами. Вот же наглец. Невозможный, невыносимый, невероятный. — Ты — мелкий провокатор, но пока я бегал за твоим майором по всей Италии — соскучился так, что в ушах звенит. Снимай костюм — и в спальню, а я сейчас приду. — Не пущу, — Серёжа обхватывает его ногами крепче, перекрещивает лодыжки на пояснице, едва не падая на стол спиной. — Куда это тебе так срочно нужно? — В душ, — смеется Олег. — Я весь соленый после корабля, даже переодеться не успел. — Ну сейчас, разбежался. Я, может, попробовать хочу. Разумовский — человек слова. Он притягивает Олега к себе и покрывает поцелуями шею, и оставленные им следы печатями горят на коже даже там, где не остается засосов. — Соленый, и правда. Вкусный какой, — Серёжа прикусывает кожу, зализывает укус, и запускает руки Волкову под пальто. — Но в спальню мы всё равно не пойдем. Помоги снять эту… Олег помогает. Ему не сложно. В кабинете тепло, лампы бросают золотистые отблески на короткие мягкие волосы Серёжи, на его плечи и грудь; каждая полоска оголенной кожи, отвоеванная у изумрудного шелка и белой рубашки — награда, о которой Волков думал последнюю неделю. Собранный, обольстительный и уверенный Разумовский теряется под умелыми руками и губами Олега. У него было много времени, чтобы разучить все реакции этого тела, все чувствительные точки, все слабости. Он не использует все свои знания сразу же — слишком быстрый финал в планы Олега не входит, а подобные прецеденты уже случались: Серёжа, когда возбужден, неостановим, как лесной пожар. Оторваться от вожделенного тела всё же приходится — ненадолго, к счастью. Серёжа ерзает на столе, откидывается на локтях, пытаясь найти удобное положение для подготовки. — Ты без меня, выходит, не развлекался? — Олег чувствует ответ, а не слышит, по тому, как Разумовский сжимается вокруг его пальцев. — Ждал, ночами в подушку плакал, — саркастично отвечает Серёжа, но тут же добавляет, приподняв голову, чтобы установить зрительный контакт. — Шутки шутками, а мне иногда кажется, что ты мое тело лучше меня самого знаешь, так что не было смысла импровизировать. Ты, давай, не отвлекайся, уже можно три. — Упаси боже сомневаться в приказах начальства, — хмыкает Олег, добавляя еще один палец и лишнюю порцию крема. Удовлетворившись результатом, он подхватывает Серёжу под колени, поднимает их выше, и кладет ладони на талию. Серёжа принимает его, сосредоточенно прикрыв глаза. Прислушивается к себе, и то, что он чувствует, ему однозначно нравится: Олега прижимают ближе, нетерпеливо постукивают острыми пятками по заднице. Волков придерживает любовника за талию, его хриплое дыхание смешивается с серёжиным — частым и жадным, и начинает двигаться. — Как ты хорошо справился со слежкой за майором, — выстанывает Серёжа на высокой ноте в такт толчкам. — И как хорошо справляешься с новым заданием. Всё идеально, Волче, вот так, молодец… У Олега от этой похвалы под ребрами разливается жар. — Люблю, когда ты краснеешь, — продолжает Разумовский, обхватив его лицо прохладными ладонями. — Люблю, когда мне удается тебя смутить. Люблю, как ты выглядишь в момент опасности, с пистолетом или без… такой горячий, что я бы встал на колени прямо во время мафиозных разборок и отсосал тебе, но, думаю, враги не поймут, а подчиненные не оценят. Проверенный способ прекратить поток серёжиной болтовни — поцелуй, и Олег, загнанный в угол, пользуется этим запрещенным приемом. Серёжа ничуть не возражает — он кусается, изгибается кошкой, тянет Олега за короткие волосы — ближе, ближе, жарче, сильнее. Хотя обоим кажется, что ближе, жарче и сильнее уже некуда.

