Цэвдэг

— Мягмаров-Мягмаров! — Урод узкоглазый! Быстрым шагом, перебежками, вперёд из тёмного коридора, навстречу тусклому свету. За ним бежали шестеро. Жирномордый выблядок семейки полицаев Дооржу, Далхан, предводитель стаи, татарская дрянь Эмир Белибеев и кто-то ещё. По именам он их не почти помнил: достаточно было обрывочных воспоминаний об их лицах, разных, но будто бы одинаковых в своём врождённом моральном уродстве. «Ненавижу.» В голову прилетел удар чьим-то рюкзаком. Он ускорил шаг вплоть до бега. Впереди уже виднелась лестница, ведущая вниз, к спасительному первому этажу. Оставленное кем-то ведро попалось под ноги совершенно невовремя. Он полетел вниз через ступеньки, про себя кляня школу, уборщиков и всё, что было связано с этим проклятым заведением… — Эй, вы что это делаете?! — зычный бас учительницы физики прорезал помутневший от удара головой о кафель рассудок. С трудом оторвав голову от пола лестничного пролёта, он, сощурившись, уставился наверх. Прямо на его глазах Далхан, этот ожиревший богатый ублюдок, разводил руками и корчил из себя идиота. Он басил что-то про шутку, про то, что жертва их, верно, страдает аутизмом, раз не понимает их наивных детских выходок и что они совсем ничего плохого не хотели, а Мягмаров, дурак эдакий, сам побежал… Неволей захотелось заорать, но тугой ком в горле пропустил наружу только жалкий хрип. «Если я скажу, это ничего не изменят. Они меня только изобьют за школой.» Недовольный вздох, угроза визитом к директору — между делом, хорошему другу семьи Доржу, — упрёк в жестокости. «Неужели…?» Удаляющийся стук каблуков. «Что и требовалось ожидать.» Из носа потекло тёплое и солёное. Ренат застонал сквозь сжатые зубы и с трудом поднялся на карачки. Сверху донёсся дикий хохот и стоило ему поднять голову, как на него вылилось ведро холодной грязной воды, об которое он и споткнулся. — Помойся, а то воняешь! Встав с колен, Ренат отряхнул брюки и, подняв упавшую в угол сумку с учебниками, медленно побрёл к выходу. Разбитый нос саднил от боли, мокрый пиджак противно лип к телу — а он, кусая губы, ощущал, как в груди начинает саднить. «Как же я их всех ненавижу.» Слёзы потекли сами собой, едва он переступил порог школы. Сегодня Ренату хотелось бросить всё и убежать так далеко в степь, чтобы его никогда не смогли найти, и он, верно, так бы и поступил, если бы не семья. Оюна Мягмарова, его мать, одна тянула на себе немощную старуху Куаныш, чьей пенсии хватало только на оплату счетов, пьющую сестру Айну, вместо денег получавшую от не менее пьющего мужа Баттала ежедневные побои, племянников Ескаира, Санжара и Цогтгэрэла с племянницей Сулушаш, которые не могли сами себя обеспечить в силу юного возраста и своего сына-оболтуса, который, вдобавок ко всему, разочаровывал её плохими оценками и бесконечным желанием покончить с собой… Оюна не получала материальной помощи. Бесспорно, когда-то у неё был муж, и он, разумеется, её любил — но когда в 2003 году у них родился слабый и болезненный Ренат, Балчыр собрал вещи и уехал в Москву без всяких объяснений, отделавшись классическими фразами про то, что дело было, конечно же, не в жене с сыном, а в нём самом… Оюна не смогла продолжить жить в Красноярске без его материальной помощи и вынуждена была вернуться в полумёртвый Каа-Хем с образованием, карьерой и грудным сыном на руках. Официального развода не было. Балчыр специально подстроил всё так, чтобы не пришлось платить алименты. Сколько грязи вылилось на голову Оюны в первые годы жизни Рената, нельзя передать и словами. Собственная мать звала её шлюхой, сестра, в своё время спавшая едва ли не со всем посёлком, стыдила её за то, что та родила «тягло» неизвестно от кого, а бывшие подруги и вовсе отвернулись, считая её недостойной своего общества… Все винили Оюну в том, в чём виноват был только Балчыр, ссылаясь на то, что та была слишком глупой, слишком некрасивой, слишком, в конце концов, неподходящей для него — но никто не отказывался от её подарков на праздники и материальной помощи. Когда Ренату исполнилось три года, Оюну повысили в должности — и все разом замолкли, отлично понимая, что повышение означает прибавку к зарплате. Она никогда никому не отказывала. Держась стойко, отстранённо, Оюна предпочитала выделить желанную сумму денег вопрошающему родственнику, чтобы избежать ненужного скандала и прожить ещё один день в угрюмом спокойствии, не выслушивая в свой адрес оскорбления ещё несколько месяцев кряду. Тому же она научила и Рената. "Потерпи", - просила она у него, поправляя утром его растрёпанный галстук, - "Я скоплю деньжат, ты закончишь девятый класс, и мы переедем отсюда в Красноярск. Квартиру снимем, ты учиться будешь... Только пока не высовывайся. Они тебя сожрут. Молчание - золото." Своего сына Оюна любила той тихой, но невероятно сильной любовью, какой любят люди самоотверженные и милосердные. Для него она была почти святой: добрая, спокойная, всегда готовая поддержать и прийти на помощь, она никогда не отказывала ему в просьбах и старалась всегда относиться с пониманием. Денег её работа приносила немного - но с каждой зарплаты Оюна неизменно откладывала на переезд, покупала сыну сладости, пытаясь хотя бы так помочь ему залатать душевные раны, а однажды, на его двенадцатый день рождения, и вовсе принесла ему компьютер. Ренат в слова про женитьбу не верил. Он был долговязым, тощим — если бы он снял рубашку, можно было бы пересчитать все рёбра на его торсе, — страдал от бессонницы, отчего под его глазами вечно красовались багровые круги и обладал таким жутким желтовато-землистым оттенком кожи, что бабки в посёлке всерьёз считали Рената наркоманом. Может, в большом городе вроде Москвы или, по крайней мере, Новосибирска, его внешность бы оценили по достоинству, счетя его худобу, утомленный взгляд чёрных глаз и тёмное каре с рваной чёлкой привлекательными, однако в тувинском посёлке девушки, следуя архаичному завету «крепче — лучше», смотрели не на высоких, а на мускулистых. Рената в школе считали уродливым, а некоторые и вовсе дразнили «пидорасом» невесть за что. Последнего оскорбления он не понимал совершенно: его угораздило лишь однажды влюбиться в девушку и так дорого за это поплатился, что теперь и вовсе не хотел никаких отношений. Мужчины казались ему отвратительными, женщин он боялся, и совершенно не понимал, почему его в довесок ко всем прочим оскорблениям дразнят голубым. «Наверное», — подумал однажды Ренат, с мрачной задумчивостью изучая желтеющий синяк под глазом в карманном зеркале, — «Они толком не знают, что это такое, и считают, что все, кто не похож на других, ещё и гомосеки. А я для них другой. Потому и ненавидят. Душат то, что не похоже на них. Чтобы я им не навредил. Но я ведь и не собираюсь… Я урод, но не все уроды ведь опасные. Они и сами не очень-то и красивые… Не понимаю. Ничего не понимаю.» Только мать делала ему комплименты, зная, как он переживает из-за своей внешности. Пожалуй, Ренат продолжал жить только для неё, поскольку другого смысла в ежедневных мучениях не находил. Издевательства с каждым годом становились всё изощрённее, ублюдки росли и набирались сил, и под конец этого учебного года Ренат всерьёз начал опасаться за свою жизнь. Далхан на прошлой неделе начал хвастаться ножом — и кто знает, как скоро к нему бы пришла блестящая идея воплотить в жизнь очередную «шутку». Едва ли Рената пугала перспектива лежать в кустах с перерезанной глоткой: ему скорее печально было думать о том, что мать влила в него бесконечное множество усилий и все её старания пропадут даром по прихоти мелкого «царька». Себя он уже не ценил. Травля в школе обратила его в жалкую тень себя прежнего, и в бесконечной агонии рыданий в школьном туалете Ренат уже не мог вспомнить, кем он был до того, как внезапно оказался в социальном аду. Более того: Ренат не помнил даже, с чего начались эти издевательства. Он отчётливо знал, что травить его начали ещё в шестом классе, когда он резко вытянулся в росте и сделался тощим и угловатым, как ненавидимый им Слендермен, с которым его в том возрасте не сравнивал только ленивый — но откуда только бралась вся эта агрессия и злоба? Ренат не знал и не желал понимать их мотивов. Для него вся масса его одноклассников была одинаковой. Он не видел в них людей, а видел только жестокую, тупую толпу, жаждущую зрелища и крови... Но, может быть, это просто детская глупость правит их разумом, и с годами всё изменится? Ренат уже знал, что люди могут быть невероятно жестокими, но почему-то в глубине души всё ещё лелеял наивную мечту о том, что однажды они повзрослеют и оставят его в покое. Шли годы, но стая не взрослела, а становилась лишь сильнее и злее. Лёгкие