Цэвдэг

«От Кореи до Карелии Завывают ветры белые Завывают ветры белые Путь-дорогу не найти От Кореи до Карелии Сам не ведаю, что делаю Ой, не ведаю, что делаю Меня, тёмного, прости» Прокопченое дымом предприятий ночное небо над мегаполисом казалось выбеленным. Вдали горели красными глазами посадочных огней чёрные монолиты небоскрёбов, пробивал слои грязной тьмы прожектор на стройке и желтели внизу уличные фонари, разбавляя мрак, как дешёвый растворитель краску, оставляя его тёмными полосами на небе, словно бы город был сияющей в тëмном лесу гнилушкой. Молнии время от времени вырывали из сна оглохшие муравейники спального района лишь для того, чтобы снова погрузить их во мрак через секунду. За горизонтом рокотал гром. Со свалки задувал мусорный ветер, вороша обломки мутных воспоминаний заброшенного дома, швыряясь в обшарпанные стены пустыми бутылками, завывая на технических этажах покинутого людьми здания, словно вспоминая всех, кто когда-то касался его стен… Помойный вихрь был везде. Он туманом стлался перед забралом шлема, не давал дышать, набивался ошметками микропластика в лёгкие — и Ивану казалось, что вся Москва заражена этим затхлым запахом помойки. Под ногой чавкнуло, заляпало сапог вязкой чернотой, но желания разглядывать, что ему попалось под ноги, у него не возникло. Потом он, безусловно, отдаст сапоги в химчистку, снимет окровавленные перчатки и шлем, помоется под душем и непременно бросит курить, но сейчас главное выйти отсюда, из гнилого могильника заброшенного дома, в плане рейда обозначенного скромным наименованием RRT-17… В глаза бросилась стена, облитая бурым от потолка до пола. «Всё, что осталось от шестого». Вина попыталась пробиться сквозь холод, но тут же заглохла, столкнувшись с двадцатью слоями выработанного годами равнодушия. Иван не помнил имён тех, кого с ним отправляли в рейд, не знал биографий, а в ответ на их попытки завести разговор демонстративно взваливал на плечо автомат и шёл вперёд, давая понять, что не заинтересован в общении. Он с трудом запоминал даже тех людей, с которыми вчера пил и веселился на очередном рейве, а если бы память была столь услужлива, что хранила бы образы погибших сослуживцев, Иван давно бы сошёл с ума… Природа наделила его отвратительной памятью, и он трижды готов был благословить имя Творца за этот бесценный дар, ибо та порой становится худшим бременем человека, оттягивая его назад и не давая принять верное решение. Помня о прошлом, человек впечатлительный мог навсегда в нём увязнуть, пережевывая события раз за разом, пока воспоминания полностью не исказятся и он не застрянет в своей иллюзии, как в трясине. Что-то, бесспорно, Иван помнил. Помнил, пусть и смутно, руки матери, её высокую постать над собой и строгое лицо, помнил, как отец радовался ему, называл Ванюшей и трепал по светлой головëнке, как младший брат Арсений, а тогда ещё маленький Сенечка впервые пошёл, держась ручонками за край дивана, как его впервые поцеловала девушка, как он победил в соревновании, как окончил школу, как связал свою жизнь с тайной полицией… Иван предпочитал запоминать хорошее. Плохого в его жизни было предостаточно. Плохое осело в воспоминаниях, как дурной запах застревает в поверхности стен. Видно, некое количество мрачных воспоминаний все же нужно было для формирования личности, но большая их часть уже выветрилась из головы. Иван помнил похороны матери в закрытом гробу. Всё тогда странным образом оборвалось в груди его двенадцатилетнего, ухнуло и провалилось на глубокое и беспросветное дно. Эта потеря была первой из существенных. Мать никогда не была близка к Ивану. Она часто отлучалась по работе, с рейдов приходила утомленная и избитая, если и ласкала, то ласкала неумело, боязливо, но всё же это была его мать… Отец тогда был больше похож на истощëнного призрака с потухшим взглядом, в котором читалась лишь ледяная пустота комет. Сестра-близнец, Марья, плакала искренне и чувственно, как всегда это делала, но после похорон быстро отошла, словно и не чувствовала себя частью семьи вовсе. Арсений в силу возраста ничего не понимал и хлопал голубыми глазами, сидя на руках у отца с видом крайне испуганным и притихшим. Теперь