Страшный сон

      Он проснулся, будто из-под водной толщи вынырнул — одним рывком, тяжело и надсадно дыша: воздух срывался с губ колотым стеклом. Глаза лихорадочно метались, щеки и лоб блестели испариной, крупные капли пота скатывались по ним, разъедая кожу.       Пот был таким же отравленным, как и сон.       — Рабби… — в ужасе прошептал он.       За окном уже наступило затопленное солярным молозивом утро, но он почему-то не мог ничего разглядеть в сводящем с ума потоке неземных лучей, льющихся навстречу из квадратного проёма: ему всё мстилось, что там раскидываются выжженные холмы и взгорья Каны Галилейской, смоковницы, каменный фонтан; чуть дальше — город Кариот в развалинах…       Он не видел, что находится за окном, сколько бы ни щурился, но это было и не важно. Сон, кошмарный сон колотился изнутри головы об виски и разрывал на кровавые ошметки воспаленный мозг.       Простонав от фантома пульсирующей боли, он зашарил вокруг себя руками, как слепец, и попытался подняться с постели, но тело его не слушалось. Ноги подкосились, и он рухнул, точно пьяный.       — Рабби, Рабби! — опаленные сухой горячкой губы заново научились говорить, и теперь выталкивали это слово, как заведенные, словно не знали больше иных слов. — Рабби!..       Кажется, распахнулась дверь, и света стало больше. Второй квадрат белизны обрисовал узнаваемую с первой секунды фигуру, свет переместился, чернота перетекла в квадрат: фигура источала из себя сияние такое немыслимое, нестерпимое, что пришлось зажмуриться.       Но от сердца сразу отлегло.       — Рабби! — радостным шепотом позвал он. — Рабби, мне приснился страшный сон… Страшный, ужасный сон, будто я тебя предал, — с каждым словом радость истончалась, как вешний снег, и утекала талой водой, возвращая обратно в объятья мучительного видения. — И будто они вели тебя, и били, и судили, а после пригвоздили к кресту… А еще после…       Прохладные кисти опередили, коснулись его воспаленной головы, погладили по спутанным и мокрым от пота волосами — легко, будто птица задела крылом. Родной спасительный голос раскололся в ушах звуками горней высоты, звёздной и тихой, но он не слушал, он продолжал говорить, глядя в заволоченную лепрозорным туманом внутреннюю пустоту.       — Ты умер, Рабби… Ты умер…       — Посмотри на меня, Иуда. Я жив.       Он видел Его руки слишком близко, но не мог пробиться сквозь пелену сна, всё никак не желающую сходить с глаз, и с ужасом, с трепетом различал на них отметины, кровавые прорехи, мироточащие шрамы, никуда и никогда не исчезающие, сколько бы ни проходило изнурительных ночей и успокоительных дней.       Сколько бы ни приносили эти ночи один и тот же неизбывный сон.       — Рабби… Господи…       По лицу струилась слёзная вода, смешанная с едким солёным по́том — не разобрать, что солонее; он накрыл лицо ладонями, и пока плечи его сотрясались в рыданиях, снежнокрылые руки продолжали их гладить, принося успокоение — их и шею, обнесенную кружным лиловым рубцом.       — Я же говорил тебе, вспомни. Смерти нет.