синяки на ребрах превратились в гематомы. Мать причитала, взывая к учителям, директору, высшему руководству посёлка — но никому не было дела до очередной жертвы травли и его несчастной родительницы, которая даже взятку заплатить не могла. С некоторыми из них боялась связываться даже полиция, памятуя о служебном положении их родителей, и потому Ренату оставалось лишь терпеть, надеясь на то, что никто его ненароком не убьёт. И он терпел. Терпел с утренней рвотой, терпел с перепадами давления, терпел даже со сломанным носом и каждый раз униженно просил прощения за то, в чём был не виноват. Ренат и сам понимал, что изначально поставил себя в невыгодное положение, выставив себя жертвой. Хотелось порой крикнуть, хотелось даже пустить в ход кулаки — но было слишком страшно выступать против всех одному. "Сожрут..." - эхом отдавалось в голове каждый раз наставление Оюны, и он прикусывал губу, отводил взгляд, прятал сжатые кулаки в карманы брюк... Все ненавидели его, он тоже ненавидел всех, но ненависть эту не мог выразить — и оттого терпел, стиснув зубы. И едва ли его терпению мог прийти конец. Ренат никогда не был человеком, способным по-настоящему выразить накопившиеся обиду и злобу. Дома он бил подушки и стены, кусал себя за запястья, обещал себе, что сегодня уж точно ответит обидчикам — но когда те снова его окружали в коридоре на следующее утро, Ренат мог только молчать, широко открыв глаза. Пол уходил у него из-под ног, зрение его темнело — и он мог только слабо закрываться от ударов, про себя думая, что убьёт здесь всех, кого знает, если это затянется до его совершеннолетия… «Пойду в армию, а когда вернусь, перестреляю их всех нахуй…» Но рассудок всякий раз подсказывал, что он никогда на это не решится. И ад, имеющий, в общем-то, резонный выход, закольцовывал сам себя. Ренат не мог преодолеть своих страхов. «Хоть бы я пропал куда-то…» — думал он, медленно бредя по тёмной узкой улочке домой. От слёз щипало ноздри. С одежды стекала холодная вода, опадая грязными каплями на растрескавшийся асфальт. Царившие вокруг сумерки обволакивали двухэтажные постройки, чернильными пятнами темнели по углам, скрывали чёрным полотном жалкие облезлые дома и набрасывали траурную вуаль на редкие цветущие яблоньки. Вокруг царила давящая тишина, и лишь где-то вдалеке скорбно завывала собака. Каа-Хем по вечерам казался безжизненным кладбищем, на которое лишь изредка забредали живые люди… Ренат судорожно втянул в себя воздух и тут же поморщился: воздух пах гнилью с примесью свежей крови. — Опять псину чью-то зарезали… — буркнул он, перекидывая ремень сумки через плечо и ускоряя шаг, — Когда ж они трупы убирать научатся, ебыть… По мере приближения к заброшенному парку, через который Ренат обыкновенно выходил к своему дому, запах становился сильнее. К горлу подступала липким комком тошнота. Ренат старался не дышать, натягивал на лицо ворот водолазки — но мерзкая вонь проникала через ткань, забиваясь в ноздри… На середине пути живот скрутило так, что Ренат свалился на колени. Комок в горле будто бы взорвался— и едва стоило ему подняться, как изо рта хлынула жидкая рвота с примесью чего-то чёрного и свернувшегося. Ренат блевал в мусорный бак и плакал, чувствуя себя запёкшейся грязью на подошве мироздания. Запах гнили смешался с удушающим ароматом сирени и цветущих яблонь. Перед глазами всё сделалось нечётким, расплылось волнами горячего ядовитого тумана… Ноги подвели его, предательски подкосившись и Ренат свалился в траву, обессиленный и жалкий. Над головой смыкались ветви цветущих деревьев, образуя белесый пёстрый купол, заслоняющий ночное небо. Вокруг было невыносимо душно и тихо — слишком тихо, чтобы это можно было счесть нормальным. Ренат всхлипнул, вытер рот рукавом, уже не беспокоясь за сохранность пиджака и зажмурил зудящие от слёз и дикой вони глаза. По всему телу разлился жар, наполняя голову звенящей болью. Ему ещё никогда не было так плохо от дурного запаха и умом он понимал, что причина накатившей слабости в другом — но в чём именно, он не знал. Пожалуй, ему и не хотелось, чтобы эта слабость проходила. Если бы смерть явилась к нему прямо здесь, в этом цветущем душном лимбе, он принял бы её с улыбкой, ибо всё, чего Ренат мог желать, было концом без обязательств. Больная душа его настолько исстрадалась в этом теле, настолько утомилась от бесконечных издевательств, что смерть казалась ему единственным возможным из выходов — но сам он боялся накладывать на себя руки. Ему хотелось заснуть и не проснуться — в конце концов, это можно будет счесть трагедией, и никто не будет позорить его несчастную мать, попрекая её тем, что её сын — самоубийца… Может, ему и хотелось бы жить, но убожество нищего Каа-Хема и тоскливая безысходность, царящая везде, кроме гордых Саян и степной шири, не давали мотивации к жизни. Жить здесь, каждую ночь опасаясь напороться на нож, куда страшнее, чем умереть. В смерти же нет ничего страшного. Сознание угаснет, едва мозг перестанет функционировать. Его тело сгниет, а душа растворится, будто бы и не было её никогда… Запах сделался настолько невыносимым, что Ренату показалось, что его источник находится прямо перед его лицом. Он открыл глаза — но не увидел решительно ничего, кроме привычного пейзажа цветущего парка. Ренат заозирался, пытаясь понять, откуда доносится смрад. — Кого ты ищешь? — раздался вдруг монотонный мужской голос со странным мягким выговором и ломанной хрипотцой, — Меня там нет. Если бы Ренат уже не плакал, он бы разрыдался от страха и убежал бы отсюда, как маленький мальчик. В голове разом всплыли все мрачные байки Каа-Хема, легенды о злых духах, которые рассказывала ему бабка Куаныш холодными вечерами при свете настольной лампы, и он шумно сглотнул, готовясь рвануться с места и побежать. Но ноги подвели его. Они будто окаменели, и Ренат только дрожал в бессилии, взглядом пытаясь выискать источник голоса. — Не ищи меня, — вновь раздалось откуда-то сверху, — Я не буду тебя убивать. Я не бандит и не злой дух. — Кто ты и где?! — истерически крикнул Ренат, вскинув голову к деревьям. Он понимал, что всё это может быть плодом его издёрганного и, верно, давно воспалившегося рассудка, но думать ему об этом решительно не хотелось, чтобы не запугать себя окончательно. Среди вершин цветущих вишен тьма всколыхнулась и будто бы растеклась по стволам деревьев, обволакивая всё вокруг хриплым шёпотом: — Я — ничто, и нахожусь я везде и нигде. Я тень, я твой оживший страх… Я — Келе. Но мои имена, коих мне не счесть, не имеют значения. Действительно важно то, что я способен изменить твою жизнь, Ренат. — Что ты от меня хочешь? — Ренат задрожал мелкой дрожью и запахнул пиджак: ему резко сделалось холодно. Страх сковал его движения, как нейротоксин, не давая двинуть ни единой мышцей в ногах. Казалось, что вместе с вонью он вдохнул парализующий газ. — Я хочу сделать твою жизнь лучше. Разве тебе не надоело, что все они издеваются над тобой и над твоей матерью? — голос сделался серьёзнее и холоднее, — Разве ты не помнишь, как Даяна всем показала твоё признание в любви и тебя избили её братья? Помнишь, как ты тогда рыдал и дома наглотался таблеток? Помнишь, как твоя мать кричала в отчаянии и как смеялся твой дядя, пока она вызывала тебе рвоту? Неужели тебе нравится так жить? — А что я могу сделать?.. — Ренат тяжело вздохнул и прикрыл рукой лицо, пытаясь не вспоминать про чёрные пятна на своей и без того мрачной биографии, — Я слабак, и если ты действительно наблюдал за мной, ты это знаешь лучше меня самого. Как я смогу дать им отпор, если даже себя спасти не в состоянии? — Ты вовсе не слабый. Тебе это внушили, чтобы ты даже не думал сопротивляться. С чего ты взял, что твои недостатки это не твои достоинства? Все зависит от угла обзора и от того, как ты применишь способности, которые тебе подарила природа. Я бы не говорил с тобой, если бы у меня не было решения, — голос вновь понизился до шёпота, — Я предлагаю тебе сделку. Ты узнаешь её условия тогда, когда подойдёт срок — а пока я тебе дам лишь то, что поможет тебе отомстить. Делай всё так, как велят тебе обстоятельства — с этого дня они на твоей стороне. Если сделаешь всё правильно, я вернусь. Подумай пока над тем, чего хочешь достичь и двигайся в этом направлении. Я помогу тебе подойти к следующей точке нашего пересечения. Прощаться не стану, — последнее слово донеслось в голове эхом и в ту же минуту тело Рената отпустила та судорога, что не давала ему встать всё это время. Вскочив, он сорвался с места и так быстро побежал, словно от того, успеет он или нет, зависела его жизнь. Он не мог думать ни о чем; в голове было пусто, как в полом сосуде. Страх