он, конечно, плакал, говорил, что безумно любил мать, но во взгляде его была видна такая растерянность, когда он говорил это, что становилось ясно: он попросту не помнил и потому ничего не чувствовал… Иван это время запомнил не из-за матери, а из-за того, что в тот момент ему перешла по наследству её судьба. Именно тогда отец решил, что Иван будет служить в тайной полиции и именно тогда окончилось его детство. «Когда я умру, никто не станет меня вспоминать… Как и её». Мысль неожиданно посетила голову, когда Иван уже вышел из проклятого могильника, поднял забрало и закурил, наплевав на обет, данный в стенах дома. Выдохнув вместе с дымом затхлый запах заброшки, он мрачно вперился взглядом в соседнюю стену. Какое ему, в сущности, дело до того, что никто не будет его вспоминать? Он будет уже мёртв. В конце концов, он оружие, живая боеголовка с молотом и автоматом наперевес. О каких чувствах может идти речь? Но сердце отчего-то больно закололо. Иван скривил губы, притушил сигарету и хотел уже пойти прочь, чтобы наконец-то вернуться домой и лечь спать, прогнав сном все свои мысли, а ещё лучше напиться до одурения, чтобы больше не думать вообще, чтобы наконец-то пришла хоть на три часа благословенная тишина и пустота… На глаза вдруг попался тощий длинный мальчишка лет шестнадцати, явно с осветленными волосами, одетый в чёрную футболку, драные джинсы и громоздкие кеды. Его зрачки ярко горели в темноте двумя красными огнями. «Разве я не всех тут вычистил? » Всё инстинкты убийцы, выработанные годами, кричали о том, что пора разбираться с порождением городских трущоб, но рука почему-то предательски дрожала, не в силах навести на тонкую фигурку оружие. «Всего одно движение и он мёртв», — уговаривал себя Иван, пытаясь достать до автомата трясущимися руками, — «Он угроза обществу, он не человек… Это мой долг, мне за это платят деньги… » Перед глазами вместо крашеного блондина встал Арсений. Маленький, худой, одетый в нелепую водолазку и джинсы с цепью на ремне, болтающий с кем-то по телефону четырнадцатилетний подросток… Иван мотнул головой, пытаясь согнать наваждение. Пуля летит прямиком в живот Арсения. Дорогой смартфон выпадает из маленьких ладошек, по подбородку стекает кровь и он падает на асфальт, корчась в предсмертной агонии. В голубых глазах стоят слëзы. Окроплëнный кровью асфальт под его боком щирится алой лужицей. Жизнь по капле утекает из хрупкого тельца, словно вино из пробитого пулей сосуда… К горлу подкатился ком. Рука так и не поднялась. Тут же в голове зазвучали удручённые голоса высшего начальства, померещились разочарованные глаза отца… «Не могу». Зарокотал на горизонте тяжёлым раскатом гром, взвыли отравленные выхлопными газами небеса и вспышка молнии озарила насквозь вымокшую улицу, делая силуэт Ивана заметным для паренька. Тот тут же сорвался с места, как вспугнутая кошка, перепрыгнул открытый канализационный люк и, не оборачиваясь в своём животном страхе, скрылся среди тëплых огней окон жилых многоэтажек. Иван облегчëнно вздохнул. Сердце, которое до этого в груди кто-то словно сжимал железными пальцами, вновь ровно и чётко забилось. Жизнь постепенно возвращалась в оцепеневшее от тяжёлого видения тело, а вместе с ней возвращалось и равнодушие, присущее любому из CR. На сегодня проявлений милосердия было достаточно. В конце концов, одна спасённая жизнь не сравнится с тысячей отнятых. Игры в человечность давно нужно было прекращать. Не время и не место изображать гуманизм, когда в воздухе снова ощущается сладковатая гниль запаха оматериаленного эфирника. Он должен защищать человечество, а уж человек ли он сам, никого не касается до тех пор, пока он честно исполняет свой долг… E-CR-03 проводил холодным взглядом скрывающийся в подъезде силуэт юноши, опустил забрало так, что открытыми остались только челюсти и осмотрелся вокруг, сосредоточив внимание на источнике вони. Нет, это был не редкий, смертный аромат Келе, испытанный им лишь единожды, а запах помоешника, опостылевшей до зубовного скрежета слабой дряни, способной только жрать мусор и отравлять жизнь обитателям старых домов — но если в голове срабатывал инстинкт уничтожения, он обязан был довести