***

В кабаре «Золотой Дракон» — неоновый красный свет, но на их с Серёжей столик то и дело наезжает луч желтого прожектора. В эту короткую секунду виски в стакане кажется тепло-оранжевым, золотистым, как веснушки Разумовского, а всё остальное время напиток выглядит темно-алым. Стакан холодный, лед негромко стукается о стеклянные стенки, и этот холод в ладони — всё, что спасает Волкова от очень неуместного стояка в многолюдном зале ресторана. Виноват, как и всегда, Серёжа — а если быть точнее, его ноги: левый остроносый ботинок одиноко лежит под столом, пока стопа Разумовского медленно, но неумолимо скользит вверх по ноге Олега. Все вокруг, должно быть, слышат шорох ткани о ткань, и уж точно слышат участившееся сердцебиение наемника. Серёжа, довольный произведенным эффектом, улыбается и тянет носок к области паха. Болеро хренов. — Вот же бесстыжий, — одними губами шипит на него Волков, не делая, впрочем, попыток убрать ногу. — Мне нравится это кабаре, давай нас хоть отсюда не вышвырнут, пожалуйста, а? — Не посмеют, — усмехается Разумовский. — Я закрываю глаза на их маленькие шалости, ну, с наркотой, а они — на мои. Ногу Серёжа всё-таки убирает, но не ради благоразумия, а потому, что видит в конце зала знакомую фигуру. Пчёлка проходит между столами и занимает стул, с которого видно все входы в зал. Старые привычки, что поделать. У всех они есть. — Завязывайте флиртовать, я от дверей почувствовала, что тут сексуальное напряжение зашкаливает — вот-вот пробки во всем здании выбьет. — И тебе доброго вечера, Пчёлка, — радушно улыбается Серёжа. — Мы опоздали на твое выступление или еще есть шанс? Пчёлка — не просто артистка кабаре, она знает больше государственных тайн, чем любое министерство любой страны, и никто точно не может сказать, на кого она работает — даже она сама. Профдеформация любого двойного агента. Каждая деталь ее образа двойственна: через разрез на красном платье очень удобно дотянуться до пистолета, закрепленном на подвязке; в декольте скрываются подшитые к платью лезвия, невидимые снаружи. Яд в кольце, токсин в помаде — все эти изобретения из раннего Возрождения получают в лице красноволосой шпионки новое дыхание. — Не теряйте надежды, — девушка кладет локти на стол, оглядывая поочередно то Серёжу, то Олега. — Но вы же здесь не просто так? Слишком лица сосредоточенные. — Юль, твоя проницательность пугает, нам и правда нужен твой совет, — начинает Волков, но собеседница вдруг громко и неискренне смеется, так, что головы посетителей поворачиваются в их сторону. — Волков, если мы с тобой напились, и ты узнал мое настоящее имя, — сквозь натянутую улыбку произносит Пчёлкина, — это не значит, что его нужно говорить повсюду и вслух. — Да, прости, забыл, — кивает Олег, поднимая руку в знак капитуляции. — Только ты со мной больше не напивайся, а то я еще и возраст твой настоящий узнаю. — Уморительно. Так что ваши светлые головушки тревожит? — Игорь приехал. Ну, тот, от которого вы с Олегом меня вывозили через финские болота. — А, тот майор? И он приехал сюда? — хмурится Юля. — Разве их выпускают теперь так просто? ну, без родных в заложниках, и только семейных? — Ну, он, кажется, прорвался как-то, — Олег делает еще глоток своего виски, — еще и напарника своего прихватил, уж не знаю, зачем. — Ты же понимаешь, что он может прийти к тебе за помощью? — уточняет Серёжа. — Мол, «помоги задержать этого злого ужасного Разумовского, товарищ Пчёлка, мы же все за одно дело боремся». — Придёт — тогда и посмотрим, что у него можно интересного узнать, мальчики. Какие у вас на него планы? — Сложно сказать, — Серёжа вздыхает, вертит в руках вилку. — Не решил пока. — Ты же хотел его убить? — уточняет Волков. — Лабиринт достроить, яд, всё есть. Я не то чтобы за, но личная месть — дело святое. — Может, вы просто поговорите? Ну, как старые враги, — отобрав у Серёжи напиток, Юля делает глоток, оставляя на бокале красный след от помады. — Может, в шахматы сыграете? — В шахматы? — переспрашивает Разумовский. — Пусть сыграет с тобой на свою жизнь, — продолжает Юля с горящими глазами, — мне кажется, это добавит шахматам перчинки. Или даже лучше: в русскую рулетку! Если вдруг ты тоже хочешь рискнуть — отличный шанс, и я знаю, что ты умеешь сделать из этого шоу, я видела. Как тогда, кровавая баня с кланом, который-нельзя-называть. — Могу, это правда, — не без гордости отвечает Серёжа. В голове Олега проносятся воспоминания — пугающе-приятные, как мурашки от холода. — Но я, наверное, старею, если не хочу играть с врагами в русскую рулетку, как думаешь? И потом, Гром — не того уровня человек, не интеллектуал. Какие шахматы, какая рулетка? — О чем ты? Он наверняка умеет… — Умеет, но не захочет. Он даже разговаривать со мной не станет, будет орать, бить посуду, а мне только недавно такой замечательный чайный сервиз из мейсенского фарфора подарили! — Сервиз и правда хорош, — соглашается Волков. — И подумай еще вот о чем, дорогой: кровавое убийство товарища майора привлечет к нам нежелательное внимание итальянской полиции — не думаю, что он того стоит. — Я думала, полиция у вас на коротком поводке, — удивляется Пчёлкина. — Мы с ними дружим — за весьма солидные взятки. И полицейские, как хорошие песики, не должны кусать кормящую их руку, но Волче прав, лучше не поднимать вокруг приезда Грома лишний шум. — То есть, его нужно убрать по-тихому? Вы за этим ко мне пришли? — А это как сама решишь, Пчёлка, — Серёжа тянется за вином и наливает шпионке еще немного. — Ты узнаёшь гос тайны, даже не раздеваясь, у людей, гораздо крепче этого Грома, так что легко найдешь на него какой-нибудь компромат и отправишь в слезах обратно в Ленинград. Я хочу, чтобы он исчез из моей жизни навсегда. — Но мы также будем за, если ты его прикончишь, — добавляет Олег. — В счет долга за Будапешт. Юля понимающе кивает. В Будапеште, лет семь назад, Олег с Серёжей и парочкой наёмников от Вадика, положили целую штаб-квартиру советских шпионов, раскрывших двойную игру Пчёлкиной. — Ох, Волче, ты что, ревнуешь меня к товарищу майору? — слишком самодовольно улыбается Серёжа. Знает ведь, что для них обоих в романтическом ключе чужие люди просто не существуют. — В итоге, — с каменным лицом заканчивает Волков, — устрани его сама или разговори, как ты умеешь. Потом отправь нам в конверте отчет о проделанной работе: либо фотографию мёртвого тела, либо пластинку с записью его признания — компромат. На твой выбор. — Фотографию хоть покажите, кого устранять? Серёжа без слов протягивает ей папку. — А он ничего такой, — ухмыляется Юля, рассматривая прикреплённую на досье фотографию Грома. — Посмотрю, если он и в постели хорош — вернется в Ленинград. — Договорились. Только еще остаётся его напарник, молодой, — вспоминает Олег. — С ним что делать будем, Серый? Надо устранить — я и сам могу, только скажи. — Нет-нет, подожди. Если у него не будет доказательств, что мы связаны с пропажей Грома, то убивать необязательно. У меня есть на его счет идея… Разумовский улыбается. Не зловеще, а так, словно задумал сюрприз на день рождения. — Идем, Волч, нам нужен лимузин, твой пистолет и чистый блокнот.

***

— Ну что ж, начнем? — Сережа подвигает гостю бумагу и остро отточенные карандаши, вежливо улыбается. На Дубине лица нет. Он сидит в кабинете Разумовского перед столом с очень бледным видом, Олегу даже становится его жаль. Немножко. — Я же могу звать вас просто Димой? Вы намного нас младше, только и всего; последнее, что я хотел бы сделать — это оскорбить сотрудника милиции неуместным панибратством. — И всё же, это в твоём списке дел, — вполголоса замечает Волков, и Серёжа с трудом давит улыбку. Дубину совершенно не до шуток. Глаза бегают, пальцы легонько трясутся — он старается сохранять лицо, но получается через раз. — Что вы… Зачем меня сюда привезли? Денек у комсомольца и правда выдался насыщенный: Волков знает об этом, потому что лично поучаствовал в части этих событий. Исчезновение напарника, собственное похищение прямо из фойе отеля, угрозы с пистолетом в руке, лимузин… — А, точно, мы же забыли объяснить, в чем заключается твоя роль… Серёжа, приняв очень задумчивый и отстранённый вид, постукивает ухоженными ногтями по столу. — Видишь ли, Дима, утром в порту тебя ждет корабль на большую землю, и только от тебя зависит, будешь ты на этом корабле или нет. Ничего крамольного от тебя не требуется, не подумай. Как у тебя со скоростью письма? — Лучший