куда-то исчез, и лишь слёзы, медленно высыхающие на впалых щеках, напоминали о минувшем. В лицо бил свежий ветер, подымая полы подсохшего пиджака и растрёпывая волосы по какому-то своему дикарскому наитию. Мимо него неслись деревья, кусты, ржавые ограды и скамейки — а он всё бежал, не чувствуя тяжести сумки, бежал, наверняка не зная, куда и зачем, но чётко осознавая одно: этот день стал последней главой его прошлой жизни и первой страницей в новой, ещё непознанной ранее, но уже волнительной… Будто бы всё, что он сделал за свои пятнадцать несчастных лет, обнулило само себя и началось заново, даруя ещё один шанс. Он пока горел слабым огоньком в потёмках подсознания Рената и, чтобы он не потух, его надо было раздуть, сделав крошечный шанс громадной ветвью реальности… Казалось, что сами небеса сжалились над ним, подарив вторую жизнь. Оставалось лишь не замарать чистый лист новыми чернилами и вступить в новую жизнь, не наступив на порог*. — Ну что с тобой опять произошло? — вздохнула Оюна, разогревая воду для стирки в большой кастрюле и время от времени поглядывая на сидящего на старой разболтанной табуретке сына. Тот тяжело вздохнул, повёл острыми плечами, и, бросив утомлённый взгляд на свое истощённое отражение в окне, произнёс сипло, будто бы даже и не думая говорить правду: — Да из окна чьего-то дома водой плеснули. Не парься, ма. — Плеснули, конечно, да, охотно поверила. Дурак… — проворчала Оюна, неодобрительно глядя на впалый живот сына, — Поешь хоть, смотреть на тебя страшно… Понимаю, что вторую неделю на пустом рисе сидеть тяжело, — она вздохнула и отвела взгляд чёрных глаз — в точности таких же, как у самого Рената, только уже и печальнее, — Но потерпи. Мне скоро дадут зарплату и я тебе пюре сделаю… Хочешь? — Хочу, — Ренат поморщился от ноющей голодной боли в желудке и прижал руку к животу, — Меня сегодня вырвало, пока я через парк шёл. Три раза. — Ренат, это уже какой-то кошмар, — скуластое смуглое лицо Оюны побледнело и она, метнувшись к сыну из другого конца кухни, наспех утёрла пот со лба, взволнованно глядя на Рената, — Вчера рвало, сегодня рвало… Дай прощупать живот. — Ма, ну не начинай… — Ренат поморщился, вспоминая холодную сталь мембраны стетоскопа и сильные руки матери, продавливающие мягкие ткани до самых органов. Оюна нахмурилась, отчего морщины между её бровей стали ещё глубже, и скрестила руки на груди: — Интересно, Ренатка! Тебя выворачивает второй день, а я просто так это оставить должна? Ложись на диван, жди меня и не мешай! Я, в конце концов, имею право знать, что с тобой!.. Диван был жёстким и продавленным. Мать, поставив кастрюли с кипятком остывать, искала в глубине квартиры стетоскоп, а Ренат лежал, устроив голову на подлокотник и меланхолично созерцал, как в углу паук жрёт мелкую мошку. Тишину прерывало лишь монотонное тиканье часов на стене и редкое голодное урчание, громом прокатывающееся по внутренностям и затихающее где-то внизу… Ренату были привычны эти звуки. Он их почти не стеснялся и лишь изредка воспринимал их, как сигнал к действию: его должно было тошнить от голода, чтобы он притронулся к еде. Его пугала перспектива остаться без еды — и потому он берег каждый замшелый крекер, не решаясь взять его в рот просто так… Для Рената было нормальным ложиться спать без ужина. Он следил лишь за тем, чтобы мать поела и не заподозрила о том, что Ренат не доел свою порцию, а выбросил обратно в кастрюлю — собственное здоровье его уже мало волновало. Пару раз люди из параллельного класса пытались ему дать в коридоре свое печенье или бутерброд, но Ренат, привыкший подозревать всех и каждого в подлости, предпочитал мучится от голодных болей, нежели чем взять еду у незнакомцев… Денег всегда было в обрез. Мать стремилась оплатить Ренату расходы на одежду, обувь, интернет и канцелярские принадлежности, потом уже беря во внимание расходы на себя и лишь затем — на еду. Её нельзя было за это винить: Оюна столько работала, что иногда могла забыть, что вышла из дома без юбки или положила Ренату вместо овсянки сырую гречку, и планирование бюджета постоянно вылетало у неё из памяти. Ренат пытался подрабатывать сам, но везде брали по знакомству или по родству, да и после школьной подготовки к грядущему ОГЭ времени оставалось только на то, чтобы помыться, побриться и лечь спать… Летом его обещали взять грузчиком в продуктовый, но до лета нужно было ещё дожить, а денег не хватало уже сейчас. Было слишком много препятствий для того, чтобы сводить концы с концами и порой Ренат думал о постыдной профессии закладчика, но потом вспоминал, что сядет за это далеко и надолго и отсекал эти мысли… В Тыве действительно тяжело было жить даже при печально известных российских условиях и Ренат отчётливо понимал, что ему просто необходимо перебраться в город побольше. — Так-с, сударь, — Оюна села рядом и вздохнула, пытаясь не смотреть в глаза Ренату. Она пыталась улыбаться, но губы её немного подрагивали в такт пальцам, нервно сжимающим стетоскоп, — Я не могу прямо здесь поставить диагноз, но у тебя, судя по всему, открылся гастрит. Завтра поедем в больницу. — Плохо, — прохрипел Ренат, расправляя затёкшую спину и медленно поднимаясь с дивана, — Я ещё летом работать хотел… — Посмотрим по твоему самочувствию, — кратко отозвалась Оюна, встав с дивана. Её скуластое лицо цвета меди, её скорбные морщины между бровей, её утомлённые глаза в обрамлении редких чёрных ресниц, так похожие на глаза Рената и коренастое, ширококостное тело прирождённой кочевницы, заточенной в каменных стенах — мать не была похожа на идеальных матерей из сериалов, но для него она была самой красивой… Она неожиданно обняла его, прижавшись к его костлявой груди лицом. — Сынок, я очень люблю тебя… — прошептала Оюна, и Ренат ощутил, как у неё по щекам потекли слёзы, — Я очень боюсь, что у тебя что-то серьёзное… Ты единственный лучик света, который есть в моей жизни, — она отстранилась и всхлипнула, глядя в глаза Ренату, — Ты родился крошечным, синим, с тройным обвитием пуповины… Я даже не сразу взяла тебя на руки. Когда мы остались одни, плакать хотелось… Очень хотелось, но я не проронила ни одной слезинки. Я не имела на это права. Прости меня за слабость, сынок… Я сделаю всё, что смогу, если там… Там всё совсем плохо. — Мам, всё будет хорошо, — Ренат взволнованно приобнял мать за плечи, — Я обещаю, что будет. Это просто живот болит, наверное… Может, я съел что-то не то или ещё чего похуже. — Я хочу на это надеяться, — Оюна, измученно улыбнувшись, вышла из комнаты и уже на пороге произнесла, не решаясь покинуть сына, — Всё у нас с тобой наладится. Помни, что я с тобой, даже если ты совсем один. Ложись спать после двенадцати, хорошо? Мне опять нужно будет на ночную смену. Ночь была лунной, и если бы Ренат не знал, что в Тыве не бывает белых ночей, верно, счёл бы её белой. Воздух был необыкновенно чистым и светлым. Срываемые ночным ветром, лепестки цветущих яблонь кружились в воздухе, стремительно образуя причудливые воздушные хороводы и столь же быстро распадаясь. Он стоял на балконе старого трёхэтажного дома, босыми ногами ощущая каменный бетонный пол и курил, стряхивая пепел в стеклянную банку. Тело почти перестало болеть после того, как он сегодня упал, но затылок то и дело наполняла звенящая пустота. Надо было бы поесть, но кусок в горло попросту не лез. Ренат утомлённо вздохнул и лёг грудью на ограждение балкона, глядя вверх, на мерцающие высоко в космосе звёзды… Чего стоили все его терзания? Чего стоила его жизнь в целом? Страдания не могут длиться вечно и за чёрной полосой в жизни непременно наступает белая — но неужели нельзя приблизить её наступление своими усилиями? Очевидно, это возможно. Но не в его условиях. Ренат криво усмехнулся и стряхнул пепел в банку. Оставалось надеяться на то, что от него отстанут раньше, чем он удавится на собственном ремне. — Ренат, выходи! Мы не договорили! — донёсся пьяный вопль из-под окна. Он свесился с балкона, презрительно сощурившись. На скамейке под подъездом сидели его школьные обидчики в компании взрослых маргиналов. Ренату не хотелось вглядываться с высоты в их лица, силясь разобрать, кто где: достаточно было бьющего по ушам голоса Эмира, который одним своим звучанием заставлял желудок сжиматься от отвращения. «Проигнорировать? Тогда утром обязательно докопаются», — подумал Ренат, хмуря брови, — «Может, стоит хоть раз в жизни им ответить?» — Мягмаров, а Мягмаров! Спускайся! Или от мамаши получить боишься? — продолжал зазывать вниз Эмир под весёлый хохот своих прихвостней, — Она уже час, как ушла отсасывать главврачу в своей больничке! Не знаешь, что ли, что мать твоя шлюха сифозная? Спускайся, побазарим! Ренат