дело до конца. Так была сконструирована его личность, умело искажённая руками лучших учёных тайной полиции… Сам Фредериксон, потея и поправляя очки, программировал этот механизм, и оттого он всегда работал исправно, лишь изредка давая сбои, подобные сегодняшнему. Цель обнаружена, отмечена и должна быть уничтожена безотходным методом. Зубами стянув перчатки, E-CR-03 сбросил часть тяжёлого вооружения к месту, откуда его вскоре должна была забрать машина и пошёл прямиком к дождевому стоку со сдвинутой решёткой. Там, внутри, на дне, укрытом толщей грязной воды, покоился дрянной эфирный дух стока, преисполненный ненависти ко всему живому самоназванный божок мусора… Длинные когтистые руки, ещё секунду назад бывшие человеческими, оттянули разбухшее от воды тело на себя. Треснули ткани у рта, обнажая челюсти апекса, и одним мягким, словно у огромной змеи, движением, существо, при рождении названное Иваном, перекусило обрюзгшую лиловую шею. Тело в руках трепыхнулось раз, как студень, дëрнулось другой, болтыхнулось и бессильно повисло, отдавая себя целиком стоящему выше по пищевой иерархии. Безотходный метод в документах — пожирание на практике. Такие, как он, питаются не дорогим алкоголем и гурманскими блюдами, а телами эфирников. Увидь это хоть один смертный человек —и тотчас заорал бы, затрепетал в суеверном страхе, не отличив живое оружие от обыкновенного шисюня, но какая разница тем, кто мирно спит в своих домах, как именно воины тайной полиции охраняют их покой? Пока его программа, вбитая в голову за время обучения и штамповки тела, работает исправно, он не тронет ни одного из людей, а если уж что-то в нëм и сломается, то его утилизируют, заменят на одного из биомеханических клонов, а он сам сотрëтся в благословенной пустоте и тишине… Размокшие кости даже не хрустнули во рту. Проглотив остатки тела, E-CR-03, услышав зов по рации, ногой толкнул решётку в предназначенное для неё место и двинулся вперёд, чётко отбивая ритм марша по разбитому асфальту. Отблески молний освещали его равнодушное лицо, прыгали лиловыми огоньками в глазах, гром гремел за его спиной — а он шёл вперёд, всеми силами подавляя нарастающее отвращение и ужас, раздавливая стальной хваткой остатки позорной человеческой природы… До тех пор, пока его человечность не возьмёт верх, он будет работать исправно.

***

Отвратный писк будильника вырвал тело из тёплого кокона Морфея, вынуждая высунуть из-под одеяла руку и отключить надоевшее уведомление о наступлении нового дня. Ренат, толком не проснувшись, сощурил глаза, скорчился и вынужденно, с большой неохотой, выбрался из жаркого плена дивана. Пол обжёг ступни холодом. В Каа-Хеме подходил к концу октябрь, знаменуя своё завершение фактическим приходом зимы. Земля за окном покрылась ледяной коркой, лужи затвердели, как грязевое изваяние, и ветки деревьев, осиротевшие без густой листвы, чёрные, как руки мертвеца, то и дело ударялись в стекло под порывами немилосердного степного ветра… Атмосфера посёлка, всегда нагнетающая, сейчас вовсе уподобилась кладбищенской. Ренат, которого ради занятий спортом перевели на очно-заочное обучение, в те дни, когда оставался дома, спал до четырёх часов дня и просыпался, когда за окном уже разливалась чернильная тьма осенней ночи. Матери всё чаще не бывало дома из-за ночных дежурств, и Ренат, не желая готовить для себя, питался кабачковой икрой, изредка выползая в ночной магазин за пачкой чипсов. Раньше, во времена теперь уже далёкой человечности, он побоялся бы выходить на улицу после наступления темноты, но теперь Ренат чётко осознавал, что главным кошмаром ночных улиц является он сам. От понимания своей сущности порой хотелось забиться куда-нибудь в угол и взвыть в бессильной злобе. Он не принял себя тем августовским днём, когда впервые вкусил плоть человека. Это было лишь тонкой манипуляцией разума, временной ловушкой, в которую он заманил самого себя для того, чтобы не сойти с ума. Поначалу ему, разумеется, не было дела. Он ходил по улицам с чистой совестью, не задумываясь о том, что случилось в том овраге посреди бури. Ренат даже думал, что всё благополучно забудется, как забываются пустяковые детские проказы, но