результат в классе, — едва слышно выговаривает Дима. — Что, правда? Мои поздравления. Ты запишешь нашу с Олегом историю. Всё по-честному, с наших слов. Сам факт нашей беседы — достаточный повод для ваших властей услать тебя в места не столь отдалённые, так что тебе же лучше не использовать эту информацию против нас. Подумают, завербовали мальчонку, а мы — что? Мы интервью даём. — А зачем это вам тогда? Если я не смогу это использовать? — Сейчас — не сможешь, — соглашается Олег. — Но когда — когда, а не если — времена поменяются, сможешь опубликовать наши мемуары, где хочешь, только ничего не меняя. — Да, Дим, — жмурится Серёжа, подзывая Олега ближе, чтобы тот сел на край стола, — лучше подожди с десяток лет, но ничего не редактируй. Никаких «напарников» и «друзей детства» — опубликуешь всё до последней буквы, уж постарайся. — Я не понимаю… Что вы имеете в виду? — Мы хотим, чтобы ты записал нашу историю. Чтобы ее прочли те, кому это нужно — те, кто мечтают попасть в мир мафии, и те, кто не вписывается в рамки вашего зашуганного советского общества. Ты хочешь сам задавать вопросы, или мы в монолог оформим? Дима снова теряется. Закономерно: он не журналист, да и обстановка тревожная, так что Серёжа решает начать первым. — Мы родились в 1939 году, в Ленинграде. Познакомились в приюте, уже после войны — родители не пережили блокаду. Ты, записывай, Димочка, записывай. Олеж, расскажи про лампу — лучше это, чем слезливые детали послевоенного Ленинграда — таким читателей не удивишь. — Лампа, да, — Олег кивает. — В доме моих родителей было много чего хорошего, но запомнил я только один предмет: настольную лампу с абажуром из янтаря, такую, где плоские кусочки камня склеиваются вместе как на витраж, на металлическую проволку. И когда эту лампу включали, вся комната заливалась очень красивым, теплым оранжевым светом, каким-то магическим. Ну, ребенку точно так казалось. — И когда лампу пришлось продать, — перебивает его Серёжа, его голос смягчается, — пятилетний Олежка отковырял маленький кусочек этого янтаря, так, что никто больше не заметил. Маленький, размером с горошинку. Сохранил этот кусочек, зашил его себе в одежду и так носил: и в детдоме, и дальше, в армии. — Он всегда напоминал мне о Серёже, этот янтарек, — Олег бросает взгляд на Диму, но тот, кажется, не вникает в суть разговора, только записывает на максимальной скорости — карандаш летает над бумагой с громким шелестом. — Такой же солнечный, яркий, золотой на свету, как его волосы. — Когда мы оба выбрались, Олег из этого осколочка сделал мне кольцо — нашел мастера и ободок, какую-то резную огранку вокруг круглого камня придумал, вот, — он показывает руку, где на безымянном пальце красуется то самое кольцо с кусочком янтаря. Олег в ответ поднимает свою — на пальце у него строгий металлический ободок. — А это — из военного жетона, который я оставил Серёже, оно с гравировкой. Там вторая и третья группа крови, Серёжина и моя. Кровь моей крови, или что-то в этом духе. Про это можешь не записывать. — Ладно, вернемся к мемуарам, — Разумовский протягивает руку и гладит Олега по колену под столом. — После выпуска из детдома — это, кажется пятьдесят седьмой был — я поступил в политехнический, поучился немного на физика. Там было гнетуще как-то: всё по линеечке, шаг влево, шаг вправо — расстрел. Поперли меня, проще говоря, из-за сомнений в политике партии. Пошел туда, куда всегда хотел — на искусствоведа, плюс художка. Картины, правда не продавались: рисовал я «мрачно, не патриотично, антисоветски». После переезда, кстати, всё наладилось — стало больше ярких красок вокруг и на картинах, итальянские пейзажи расходятся на ура, но лучше всего пишутся картины с виноградом и обнаженным Дионисом — угадай, кто позирует. — Серёж, — закатывает глаза Волков. — Ты еще ему покажи их, ну совсем бесстыжий. — И покажу, — Разумовский подмигивает ему, а затем пунцовому Дубину. — Такую красоту нужно нести в мир, а не прятать в художественной студии. Интервьюер делает короткую передышку, чтобы глотнуть водички и сменить карандаш, не поднимая глаз на Разумовского и сидящего на столе рядом с ним Олега. — Возвращаясь к рассказу: когда я поступил в училище, Олег