стиснул зубы. Оскорбления в свой адрес он ещё мог стерпеть, но вот игнорировать хамство в сторону матери нужным не считал. Гнев вспыхнул в теле. Захотелось вдруг спуститься, но слишком велик был риск напороться на нож — и оттого идея расправы над уродцами родилась сама собой при взгляде на импровизированную «пепельницу». «Плевать я хотел, если они завтра на мне живого места не оставят», — думал Ренат, примериваясь к голове Эмира и совершенно не удивляясь, почему руки его, обычно начинавшие дрожать в присутствии своры, теперь так крепко и уверено держали банку, — «Пусть хоть душу выбьют, подонки, а мать обижать не позволю.» — Эй, Эмир! Эмир, оторопев от того, что жертва отвечает, да ещё и так бодро, вскинул голову — и в следующую секунду пожалел, что вообще сюда пришёл. Сверху на него упала стеклянная банка, и, разбившись вдребезги, рассадила ему макушку в кровь. Мелкие осколки вонзились в кожу. Эмир завыл, затряс головой, будто бы это хоть как-то помогло бы делу и, силясь слезящимися глазами разглядеть фигуру Рената сверху, проорал, нелепо грозя тощим кулаком: — Блядина, я тебе завтра это припомню! Урод ненормальный, мудак узкоглазый, тварь безродная! — Да лучше уж быть беспородной псиной, чем родиться в хорошей семье и позорить своего отца, — выплюнул Ренат, удовлетворённо наблюдая за тем, как корчится от боли его обидчик, — Не забудь своему отчиму хуй отсосать: он тебя уже заждался. Эмир выл, зажав разбитую голову руками, Далхан размахивал разбитой пивной бутылкой и булькал какие-то угрозы в адрес Рената, остальные суетились и тоже что-то выкрикивали, время от времени упоминая его по фамилии — а Ренат стоял на балконе, усмехаясь странной кривой ухмылкой и восхищаясь самим собой. Мир не рухнул оттого, что он шагнул вперёд, преодолев себя и свои нелепые страхи — и ужас, навеянный толпой, залеплявший глаза и ноздри, не дававший сделать и вдох, вдруг куда-то исчез. Оставалось нечто смутное на дне подсознания, но страха, способного сковать всё тело, Ренат больше не испытывал. Свора теперь была ему попросту противна до зубовного скрежета. Он ненавидел их; ненавидел так сильно, что если бы от этой ненависти могли возникать самопроизвольные возгорания, то весь мир вспыхнул бы кострами праведной ярости — и ничего, кроме этой ненависти, в его душе больше не осталось по отношению к его школьным мучителям. Ренат неожиданно ощутил в своих руках невероятную силу. Мышцы наполнились жгучим желанием преподать обидчикам урок. «Не время», — шепнул внутренний голос, и Мягмаров, стиснув зубы, с ним согласился. Нельзя было вот так глупо подставить себя под удар, подчинившись их воле — ведь они, в самом деле, этого и хотели. Лучше уж сохранить видимость хладнокровия и впервые за несколько лет выступить победителем, а не поддаться яростному порыву и проиграть. Он успеет втоптать каждого из них в грязь. В этом Ренат не сомневался. Только сейчас он осознал, что его высокий рост можно использовать, как оружие в драке против отродий поселковых окраин: никто из них не был выше ста семидесяти пяти сантиметров, что давало Ренату явное преимущество над ними всеми. До этого он использовал свои длинные ноги лишь для того, чтобы быстрее убежать от преследователей — но разве нельзя было этими же ногами избить Эмира до потери сознания? Разве нельзя было, в самом деле, своими длинными руками схватить Далхана за короткую черепашью шею и душить до тех пор, пока его лоснящаяся рожа не станет похожей на баклажан от нехватки кислорода? Ренату даже смешно стало оттого, что он считал высокий рост недостатком вплоть до этого вечера. Раньше ему было неловко из-за того, чтобы он над всеми возвышался, а теперь он благодарил судьбу и генетику за то, что был выше остальных. «Подумать только», — Ренат затянулся, глядя вслед уходящей толпе, — «Каким же я был идиотом все эти годы… Достаточно было сесть и подумать головой — а я, как полный дурак, только рефлексировал и подставлял левую щёку вслед за правой, думая, что чем-то хуже своих одноклассников… Да они же все поголовно уроды. Далхан похож на криво сколоченную бочку с его глазами-шляпками от гвоздей, Эмир попискивает, как серая крыса из помойки — чистой воды крыса, только хвоста не хватает — а Даяна напоминает ослицу! Точно, ослицу!..» — и от своего открытия Ренат внезапно так обрадовался, что захохотал. Смех его был искренним, как смех раба, с которого скинули вековые оковы и впервые за тысячу лет вывели из душной тюрьмы в дикое поле, к свободе. Его свободой было чистое ночное небо с мириадами звёзд, мерцающих белесыми огоньками — и теперь ничто не могло отнять у него этого торжества человечности. Ренат сейчас впервые за многие годы понял, что не нуждается в одобрении толпы. Много лет он убеждал себя, что где-то сам провинился, что заслужил издевательства, которые на него обрушивались — а теперь осознал, что ничем не виноват перед толпой, кроме одного: он поддался. Поддался ненависти, поддался злобе, поддался безмозглой стае ублюдков… Поддался, предав самого себя. «Свои ошибки надо исправлять.» Когда гул голосов внизу ушёл куда-то за соседнее здание, Ренат, удовлетворённо фыркнув, затушил сигарету и, убравшись с балкона, двинулся из квартиры на лестничную клетку. «Может, Санжар хоть чаю попить выйдет.» Было темно: кто-то опять выкрутил лампочки. Из квартиры тётки доносились крики и рыдания. Это едва ли было чем-то новым и ошеломляющим: крики эти Ренат слышал едва ли не каждый вечер и уже настолько от них утомился, что они его даже не пугали. Он теперь всё больше злился на красномордого, тощего дядю Баттала, толком не умевшего говорить по-тувински, но орущего, как пожарная сирена, и всё больше презирал тётю Айну, низкорослую, кривоногую женщину с глубокими морщинами у рта, вечно встрёпанными чёрными волосами, отросшими до самых бёдер и взглядом таким бегающим и злобным, что смотреть ей в глаза было сродне прикосновению к раскалённому железу. Эти люди в его глазах давно пали - и каждой новой выходкой только подтверждали своё низвержение на социальное дно, вызывая всё больше омерзения. В квартире у них царил вечный бардак. Закопченная тёмная кухня с валяющимся на полу луком и пропитавшимися жирным варевом старыми кастрюлями; унитаз, который никто не мыл уже два года; ржавая ванная, похожая на огромное корыто; гниющие резиновые коврики; серый растрескавшийся кафель на стенах и на полу; старые тазы с бельём и дряхлая стиральная доска в одном из них; двухъярусная железная кровать в детской комнате, подушки в засаленных наволочках, рваные одеяла... Вершиной же всего этого отвратного триумфа безобразной бедности был запах. Являющий собой помесь алкоголя, перегара, мочи и грязных тряпок, он заполонил всю квартиру и, кажется, даже сам этаж. Стены будто бы пропитались этой проклятой вонью. Так пахла нищета. От этого запаха не скручивало ноздри, не слезились глаза; он был едким, но не ядрёным — и менее отвратительным от этого не делался. Так пахло в грязных бараках, где жили — нет, существовали, как амёбы на стенах погреба, — люди, утопившие смысл жизни на дне бутылки. Ренату поначалу не хотелось верить, что его родственники относятся к таким отщепенцам человечества. Он тщетно пытался убедить себя в том, что они исправятся, верил им, когда те клялись больше не пить, но период розового флёра юношеской наивности у него уже прошёл. Ренат знал, что они так и умрут алкоголиками и лишь вздыхал, когда Айна заплетающимся языком обещала, что капли больше в рот не возьмёт, или Баттал бил себя кулаками в грудь, засыпая племянника бессмысленными клятвами. Ренату было жалко только их детей. Старший из них, восемнадцатилетний Ескаир, собирался идти в этом году в армию, поскольку больше не мог выносить родительских издевательств. Добрый, по-детски наивный, искренне заботящийся о своих братьях и сестре, он был самым терпеливым в семье Мурадовых — но и его терпению пришёл конец, когда отец его едва не задушил в пьяном угаре. Синяки на его шее до сих пор чернели страшным напоминанием о том, как он тогда был близок к смерти… Ескаиру было дурно. Он до последнего уповал на здравый смысл родителей, но теперь на собственном опыте убедился, что те так и останутся плесенью на задворках общества и оттого готовил себя к военной службе на новом месте. Может, ему было и жаль оставлять семью, — Ренат помнил, как Ескаир играл с ним и Санжаром, как катал у себя на плечах тогда ещё крохотного Цогтгэрэла, как искренне заботился о каждом из своих родственников, — но он настолько устал, что больше не мог находится рядом с родителями. Ескаир всё чаще уходил гулять ночью, всё чаще оставался ночевать у бабки Куаныш… Ренат не осуждал его. Он