первого сентября, стоя вплотную к спине одноклассницы на школьной линейке, он ощутил запах свежей крови. Его рот тотчас же наполнила слюна. Желудок под рёбрами заныл пустотой. Ренат помотал головой, вздохнул и отошёл в сторону, стараясь не смотреть на её бёдра, обтянутые тонкой тканью юбки. Руки мелко подрагивали от вожделения. Грезилось, как его острые зубы проткнут пульсирующую на смуглой шее сонную артерию и как он, победно рыча, вытащит из развороченной груди сокрашающуюся сердечную мышцу… «Пустое. Соберись, жижа». Кто-то словно дал подзатыльник, вырывая воспалённый разум из отвратительного марева пошлых мечтаний. Ренат мгновенно пришёл в себя, с ненавистью поджал губы и утёр рот рукавом. «Неужели я настолько отвратителен?» Именно там, на школьной линейке, Ренат понял, что он никогда не сможет себя принять. Он ненавидел шисюня в себе каждой клеточкой тела. Ему противно было понимать, что никакое количество упорной работы над собой не изменит его внутреннюю сущность ночной хищной твари. Он триста раз клялся себе, что никогда не подумает даже о том, чтобы жрать невинных людей из прослойки общества, называемой приличной — но чего стоили все его клятвы, если всякий раз, как он ощущал запах крови, ему хотелось рвать всех вокруг на части? От себя тошнило. Ненависть свербила в груди, как заевшая на одной ноте мелодия, случайно услышанная в магазине и въевшаяся в сознание. Ренат ложился спать с чётким чувством отвращения и просыпался с ним же. Будь он чуть слабее, уже повесился бы под потолком школьного туалета — но нервы, прежде оголённые, задубели и не давали ему окончательно сойти с ума. При всëм омерзении к себе он понимал, что вряд ли сможет что-то изменить. Ради временного душевного спокойствия он ездил на бокс в Кызыл, где под чутким руководством тренера отрабатывал удары и подолгу тренировался, вытачивая из обломка неопрятной руды собственного тела стальные мышцы. Клуб его именовался «Урянх-Кадан» в честь знаменитого сына Субутай-багатура, и после его успеха в соревнованиях многие шутили, что он, краснощекий Мягмаров, может быть маскотом клуба… Им многие восхищались, не зная, кто он есть на самом деле, и лишь тренер, Владислав Аалтонен, приезжий финн, понимал, кем является его воспитанник. Как-то раз, когда в тëмной раздевалке после учебного боя изрядно вспотевший Ренат вытирался полотенцем и думал, как бы ему лучше залечить синяк на скуле, неожиданно распахнулась дверь. Сполох света жёлтой коридорной лампы грубо рубанул по серой темноте. В зеркале отразился Аалтонен. — Дальний выруби, — тихо, но напористо приказал он, скрестив руки на груди. Ренат с удивлением обернулся, и, с трудом поняв, что Аалтонен говорит о светящихся глазах, напряжённо заморгал, рассчитывая, что тренер подумает на обман зрения и покинет его — но тот лишь коротко кивнул и произнёс с меньшим напором в голосе: — Вот и хорошо. Больше не врубай прилюдно, а то и убить тебя могут, — и скрылся, словно ничего и не случилось. Ренат рывком развернулся к зеркалу. Глаза и вправду погасли, но видеть в темноте стало значительно труднее, словно красные огоньки в зрачках добавляли режим ночного зрения. «Интересно… Это как лампочка в холодильнике, что ли? Я силой мысли могу включать и выключать ночное зрение?» Ренат приказал себе в голове вернуть «режим ночного зрения» — и огни в зрачках вновь вспыхнули. Оглянувшись на закрытую дверь, он ощутил неясное тепло в груди. «Заботится обо мне? Эх, хороший он мужик…» Кажется, тренер тоже был шисюнем и хотел предостеречь воспитанника от возможных неприятностей… Ренат улыбнулся, прижав руку груди. Ему приятно было чувствовать себя хоть на сколько-нибудь значимым. Владислав всегда вдохновлял его на различного рода свершения, являясь для него своеобразным кумиром. Чтобы впечатлить его, в спортивном зале Ренат поднимал самые тяжёлые веса, а в учебных боях старался непременно побеждать, чтобы не разочаровать вдруг тренера. Аалтонен его хвалил, трепал по взмокшей чёрной голове, и он, заброшенный тувинский подросток, чувствовал себя признанным и ценным для общества, когда видел в холодных голубых глазах Владислава неподдельную гордость за воспитанника. На юношеских