в армию пошёл. Расскажи лучше про эту часть ты, а то я до сих пор не понимаю, зачем. И Олег рассказывает. Про то, как, увидев другие страны, ему до слез стало жаль проживать свою — и серёжину — короткие жизни на родине, среди бесцветных людей, типовых квартир и вечного дождя. Про то, как его, Волкова, жажда адреналина с лихвой компенсируется издержками их с Серым профессии: перестрелки, нападения, покушения, налеты и расправы вот уже двенадцать лет держат его в тонусе. Для такого дела итальянский выучить — сущий пустяк. Потом Волкова немного уносит: он говорит о том, какой Серёжа в его глазах сексуальный, когда расправляется с врагами клана, как безумно-прекрасны его золотые глаза в этот момент. Как ему идут все атрибуты роскошной жизни мафиози — дорогие костюмы, шляпки, эксклюзивная мебель, красивые цветы, сады, особняки, яхты и огни ночной Сицилии. Добавляет, что он, конечно же, считал Разумовского безумно красивым и раньше, еще в голодном детстве в Ленинграде, но теперь, когда его драгоценность в достойной оправе и рулит одним из кланов сицилийской мафии, когда все его боятся и зовут Il diavolo russo — еще лучше. Они с Серёжей говорят и говорят — о том, как устраняли конкурентов, шли по головам, сколько членов мафии перебили, и сколько смогли подчинить себе. Олег наконец понимает, зачем Серёжа решил доверить их историю именно Диме — никому неизвестному мальчишке, а не настоящему журналисту. Когда Дима сможет издать их мемуары, эта информация уже никак им не повредит, а любой журналист использовал бы ее в своих целях. В разговорах проходит еще несколько часов, затупляется не один карандаш. Мальчишка даже делает быстрый набросок: Серёжа — за столом, и Олег, стоящий у его кресла пугающе-величественнной черной тенью. Под конец, осмелевший Дубин сам задает вопрос: — Каким вы видите для себя конец этого пути? Как вы считаете, что ждет вас дальше? Серёжа задумывается, переглядывается с Олегом. — Конечно, мы бы хотели состариться вместе, завести собаку, построить коттедж где-нибудь подальше от города, на море. Но никто нам этого не гарантирует, правда ведь? — Правда, — соглашается Олег, беспечно пожимая плечами. — Нас могут убить завтра, через год или двадцать лет — кто знает? Это не имеет для нас значения, и правда здесь тоже не важна. — Впиши ту концовку, которую хочешь, — предлагает Серёжа Диме. — Что больше понравится читателям: если мы погибнем молодыми, в перестрелке, положив кучу копов и мафии, или очень старыми, в своих кроватях, полностью отойдя от дел? — Напиши, что мы были вместе до конца, а финал выбери сам, — Волков отходит от стола и стучит в дверь. В проеме тут же появляется нервный секретарь. — Этого молодого человека отвезите на пристань, проследите, чтобы он целым и невредимым попал на корабль в Неаполь. — А я пришлю тебе в Ленинград картину, — обещает Серёжа, — чтобы у нашего романа была обложка. Возможно, картина будет неприличной. — О, не скромничай. Она точно будет неприличной, — хмыкает Волков. Когда Дима, наскоро собрав листы исписанной бумаги в папку, покидает кабинет, секретарь кладет на стол конверт. Бумага плотная, качественная, квадратная, но понять, что внутри — фотография или кассета — с первого взгляда невозможно. — Посмотришь, что решила Пчёлка? — просит Серёжа, вставая из-за стола. — Ну, с товарищем майором? Он разворачивается и отпихивает стул ногой, садясь прямо на стол. За время интервью все тело затекло, хочется размяться, а потом пойти спать. Олег придерживается того же мнения: его пиджак уже расстегнут, в руках — канцелярский нож. Волков вскрывает конверт с ловкостью, от которой Серёжу ведёт, потому что он знает, что еще могут делать эти руки. — Плевать на него, иди сюда. Конверт тут же забыт. Олег оказывается между разведенных ног Разумовского — там, где ему давно уже стоило быть, черт возьми, почему интервью вышло таким долгим? Он запускает руки Серёже под рубашку, посылая электрические разряды вниз по телу. — Мы говорили о нашей жизни сегодня, и я вспомнил, как сильно я тебя люблю, Волч, ты же знаешь это? — Забыл, — усмехается Волков, прокладывая дорожку поцелуев вниз по бледной шее, — вот как-то из головы вылетело. Придется мне об этом напомнить.