сам с радостью бы отсюда сбежал, и потому в глубине души радовался за двоюродного брата, беспокоясь только о его безопасности: на улицах после заката шататься, пусть даже и с небольшой компанией, было чревато дракой, а то и чем похуже. Сегодня он, кажется, снова ушёл пить с компанией, и если бы у Рената были друзья, он непременно поступил бы так же. — Ах ты вонючий патлатый пидор! Да лучше б ты при рождении сдох!.. Кажется, виновником пьяных воплей на сей раз оказался Санжар. Ренат остановился и осторожно прислушался, пытаясь вникнуть в суть конфликта. —… и не позволю! — рявкнул Баттал просаженным голосом, явно чем-то кинув в стену. Раздался чей-то пронзительный крик и вслед за этим последовал звук, будто бы кто-то упал на пол. — Уймись, мудак! — зло крикнул Санжар, явно собираясь кинуться на отца с кулаками, — Отпусти Цогта, он не виноват в том, что ты опять нажрался! — Как ты разговариваешь с отцом?! — завизжала из глубины квартиры Айна и Ренат поморщился: от её высокочастотных криков у него всегда начинала болеть голова. — Был бы он отцом, я бы его уважал — а он не отец! Он жалкое пьяное хуйло! Он даже нашего языка не знает, а уже пытается всеми командовать! Я сказал, что поеду учиться — значит, поеду! Меня не ебут ваши проблемы уже, достали, суки! — Ты нам так не смей говорить! — гаркнул Баттал, — Мы тебя, бля, родили, а ты, петушара неблагодарный, только и можешь, что жопой вертеть! Не мужика вырастил, ёпта, а пидора! Лучше б тебя не было! — Гондоны надо было надевать, урод! Кто-то быстрым шагом рванулся к двери. Нервным пощёлкиванием провернулся ключ в двери, заскрипели несмазанные петли, и на пороге показался взмыленный Санжар. Высокий — почти одного с Ренатом роста, — тощий, смуглый, с будто бы обожжёным солнцем скуластым тонким лицом и злыми чёрными глазами, он похож был на взбешённую гадюку. Его длинные чёрные волосы растрепались и сейчас больше всего походили на лохмы язычника-шамана, выскочившего из своей юрты. Грязная майка неаккуратно была заправлена в спортивные штаны. Обычно так плохо он не выглядел, но сегодня, видимо, семья его измучила в конец... Сердито посмотрев на Рената, Санжар скрестил руки на груди: — Чего тебе? — Да ничего, — буркнул Ренат и тяжело вздохнул: брат, обычно всегда аккуратный и преисполненный насмешливого спокойствия, сейчас был невероятно нервным, и нервозность его выражалась в неряшливости внешнего облика. Больно было видеть, как красивый молодой парень задыхается в гнилостной духоте Каа-Хема. Санжар однажды на деньги бабки, подаренные ему на день рождения и чудом не пропитые родителями, съездил в столицу с её широкими взглядами и иностранными фэшн-журналами, и с тех пор полюбил высокую моду. Он грезил стать модельером, мечтал, что когда-нибудь непременно уедет в Москву, где в одежде его собственного модного дома будут ходить по подиуму известные манекенщики — но реальность будто бы издевалась над ним, тыкая в морду одноклассников с их закостенелыми взглядами, родителей-алкоголиков и страшную бедность, от которой у любого из жителей Золотого кольца подкосились бы ноги от ужаса и отвращения. По стенам их мерзопакостной трёшки бегали рыжие тараканы. Санжар донашивал одежду за старшим братом, а младшие брат и сестра, в свою очередь, донашивали за ним самим… Он старался одеваться аккуратно, пытался формировать стильные образы из того, что у него было под рукой — но в месте, где даже интернет не всегда был, трудно было рассуждать о моде. Санжар пошёл в школу раньше, чем Ренат, умудрившийся заболеть перед набором тяжёлой ангиной, и потому в этом году должен был сдавать экзамены. Это определённо добавляло ему стресса. Пусть он и был старостой класса, но перспектива всё завалить его пугала, как, верно, любого из школьников. Справедливо оценивая свои способности, Санжар хотел после школы уйти на швейную фабрику — что, в самом деле, значит быть старостой в классе, полном идиотов? Однако судьба в лучшей манере своей неумолимости распорядилась иначе. По слухам, Айна ещё в девичестве задолжала некому господину Ли, посещавшему Сибирь в ранние двухтысячные, крупную сумму под проценты, и он, объявившись спустя почти двадцать лет за долгом, согласился снять с семьи алкоголиков обязательства, милостиво обменяв деньги на их сына. Взамен он обещал Санжару возможность учиться в Шанхае за неведомую «скромную услугу». Все понимали, какие услуги состоятельному мужчине может предоставить нищий, но красивый юный тувинец, но никто не мог ничего сказать, понимая, что это единственный его шанс на приличную жизнь… Гордому Санжару было трудно сделать выбор. Более всего он ценил свою свободу. Он ненавидел любые ограничения, ненавидел, когда кто-то им помыкал, но ещё сильнее он ненавидел нищий пригород Кызыла, в котором ему не повезло родиться. Решение было уже принято и обжалованию не подлежало. После сдачи экзаменов бизнесмен Ли Фэнг забирал Санжара со всеми его вещами и увозил далеко за границу от промозглой нищеты и вечно пьяных родителей — и как бы Баттал не противился, сына было уже не переубедить. Ренат молчаливо сочувствовал брату. Ему не хотелось отпускать близкого человека куда-то в Китай, но он, как и все, понимал, что другого пути у Санжара просто нет… Посмотрев в его чёрные глаза, преисполненные обидой и затаённой болью, Ренат хлопнул его по плечу: — Едешь? — Еду, — коротко отозвался Санжар, устало вздохнув в излюбленной манере двоюродного брата, — Ты опять курил? — Курил, да, — Ренат отвёл взгляд: перед братом почему-то стало стыдно. Санжар фыркнул: — Ну и дурак, сдохнешь от рака лёгких. Мне донесли тут, что тебя сегодня водой облили… Может, ты со мной поедешь, а? Ты ж тут загнёшься ко всем чертям. Я бы и Цогта взял, да он мелкий и больной слишком… Из-за спины Санжара показалось белое худое личико четырнадцатилетнего юноши и тонкие, чуть синеватые пальцы легли на его смуглое предплечье. У Цогтгэрэла была гемофилия. Отчего из троих сыновей четы Мурадовых эта болезнь не пощадила его одного, никто не знал — но зато знали, что четырнадцать лет назад в Каа-Хем приехал страдающим тем же недугом тощий калмыцкий шаман с громким именем Бату и ещё знали, что ему очень понравилась Айна, тогда ещё бывшая молодой и красивой… Бату уехал спустя две недели — он решал какие-то дела с роднёй, — а спустя восемь месяцев тяжелой беременности, в холодном снежном марте, родился мальчик, которого назвали Цогтгэрэлом. Тогда никто ничего не заподозрил, но теперь, когда новорождённый младенец стал тоненьким черноволосым подростком с печальными серыми глазами, сделалось очевидно, что такой хрупкий, миниатюрный, как хорошенькая статуэтка, с напылением аристократического изящества юноша никак не мог быть сыном крепко сбитого Баттала с простецкой красной рожей и тупыми карими гляделками. Он это чувствовал, и оттого нещадно бил Цогтгэрэла, забыв про его диагноз — а тот кричал, стонал и даже несколько раз выбегал босой из подъезда среди зимних ночей, когда даже в пуховике было холодно, как в Антарктиде… От шамана ли Бату, наверняка бывшего, как все шаманы, слегка безумным, от пьяницы Баттала ли, бившего сына едва ли не с пелёнок по голове, но Цогтгэрэлу досталось лёгкое сумасшествие. Он ходил в тонком осеннем пальто в страшные морозы, когда даже крепкий Ескаир предпочитал скрываться дома, ел сырое мясо без соли и иногда хрипел ночами что-то на непонятном никому языке, царапая себе лицо, выгибаясь под странными углами и держась за низ живота, как женщина, у которой невовремя начались болезненные месячные. Он постоянно хотел есть и к подростковому возрасту его пищевая зависимость только усилилась — но всегда был худым, как тростинка. Ел он порой вещи не вполне съедобные: так, несколько раз его заставали за поеданием мела или извёстки. Цогтгэрэл мог сам себя обслуживать, неплохо учился и в остальном казался обычным, хоть и несколько замкнутым юношей со специфическими интересами, но перечисленных выше странностей хватало, чтобы сверстники его избегали, а бабки в подъезде шептались, что мальчишка одержим злыми духами. Над ним никогда никто не издевался. Люди в основном считали Цогтгэрэла безобидным дурачком; особо сердобольные жалели его и изредка подсовывали ему заскорузлую конфету или пакет семечек, зная, что дома он почти не ест. Ренат тоже жалел младшего брата, но жалел без хорошо скрытой брезгливости, которую, верно, испытывала добрая половина сочувствующих. Он искренне любил Цогтгэрэла и потому по-настоящему сопереживал его несчастью. Ренат часто гладил его по взлохмаченной голове, когда тот убегал от пьяного отца к ним в квартиру, уступал свою кровать и, не боясь его припадков, крепко обнимал, не давая Цогтгэрэлу