охота

      Зверь просыпается не вовремя, прямо в метро. Бокуто успевает заткнуть провалившийся в оскал рот своей ладонью, прежде чем клыки окончательно трансформируются. Он болезненно жмурится под слепящими лампами вагона, переминается с ноги на ногу, стискивая пальцы другой руки в тугой кулак, но не может отвлечься от волнующего запаха.       Кровь.       Кровь сводит с ума, смывает лоск цивилизованности, обнажая самые древние инстинкты, и Бокуто готов выпустить Зверя прямо здесь и сейчас.       Потому что сегодня можно, сегодня — Хеллоуин.       Сегодня — весь мир его охотничьи угодья.       — Как опрометчиво, — слова отзываются в голове тупой болью. Бокуто прикрывает глаза, оставляя лишь узкую щель между веками. Вагон с дребезгом выскакивает из тоннеля, и вертикальные зрачки на миг озаряет лунным светом. Этого хватает, чтобы различить среди фальшивок настоящего монстра.       «Неужели, вампир?!» — восхищённо булькает в глотке. Бокуто шумно сглатывает, не скрывая больше оскала. Запах крови щекочет ноздри, флёр смертельной опасности — нервы. Хочется рычать и вилять хвостом одновременно. А ещё вгрызаться в тёплое визжащее мясо всеми зубами, чтобы брызгало и стекало, и чтобы рядом кто-нибудь так же аппетитно хрустел сломанными костями.       — Прогуляемся? — он тихонько рыкает, не сводя широко раскрытых глаз с неприметного парня в чёрном, единственного без устрашающего костюма и грима. Тот равнодушно пожимает плечами, делая вид, что увлечён книгой. Вагон тем временем плавно тормозит перед очередной станцией.       Если заклинить двери, еды им обоим хватит с лихвой.       — К ноге, — парень материализуется сбоку. Бокуто со вздохом разглаживает едва смятую дверцу и выходит следом.       Вообще-то, он не собака.       — Я знаю, кто вы, — тёмные глаза пугают пустотой. Но Бокуто не из пугливых. Так что следующий — явно прогоняющий — жест он игнорирует, четко следуя за своей жертвой. Людская толпа инстинктивно расступается перед ними, мелкая нечисть прыскает в стороны, и даже духи спешат убраться с их глаз. Бокуто потихоньку выпускает когти, готовясь, что незнакомец взметнётся летучей мышью над головой или стечёт серым туманом под ноги, но тот неспешно идёт вдоль улицы, будто просто вышел прогуляться перед сном.       Вампиры не прогуливаются просто так перед сном, тем более с оборотнями на хвосте.       Бокуто напоминает себе об этом каждые три секунды между вспышками острой жажды.       Он голоден, как никогда раньше. Наверное, всё дело в чёртовой луне, так некстати полной в самую Самайнову ночь. А может в призывно белеющей голой шее, оказавшейся так близко, что не свернуть её стоит нечеловеческих усилий.       Или — пришла пора найти пару?       — Кто ты? — глотка с трудом воспроизводит слова. Все звуки сливаются в рык. Невыносимо соблазнительный запах свежей крови, вьющийся от вампира, не даёт сосредоточиться.       — Акааши. Акааши Кейджи, — вампир улыбается с безопасного расстояния в добрые полсотни метров. Бокуто растерянно сжимает и разжимает пальцы, ещё секунду назад смыкавшиеся на плечах Акааши. — Я не задержу вас надолго, Бокуто-сан.       Лунный свет очерчивает строгий профиль, стекает за спину блестящим плащом, стелется под ноги зеркалом, обнажая помимо ровных черт лица и стройной фигуры истинную сущность.       Бокуто беззаботно любуется им. Есть больше не хочется. Совсем.       — Здесь, — Акааши тем временем прочерчивает между ними жирную черту, — заканчивается ваша охота.       — Ум… — слюна забивает пасть, сочится с углов. Приходится подбирать её удлинившимся языком. Акааши же резко впрыгивает на ближайшую сосну и оттуда, из-за колючих лап, продолжает совсем другим тоном:       — И начинается моя, — голос дрожит, выдаёт вековой голод. — Так что не лезьте под клыки, Бокуто-сан, и идите в свою кроватку.       — Но там так пусто! — Бокуто невольно вздрагивает, вновь прочувствовав холод безликих простыней.       Ещё одну такую ночь он не переживёт.       По крайне мере, не в этом обличье.       