разодрать ногтями себе кожу в очередной раз… Юноша выскользнул из-за спины Санжара и неожиданно обнял Рената своими тощими руками за талию — выше он не дотягивался. Ренат, несколько удивлённый таким ярым проявлением нежности, похлопал Цогтгэрэла по спине — и ощутил, как тот дрожит всем телом. — Дядя опять его?.. — Ренат нахмурился, прижимая к груди Цогтгэрэла, которого начинало неслабо колотить. Санжар вздохнул: — Опять… И когда уймётся, мудак старый? Мальчишке совсем психику искалечит. Он и так на волоске от дурдома, а тут такое… Он меня так не пиздит, как его. Будто бы ебнуть с концами хочет. Эй, Цогт, — Санжар негромко позвал брата, словно пытаясь привести того в чувство. Тот, словно бы проснувшись, отпрянул от Рената и отозвался тихим, чуть надломленном голосом: — Чего?.. — Скучать будешь по мне? — Санжар грустно усмехнулся одними уголками губ, — Я тебе деньги присылать буду. Тебе, Шашке и этим… Сукам, — он кивнул на тёмные недра квартиры, откуда доносились недовольные голоса родителей, — Каир-то в армию уйдёт. Как вы без нас будете? — Будем как-то… — пробурчал Цогтгэрэл, глядя в заплёванный пол, — Скучать буду. А можно нам с Шашкой в вашу с Каиром комнату перейти будет? В нашей тараканы не бегают — пешком ходят. — Да видел я… — Санжар цыкнул, — Ай-ай, вот же хрень творится… Если отец слишком сильно будет бить, беги к Ренату и к тёте Оюне. Они тебя не обидят. Не обидишь же, Натка? — Не обижу, — подтвердил Ренат, приобняв Цогтгэрэла за худенькие плечи, — Как там Шашка? Я её не вижу третий день. В школу не ходит, у вас тоже нет… Опять у подруги? — Ага, — Санжар резко помрачнел, а Цогтгэрэл виновато уставился в стену, будто что-то этим невинным вопросом Ренат всколыхнул в них обоих. Что-то грязное и тёмное, как вода в отстойнике, что-то, что не принято обсуждать на лестничных площадках… Сулушаш была обыкновенной одиннадцатилетней хулиганкой. В школе её прозвали «бунташной» за то, что та часто сбегала из дома, дома её называли Шашка или Сулька, а на улице она слыла Веником за вечно взлохмаченный кошмар из жёстких чёрных волос на голове. Шашка была худой, необычайно длинноногой для своего возраста, имела острые, вечно разбитые коленки и смотрела так грозно, что порой пугала своим взглядом старшеклассников. Она не боялась лазить по деревьям, ненавидела юбки, дралась с мальчишками и особо буйными девчонками, с палкой гонялась за теми, кто её оскорблял, и обладала нравом таким гордым, что могла несколько дней слоняться по улицам после очередного скандала. Шашка была осторожной и умной для своего возраста, но определённая доля беспокойства у Рената возникала каждый раз, когда она убегала. Всё же от убийства и похищения в Каа-Хеме не был застрахован даже взрослый мужчина — а уж что на тёмных улицах посёлка могло случится с маленькой девочкой, не хотелось даже думать… Санжар вздохнул ещё раз, потоптался на месте и тихим, чуть сиплым голосом произнёс, вплотную придвинувшись к Ренату, чтобы в квартире его наверняка не услышали: — Отец к ней пристаёт. Слова эти ударили в голове Рената набатом. Он стоял, как оглушенный, не в силах поверить в сказанное братом, а когда осознание наконец пробилось к нему сквозь пелену оцепенения, где-то внутри забурлила кипящей лавой ярость. Он стиснул зубы за сжатыми в нитку губами, сжал кулаки — а Санжар прикусил губу, стараясь не смотреть в бешеные глаза брата. — Ещё хоть раз он к ней свои яйца подкатит — убью, — глухо прорычал Ренат, исподлобья глядя в темноту квартиры, — Цогт не может, он больной — а вы с Ескаиром какого чёрта её не защитили? Вы же старше и сильнее. — Мы попытались… — Санжар растёр заломившие виски, — Прости, Ренат… — Нахрена мне твои извинения? Ты не виноват, — Ренат глубоко вдохнул, пытаясь совладать со своим гневом, — Никто не виноват, на самом деле, кроме этого старого уёбка. Если подобное продолжится, зовите меня. Я его в пол впечатаю. — Позовём, — Санжар собрал волосы в хвост, помолчал немного и грустно пробормотал, — А насчёт моего предложения подумай. Ты Фэнгу тоже понравился, я тебя показал… Хороший такой, говорит, — голос Санжара предательски дрогнул, надорвавшись на предпоследнем слове, — Сойдёт… Ренату сделалось вдруг так противно, что к горлу поползла рвота. Хотелось плюнуть в лицо этому жестокому, бездушному Фэнгу, который посмел их — живых, дышащих, мыслящих, — оценить, как товар, как безделушки на этническом рынке… Хотелось рвать и метать от бессильной ярости. «Сойдёт этому Фэнгу петля на шею из китайской верёвки», — подумал Ренат, а вслух сказал, борясь с желанием заорать во всю глотку какую-нибудь гадость: — Не, я лучше тут. Должен же кто-то им всем помогать. — И то верно, — Санжар, чувствуя себя грязным, опошлившимся, неуютно поёжился, обнял себя за плечи и произнёс: — Я спать пойду, пожалуй. Цогт, идём, — он взял брата за тонкое запястье и они вместе пошли в квартиру, откуда уже доносился свистящий храп Баттала. Пьяные люди быстро засыпают, не слишком тревожась о содеянном в алкогольном угаре. У некоторых из них на утро появляется острое чувство вины и желание всё исправить, но у Баттала и Айны не осталось даже зачатков совести. Все их добродетели, им, несомненно, некогда присущие — никто не рождается плохим человеком, — будто бы сгнили, обратившись в зловонный прах на дне подсознания. Их души были пусты и наполнены звенящей вселенской чернотой. Они будто бы не видели, как тяжело их детям, не видели, в каких условиях живут они сами — для них давно не было ничего, кроме алкоголя… Ренат постоял ещё перед их обшарпанной дверью, вздохнул тяжело и, убрав взмокшие волосы назад, побрёл к себе. Спалось ему плохо. От духоты ли, от дурных мыслей, но Ренат долго не мог уснуть — а когда наконец смог, то ему приснилось, как Фэнг — он его никогда не видел, но тот почему-то представлялся ему седовласым китайцем в дорогом костюме, — впрягает их с Санжаром в телегу и они везут его куда-то под багровым небом над бескрайней степью, медленно задыхаясь от жары… Ренат проснулся от кошачьих воплей тогда, когда небо сделалось серым в преддверии рассвета. Старый кот, прозванный Дураком за крайнее даже для кошки скудоумие, выл, стоя лапами у него на груди. — Дурак, ну чего тебе надо?.. — простонал Ренат, убирая кота от себя, — Я ж тебя кормил… Кот заорал ещё громче, видимо, сигнализируя о недостатке внимания. Ренат утомлённо погладил кота по спине, поставил на пол и, ещё не до конца проснувшийся, но уже морально раздавленный, побрёл в ванную. Штаны с майкой жутко пропотели. Ночью Ренат вымыть голову, и теперь на его волосах можно было жарить яичницу. Наиболее логичным вариантом было сходить помыться сейчас, когда ещё не вернулась мать — и он, стянув майку со штанами, вошёл в ванну. Было невероятно душно для майского дня и всё ещё противно из-за вчерашнего диалога. Ренат агрессивно драил мочалкой кожу, будто бы пытаясь оттереть въедливую вонь чего-то пошлого и омерзительного вылил на себя столько геля для душа, что почти насквозь пропах запахом тропического ананаса, но от мерзкого ощущения так и не отделался. Уже выходя из ванны, он по неосторожности поскользнулся на мокром кафеле, больно треснувшись виском об отделанную плиткой стену да так и остался сидеть на полу: лодыжка предательски подвернулась и теперь адски болела, не давая нормально встать. — Вот блядство, — простонал Ренат, упираясь руками в колени. Ему казалось, что его сейчас вырвет от боли. Она волнами стлалась во всему телу, отдаваясь в голову болезненной пульсацией — и вдруг размытым периферийным зрением Ренат увидел, как кто-то худой и невысокий стоит за наполовину открытой дверью ванной комнаты. — Ц… Цогт? — тонким от страха голосом спросил Ренат первое, что пришло ему в голову, чувствуя, как мурашки несутся у него по спине диким конским табуном. В квартиру никто не мог зайти; дверь, чёрт её побери, была закрыта, и он прекрасно помнил, как лично запирал замок на три оборота — но, может быть, Цогтгэрэл нашёл у родителей запасную пару ключей, о которой Ренат не знал?.. Предполагаемый Цогт не отзывался. Ренат, сглотнув ком в горле, попытался встать — но нога отдалась такой болью, что он взвыл и вновь осел на пол, борясь с подступающими волнами боли. Силуэт перешагнул порог, приблизился к ванне, но отчётливее так и не стал, словно бы укрытый от чужого взгляда паром... На Рената резко обрушилась глухая тишина. Стихло всё; даже вода не шумела более в трубах и лишь сердце его гулко стучало в груди, набатом ударяя по барабанным перепонкам. Вода с гулким стуком капнула с плеча Рената. Он нервно втянул в себя воздух. Силуэт дёрнулся, и, кажется, куда-то исчез. Ренат начал подыматься с пола, но вдруг будто бы врос в землю, не в силах двинуться. Белое скуластое лицо оказалось рядом, почти вплотную прижимаясь лбом к его лбу. В чёрных раскосых глазах сверкали вместо зрачков красные огоньки. Незнакомец смотрел спокойно, беззлобно, оттенком холодного равнодушия; смотрел, не моргая, будто бы пытаясь просверлить в Ренате дыру… Крик Рената задохнулся ещё на первой ноте. Он ухватился за грудь, побелел, бестолково рванулся вперёд, ожидая натолкнуться на чьё-то тело — но никого не обнаружил, кроме пустоты в ванной и мокрого пола. Тяжело дыша, Ренат вышел из душа, стянул с вешалки полотенце и кое-как вытерся. В зеркале отразилось сухое смуглое тело. Ренат глубоко вдохнул и выдохнул, положив ладонь на свой впалый живот и убрал с лица прилипшие мокрые пряди. Этот жест обыкновенно помогал ему нащупать утраченную нить соединения с реальностью, когда твёрдая почва уходила у него из-под ног. «Всё хорошо. Мне просто померещилось», — Ренат, ощущая в пальцах нервную дрожь, упёрся ладонями в раковину. Сердце гулко колотилось в груди, словно пытаясь проломить рёберную клетку. В ржавых трубах тихо шумела вода. Он начал бриться, невольно прислушиваясь к каждому шороху. Ему неведомо было, что на полу, под его ногами, растянулась ещё одна, длинная и тонкая тень со светящимися глазами — и, верно, если бы он узнал об этом, то в тот же час потерял бы сознание… Чужая тень подползла к тени Рената, колыхнулась и исчезла. В трубах что-то гулко зашумело, ухнуло и совсем пропало, будто бы ничего и не было. «Просто недоспал», — думал Ренат, заливая кипяток в турку, — «Надо было сразу идти спать, а не трындеть с Санжаром.» Кофе был горьким и неприятным на вкус. От конфет начало крутить живот. Ренат не понимал, почему ему так плохо с самого утра: кофе этот его до этого вполне устраивал, да и на шоколад он никогда не жаловался… На пороге кухни у него закружилась голова. Он остановился, упираясь одной рукой в притолоку, а другую прижимая к животу. В горле сформировался тошнотный ком. Внутренности будто бы царапали когтистыми ледяными пальцами. Перед глазами всё поплыло, как вчера в парке и Ренат подумал, что сейчас-то он и потеряет сознание… Ноги его подкосились, и лишь невероятным усилием воли он заставил себя устоять на месте. В воздухе запахло терпкой гнилью, отчего тошнотные приливы только усилились. «Я хочу крови», — мысль эта донеслась сквозь марево густого тумана, что окутал разум Рената и показалась ему настолько чужеродной, что он захотел заорать от ужаса и убежать куда-то, где будет так глухо, что даже собственные мысли не смогут достучаться до его сознания… Упираясь руками в колени, он судорожно выдохнул, готовый в любой момент сорваться с хрупкого предохранителя своего рассудка: — Какой, нахуй, крови? Хааа… — он огляделся, словно пытаясь найти источник своего помешательства, — Да что же это такое… Я, кажется, и вправду сошёл с ума. Ошизел. Охуел в края. Ему отчего-то захотелось истерически рассмеяться, а ещё сильнее захотелось плакать, но сильнее всего он хотел крови. Свежей, горячей, с приятной, едва ощутимой горечью, как… Кофе? «Я схожу с ума», — подумал Ренат, застёгивая рубашку: сегодня было слишком жарко, чтобы поддевать под пиджак водолазку, — «Определённо. И что делать? Идти за помощью к бабке Куаныш? А что она скажет? Всунет какой-нибудь отравы, от которой неделю ссать будешь красным, и всё…» По всему выходило, что делать совершенно нечего. Ренат вылил на себя едва ли не весь флакон одеколона — ему казалось, что от него несёт гнилью, — собрал вещи в просохшую сумку, накинул пиджак и двинулся в школу. У подъезда ему попалась на глаза глуховатая бабка Акулина. Беззлобная, тихая, но сохранившая рассудок, она не раздражала его, как другие бабки — и потому, проходя мимо, он бросил сухое: — Здравствуйте. — И тебе не хворать, Ванюша, — елейным голосом отозвалась Акулина, кидая хлебные крошки голубям. Ренат удивлённо остановился и смерил Акулину недоумевающим взглядом: — Акулина Андреевна, я Ренат. — Ах, точно, прости старую… А так на Ванюшу похож, — улыбнулась Акулина, — Ну иди-иди в школу, а то опоздаешь ещё. Дверь в класс самым неприятным образом была заперта. Ренат несколько раз дёрнул ручку, но попытки эти ни к чему не привели: дверь крепко закрыли; кажется, на метлу или швабру. «Уёбки.» Ощутив в новых красках вчерашний прилив ярости, Ренат отступил на несколько шагов, поджав губу, примерился — и со всей силы врезался плечом в хлипкую классную дверь… Та натужно заскрипела, петли взревели и швабра, на которую и вправду была закрыта дверь, вылетела на середину классной комнаты. Дверь теперь лежала на полу у порога ненужной фанерной доской со смехотворной пластиковой ручкой, а в проходе мрачной тенью высился Ренат. Бегло оглядев класс и не найдя учителя взглядом, он хмыкнул и двинулся внутрь. От воплей и хохота одноклассников уже начинали гудеть виски. Он не разбирал слов — для него всё слилось в один сплошной гул, — и более всего ему хотелось заткнуть им всем глотки… Под руку попался Далхан, загораживая проход своей массивной фигурой. — Хули тебе надо? — прорычал Ренат сквозь сжатые зубы, чувствуя подступающий приступ бешенства. Вчера он давал себе слово, что никогда больше не позволит себя унижать — и на сей раз понимал, что клятву свою он выполнит… Далхан, явно не ожидавший от жертвы такой грубости, немного отдалился и пробасил, глядя на Рената снизу вверх: — Эмир из-за тебя в больнице, падла. Ты чё, в край оборзел? Ты чё на ровного пацана лаешь, псина? Вена на виске яростно запульсировала. Ренат сдвинул брови, сжал кулаки и вдруг с неожиданной для себя прытью со всей силы ударил Далхана кулаком в глаз. Тот отшатнулся, не в силах поверить, что вчерашний забитый мальчик за один день превратился в разъярённую фурию: — Да какая муха тебя… Договорить он не успел. Неожиданно тяжёлый кулак Рената опустился ему на лицо, а затем ещё и ещё, пока Далхан не свалился на пол… Девочки завизжали. Кто-то попытался схватить Рената за руку, но тот, развернувшись, так сильно пнул его коленом в живот, что более никто не осмеливался к нему подходить. Даяна побежала за учителем. Далхан захрипел, сделал попытку встать — и Ренат, окончательно впав в безумие, начал бить его ногами… Он бил молча, и оттого ещё страшнее было смотреть в полные нечеловеческой злобы чёрные глаза, суженные от ярости до размеров прорезей на японской театральной маске. Он бил, и в каждый удар вкладывал затаённую боль детских обид; бил, когда в класс с выбитой дверью ворвалась учительница, бил, когда примчался директор и бил даже тогда, когда его пытались оттащить от изувеченного тела Далхана всем скопом… Кто-то в суматохе разбил ему нос, и он слизывал кровь с лица, совсем не беспокоясь о сохранности белой шёлковой сорочки. Сегодня Ренат доказал всем, что может ответить на издевательства. Спустя три года бесконечных пыток он наконец порвал оковы школьного рабства и теперь упивался своей свободой. Больше никто и никогда не посмел бы его унизить. В кабинете директора летала, надрывно жужжа, муха. Окровавленная рубашка липла к груди. Ренат сидел в кресле, откинувшись на спинку, и глядел в потолок, считая неровности в побелке. Он почти не слушал, что ему говорят: ему было плевать и на директора, толстого приезжего русского с гигантской лысиной и скучным лицом, и на его доводы, пресные и серые, как его водянистые коровьи глаза. Тошнотой по телу разливался голод. Ренату хотелось впиться директору в лицо зубами и рвать его на части, как собаки рвут туши крупных лесных животных. —… нет, вы посмотрите, что вы наделали! — возмущенно воскликнул директор. В кабинет завели Далхана. Грузный, окровавленный, он вдруг представился Ренату большим куском сырого мяса, аппетитно сочащегося кровью. Желудок его издал раскатистое урчание — и Ренат, зажимая живот руками, болезненно, громко расхохотался, как обычно смеются душевнобольные: — Пусть лучше он посмотрит, что наделал со мной! Иногда меня били и хуже, навалившись всем скопом, но всем отчего-то было плевать на то, что со мной наделали! Я терпел три года, Алексей Сергеевич, а он не вытерпит и трети того, что пережил я! Пусть лучше смотрит, что, — он посмотрел на побледневшего Далхана, который теперь — от стыда ли, от страха ли, — пытался вжаться в стену и не смотреть в глаза Ренату, — Что он сделал со мной! Ты хотел видеть меня сумасшедшим чудовищем — ты меня им видишь, Далхан! Тебе нравится?! Нравится тебе или нет, я спрашиваю?!.. — Мягмаров, прекратите этот цирк! — завопил директор, — Вам лечиться пора, Мягмаров! Обиды надо уметь прощать! Он говорил что-то ещё, что-то доказывал, размахивал руками, видимо, призывая всех присутствующих к миру и