Сегодня город не затихает и за полночь. В Хеллоуин люди наивно чувствуют себя бессмертными. Оскаленные маски сливаются с фонарями в раздражающую карусель. По ушам, ставшим особенно чувствительными, бьёт пьяный смех и громкая музыка. Миллионы запахов оседают в лёгких хрипами, путая и сбивая с пути.       Кровь, пролитая кем-то другим, висит смогом, накрывая безумием. Инстинкт требует найти и наказать, выследить и отобрать, рвать и терзать, да только мимолётная улыбка Акааши стоит костью в горле. И Бокуто ищет его остывший след.       След ведёт на запад, в ту часть города, где царит беспредел даже по их, нечеловеческим, меркам. Он обрывается на шумном перекрёстке. И как Бокуто не втягивает ветер, тот приносит лишь сладкий аромат возбуждённой плоти да резкий запах палёного мяса.       — Рад, два, три, четыре, пять… — он поворачивается вокруг себя, отсчитывая вывески увеселительных заведений, пока не упирается взглядом в наглухо заколоченное окно. Знакомый запах дразнит нёбо вкусом крови, и он без раздумий толкает заколоченную же дверь. Та поддаётся легко, пропуская в полутёмный зал маленького бара, явно для своих.       Когда дверь захлопывается, отрезая от галдящей улицы, Бокуто невольно жмурится. В мареве свечных огоньков, отражающихся от сотен зеркал, отражённые же призраки. Что ни тронь — пустота, куда ни глянь — гримасы злого веселья. Сквозь бармена просвечивают ряды пузатых пыльных бутылок, и, пожалуй, он бы парочку опорожнил, чтобы унять волнение.       Охота слишком хороша, чтобы отпустить жертву живой.       — Кто не спрятался, я не виноват, — слышится за спиной. Бокуто оборачивается скорее на шорох, чем звук, жёстко ловя Акааши в объятия. Он ощупывает его лицо пальцами, ещё не звериными, но уже не человеческими, не понимая, отчего так трудно дышать.       В паху жжёт, печёт, разрывает.       Клыки протыкают губу, сминая рот в угрожающий оскал.       — У вас гон, что ли? — Акааши не скрывает насмешки, но улыбка так менят хмурое до этого лицо, что Бокуто не в силах обидеться.       — Хей, я же не зверь какой, а разумное существо, — он подмигивает очередному призраку, вдруг понимая, что вокруг снова люди. Одновременно опускает руку на чужое бедро, ища взглядом взгляд Акааши. Он ждёт, что Акааши скинет его руку, Акааши не скидывает. Наоборот прижимается теснее к паху, словно он не против.       — Вот вы и попались, — слова зудят на периферии фоном, не складываясь в смысл. Все органы чувств сосредоточены на губах Акааши. Они приближается так медленно, кажется, ещё чуть-чуть и соприкоснутся с его, Бокуто, ртом. Но вместо страстного поцелуя Бокуто получает короткий болезненный укус в шею.       Говорят, вампиры умеют управлять временем: ускорять для себя, останавливать для других. Бокуто вспоминает об этом, когда собственные руки зависают в воздухе, сгустившемся до вязкого желе. Он силится отпрыгнуть, ударить, уйти от прожигающих клыков и ласкающих пальцев, но только безучастно смотрит, как Акааши неторопливо вгрызается в напряжённые мышцы, как яркая кровь пачкает губы, как тяжело ходит его кадык между глотками.       Сколько длится эта нежная мука не понять, но в какой-то момент всё резко ускоряется: время, пульс, собственное тело, позволяя закончить все движения разом.       Тепло сочащейся крови осознаётся раньше, чем её удушающий запах, и поэтому, только поэтому Акааши остаётся в сознании, когда его впечатывает в противоположную стену.       Проблема не в боли.       Проблема в расчёте силы удара, Бокуто всегда сложно не убить быстро.       Мутная пелена окончательно застилает глаза. Бокуто прыгает на звук, точно вычленяя среди человеческого визга рваный смешок вампира. Тот смеётся, и когда на плече смыкаются волчьи челюсти, и когда с хрустом ломается ключица. Бокуто хотел бы, чтобы Акааши кричал, чтобы его имя звучало мольбой, просьбой, призывом!       Акааши хрипит, сглатывает алую кровь, тянет разбитые губы в улыбку. Его холодные пальцы подцепляют рану на шее, вспарывают когтями вместе с рубашкой кожу. Джинсы лопают на Бокуто сами, выпуская наружу пушистый хвост и твёрдый член.       — Удачная охота, — Акааши восхищенно уставляется вниз, на прижатый к животу ствол. Бокуто силится похвастаться, что это ещё не лучшая его форма, но волчья морда не может издавать членораздельные звуки, так что ему остаётся лишь опрокинуть вампира навзничь и пристроиться сверху, легонько прикусывая то шею, то плечо. Акааши, чертыхаясь, возится со своими штанами, поминутно задевая член, пока в его основании не набухает внушительный узел.       Больше Бокуто ждать не может. Он выплёвывает пожёванное плечо, напирая передними лапами на грудь Акааши. Тот неожиданно подчиняется, распластываясь на полу, тянется пальцами, зарываясь в мягкую шерсть. Когда головка проталкивается в отверстие, откидывается назад, поджимая ноги в коленях. Дальше член входит туго, приходится рыкнуть на ёрзающего Акааши, чтобы получить опору.       Сложно удерживать внимание на чужом удобстве, ещё сложнее не совмещать совокупление с трапезой, всё-таки в волчьем обличье инстинкты берут верх. Бокуто осторожно лижет окровавленную рану, потом тычется мордой в лицо вампира, останавливаясь совсем. Он вошёл до узла.       Это мало, слишком мало для него, Бокуто.       Это много, слишком много для него, Акааши.       Остановиться невозможно. Бокуто с усилием возвращает себе человеческое лицо и сознание. Он должен видеть — и запомнить — реакцию Акааши, ведь это их первая вязка.       — Нет! — Акааши вздрагивает, в глазницах мечутся алые искры. Ствол члена распирает изнутри его живот.       — Фу, Бокуто, фу, — он отчаянно выгибается, пытаясь уйти от узла, но Бокуто уже ничего не слышит, не видит, не понимает. Невыносимое желание заполнить Акааши всем собой заслоняет остатки разума, и он резко двигает бёдрами, вгоняя пульсирующий узел глубже и глубже, пока тот не встаёт накрепко.       Теперь остаётся лишь дышать и удерживать под собой Акааши.       Ещё бы — не прокусить его руку; плечо и так выглядит плохо, даже вампиру потребуется время, чтобы залечить обглоданную рану.       Он ловит своё отражение в расширенных зрачках Акааши: белая лохматая зверюга с раззявленной, истекающей слюной пастью.       Ничего человеческого.       Как впрочем и в Акааши, уже не рвущегося, а лишь отрывисто хрипящего под натиском сильных, резких толчков. Бокуто прижимается сцепленными челюстями к его рту. Звериный поцелуй обрывается укусом. Акааши шарит раскрытой ладонью, пока не находит вместо лапы когтистую, но руку. Клыки жадно смыкаются на кисти Бокуто, снова и снова, пока Акааши вытряхивает крупной оргазменной дрожью.       Узел рассасывается медленно, ещё медленнее идёт обратная трансформация в человека. Когда запахи притупляются, сознание возвращается окончательно. Бокуто растерянно замирает над Акааши, не зная, за что взяться в первую очередь: то ли перевязать плечо, то ли закутать в чужое пальто, то ли зацеловать сбитые до черноты губы. Акааши на прикосновение руки тщетно дёргает слипшимися веками:       — Вот встану сейчас и…       Остаток фразы тонет в полицейской сирене. Бокуто ошалело трясёт головой, пока в ушах не проясняется. Потом резво вскакивает, подхватывая мирно сопящего вампира на руки, и бежит босиком — и голышом — до самого дома.       Хочется — нестерпимо — жрать.       Акааши просыпается следующим вечером — девственно белый, будто ничего между ними и не было. Он долго возится под одеялом, то пиная коленом в бок, то локтем по животу, пока Бокуто не подминает его под себя. Тогда Акааши приоткрывает один глаз и с долгим усталым вздохом закрывает его обратно.       — Похоже, ты ожидал увидеть кого-то другого, — обида гложет хуже голода.       — Надеялся, что вы мне приснились, — ответ Акааши добивает окончательно. Бокуто с рыком вгрызается в его загривок, сжимая руками в очень крепких объятиях. По телу пробегает волна вожделения, и запах проступившей на бледной коже крови подстёгивает инстинкты.       Зверь проснулся. Теперь его не сдержать.       Акааши и не собирается.