взаимопониманию, но Ренат не слушал. Он сполз вниз по спинке кресла, сложил руки на животе и снова смотрел в потолок, равнодушный и безучастный. Сегодня он сбросил с себя иго школьных обидчиков, и сбросил окончательно — и оттого на душе его после взрыва эмоций в одночасье стало легко и спокойно. Солнечные лучи проникали в кабинет сквозь жалюзи, и убогий в своей нищете Каа-Хем казался уже не настолько убогим. В воздухе совсем не пахло гнилью. Виски больше не ломило. За окном расцветал пышными кустами сирени май, и в весеннем воздухе уже витали едва уловимые, но приятные сердцу нотки подступающего лета… Настенные часы пробили полдень. Ренат молча улыбался. Минула чехарда из последних контрольных работ, лицемерного чаепития с дешёвым тортом, от одного вида масляного крема на коем Ренату хотелось блевать, и не менее лицемерного прощания с теми из одноклассников, кто переезжал. Ренат угрюмо пожимал им руки, молчаливо кивал, когда те разорялись о бесконечной любви к классу и родному посёлку — а в глубине души завидовал им чёрной завистью. Красноярск, Иркутск, а у кого-то и вовсе Москва — большие города манили Рената россыпью огней и обилием людей. В толпе горожан легко затеряться. В городе никому нет до тебя дела; за тобой не тянется позорный след прошлых ошибок и ты не скован по рукам и ногам обстоятельствами… В городе ты свободен. Свобода была для Рената главной ценностью в жизни. Быть рабом — не важно, другого ли человека или же собственного разума, —мнилось ему, самое страшное наказание для любого из людей… Нужно было перебираться из этой тюрьмы подальше в город. Когда прозвенел звонок, Ренат, не дождавшись сопливого прощания с классным руководителем, встал из-за стола и, подняв сумку, вышел в коридор. Залитый белым светом пасмурного неба — кажется, собиралась очередная гроза, — он встретил Рената абсолютной пустотой и тишиной. Не носились орды оголтелых младшеклассников, не курили по туалетам охрипшие старшаки с презренными усишками над верхней губой — всё было тихо, ровно и спокойно, словно в сухой тувинской степи или в обледеневшей тундре… Ренат постоял у окна, глядя вдаль. Тучи, грозясь бурей, собрались над крышами серых панелек. В стекла бил набирающий скорость ветер. Он вздохнул, опасаясь простыть под дождём, зачем-то застегнул пиджак на все пуговицы, после расстегнул самую верхнюю, которая непонятно отчего больно надавила на грудь, истерически чихнул, сам немного опешив от изданного им резкого стона с совершенно чудовищным подвыванием на конце и побрёл к лестнице. На третьем лестничном пролёте кто-то разбил горшок с алоэ и то валялось на земле, раскуроченное и жалкое, неспособное само себя поднять и оттого медленно умирающее… Эта картина отчего-то привлекла взгляд Рената. Он присел над разбитым сосудом, провёл руками по выкорчеванным корням и тут же отдёрнул ладонь: запястье будто током ударило. «Что за ерунда…», — Ренат закатал рукав и рассмотрел запястье. Ничего странного, помимо какого-то покраснения, на нём не наблюдалось, — «Может, меня укусила какая-то херь летающая и теперь зудит? Чёрт знает что. » На пороге было столь же пустынно, сколь и в коридорах. Смерив болезненно выделяющееся на фоне чистого синего неба громоздкое здание школы, построенное в ветхие времена несбывшейся сумасшедшей мечты об идеальном до утопичности коммунизме своим неизменно презрительным взглядом, Ренат плюнул себе под ноги и, перекинув через плечо ручку сумки, пошёл быстрым шагом в направлении дома. Гроза со всей своей яростью обрушилась на него около входа в заброшенный парк. Ренат, мысленно матерясь, прикрыл голову сумкой и побежал, надеясь на то, что хотя бы под густой листвой деревьев он меньше промокнет. Каблук ботинка угодил в канализационную решётку. Ренат, задрав уже безнадёжно мокрую штанину, резко дёрнул ногу на себя и вдруг ощутил, что наступил на что-то. Голубь… Кто-то, проехавшись на велосипеде, раздавил голубя и останки его прилипли к подошве туфли Рената. К горлу подступил кислотный ком. Воздух снова завонял железным запахом крови и желудок от этого запаха громко и противно заурчал… Смех зародился на дне глотки и вырвался истеричным воем. Ухватившись за голову, Ренат побежал вперёд, разбрызгивая лужи и хохоча с безумным подвывом… Что-то под ногами загудело в канализации. Живот саднило голодом. Ренат Мягмаров сошёл с ума. Уже несколько дней его мутило. Ренат поначалу бодрился, ездил с утра в Кызыл ради посещения боксёрского клуба, в который записала его мать, испуганная школьным инцидентом, а к концу недели совсем занемог… Живот крутило от всего, что бы он не съел. Всё чаще ночами его посещали мысли о крови и сыром мясе. Оно не должно было быть непременно человеческим; мысли эти Ренат отметал ещё на пороге — но всё одно при виде сырого куска мяса или рыбы ему безумно хотелось есть. Ренат ходил, будто бы находясь в жарком температурном бреду. Всё было ему неинтересно, от всего воротило… Хотелось биться головой об стены, лишь бы почувствовать что-то, кроме проклятой тошноты. Тошнота теперь была с Ренатом всегда и никакими таблетками отделаться от этого отвратного ощущения он не мог. Она сопровождала его утром и вечером, на тренировках и на отдыхе — и только когда Ренат ложился спать, чувство это медленно притуплялось. Он не знал, что с ним. Мать сокрушалась, ругая пищевые привычки сына, сетовала на гастрит, а Ренат угрюмо молчал, понимая в глубине души, что дело было не только в нём… Что-то происходило глубоко в теле Рената. Будто бы нечто, зревшее внутри пятнадцать лет, начало распространяться по организму, начав необратимые изменения с желудочно-кишечного тракта. Еда переваривалась куда быстрее, чем раньше. Ренат теперь не мог не есть; стоило ему проигнорировать себя, и на смену ощущению посасывания под ложечкой пришли разрывающие внутренности боли. Он едва не плакал в моменты спазмов, но заставлял себя есть, зная, что потом будет хуже. Сегодня же Ренат чувствовал себя так, будто бы сейчас умрёт. Утром его вывернуло желчью. Мать хотела взять отгул и приказала сидеть дома ему самому, чтобы Ренату вдруг не стало хуже, но работа вынудила её оставить сына одного в квартире. Ренат дремал на диване, не двигаясь. Со стороны его можно было принять за труп: истощённый, заметно побледневший, с заострившимся носом, он, и без того болезненный, выглядел умирающим. Солнечные лучи из-за сдвинутых занавесок едва освещали его осунувшееся лицо и золотистой пеленой покрывали тумбочку, на которой громоздились таблетки в белых коробочках и недопитый стакан воды. В воздухе плясали частицы пыли, и кот, свернувшись уютным клубком, спал в лучах уходящего солнца, подражая хозяину. Всё виделось безмятежным — но на стенах уже залегли сумрачные тени ночи, и тонкая узловатая ладонь Рената, недвижимо покоящаяся у него на животе, вдруг сжалась в кулак. «Я пришёл.» Парк пугал чернильной темнотой и разбитыми фонарями. Всё здесь виделось каким-то тяжёлым, мрачным, ненастоящим… Больным. Далхан не любил это место. Недавно здесь зарезали его собаку и теперь он при любой возможности обходил проклятое место стороной, чтобы не пробудить в душе дурные воспоминания — но сегодня его угораздило сюда забрести по пути домой и он блуждал уже битый час, совершенно не понимая, как отсюда выбраться. «Чёрт побери, тут же не было никакого парка… Или был?» Треск веток из-за спины прозвучал оглушительнее церковных колоколов. «Кто здесь?» Далхан не успел ничего понять. Его шея хрустнула в чьих-то тонких руках, и он смутно ощутил, как голова отделяется от тела… За закрытыми веками заплясали красные, чёрные и белые сполохи. Сердце ударилось последний раз и затихло. Наступила полная тишина. Раннее утро разбудило Рената светом из-за полуприкрытых штор и настойчивым воем кота. Сев на кровати, он с удивлением обнаружил, что голова больше не гудит, а внутренности не выворачивает от тошнотного чувства голода. Тошнота ушла совсем, а живот, напротив, наполняла приятная тяжесть. На щеках и губах ощущалось что-то липкое. Ренат облизнул губы и ощутил солоноватый привкус крови. «Странно», — он встал с кровати и, рявкнув на кота, направился в ванную, — «Наверное, ночью пошла кровь из носа.» Проходя мимо зеркала в коридоре, он заметил, как в отражении его зрачки сверкнули красным. «Привидится же такое, в самом деле.» Кухню полнил аромат свежесваренного кофе. За окном начиналось лето, и прохладный июньский ветерок трепыхал белые занавески. Каа-Хем впервые казался Ренату не таким уж и мерзким. Он пил кофе, сидя у окна, а далеко в заброшенном парке в стоковую решётку стекала кровь и человеческий палец одиноко покоился на дне канализационного стока… А тошнота ведь и вправду ушла.