соревнованиях в сентябре Ренат взял второе место, уступив лишь в последнем бою тяжеловесу из Кызыла. Владислав, стоявший за рингом весь бой, разгоряченный, будто бы сам только что подрался, подорвался тогда к проигравшему воспитаннику и пожал ему руку, беспрестанно повторяя: — Ничего-ничего, ничего-ничего… Это только начало… Сейчас ты поддался, но потом победишь… Ренатка, ты ж сечёшь теперь, Ренатка-а-а!.. — он тяжело дышал и улыбался, не отпуская руку Мягмарова, — Это только первый твой опыт… Ну молодчага, не зря я тебя дрючил, а? Не зря… Его — избитого, с раскрасневшимся лицом, мокрого от пота, — снимали для местной газетёнки в спортивных шортах с надписью «Урянх-Кадан», и он, хоть и не любил фотографироваться, позировал, как умел, испытывая за себя невероятную гордость. Он чувствовал себя впервые в жизни стоящим, и оттого улыбался, скаля неумело острые зубы и глядя в камеру испуганно, но в одночасье надменно… Впрочем, всё это оставалось в стенах клуба. Когда он выходил на пустую и холодную улицу, ему становилось невероятно тоскливо. Порой он бродил, как неприкаянный, среди ночи, заглядывал в чужие окна и от безысходности тянул себе под нос какие-то дикие матерные песни, которые тут же, на ходу, выдумывал, чтобы не умереть от скуки… Теперь, когда лестничная площадка опустела, на душе стало сумрачнее обычного. Санжар уехал в КНР сразу после сдачи экзаменов. Он отчётливо понимал, что здесь, в нищете и грязи человеческих умов, долго не протянет. Одноклассники давно точили на него зуб. О нём ползли слухи такого содержания, что даже у навидавшегося разного рода мерзостей Рената вяли уши, когда Санжар ему их пересказывал. Сплетни, впрочем, есть сплетни, и их пускали здесь все и обо всех, но юное быдло, все годы совместного существования ограничивающееся сальными выкриками и хамством, начало переходить грань. Пару раз в начале лета испуганный Санжар вбегал в подъезд, тяжело дыша, с распахнутыми от ужаса глазами рассказывал, как его грозились насадить на бутылку или избить за гаражами — и за что? За длинные волосы, за кажущуюся манерность, за стиль одежды… Поводов к избиениям пьяные подростки с их узким кругозором и несозревшим самосознанием могли выдумать уйму, но причина была всего одна: Санжара ожидало лучшее будущее. Втайне все эти краснорожие идиоты, весь этот плебс, вся эта грязь цивилизации хотели стать свободными, хотели, быть может, освободить родную тувинскую землю от нищеты и алкоголизма, хотели перенять мудрость предков, трепетно хранивших родные степи, но могли только пить и деградировать в экстазе дешёвых развлечений. Их узкие умы, отравленные плохой водкой, не могли пробиться сквозь зашоренность окружения, и от бессильной зависти они хотели убить того, кто смог прорасти сквозь бедную почву чужих страхов и тянулся теперь к свету… Если бы только они знали, какой ценой Санжару далась его свобода, они бы перестали завидовать. Впрочем, толпу никогда не интересовали детали чужой жизни, способные вызвать жалость. Им нужно было зрелище, им нужны были скоморохи, в которых можно покидать дерьмом и камнями… Всё, что угодно, но не объективная реальность. Такова была сущность некоторой части человеческого общества. Санжар уехал в середине июня. Ренат помнил прощание с братом, и от этих воспоминаний его сердце всякий раз болезненно сжималось. Он один согласился провожать Санжара: Баттал не разговаривал с ним с конца мая, считая беседы с сыном недостойными своего времени и нервов. Он бухтел под подъездом со своими собутыльниками о том, как несправедлива жизнь, подарившая ему вместо сына «педераста», пытался пару раз пойти на Санжара с кулаками, но всякий раз трусил, завидев в дверном проёме силуэт Рената… Его он боялся, пожалуй, ещё больше, чем недруга из седьмого подъезда, которому он умудрился задолжать с прошлого года восемь тысяч рублей. Причина Ренату была вполне очевидна: Баттал догадывался о существовании шисюней и потому боялся стать ночным перекусом племянника, зная, какой тяжёлой стала его рука… Однажды желудок Рената, всегда отличавшийся особого рода подлостью издавать отвратные звуки в неподобающих ситуациях, громко заурчал при Баттале. Оравший до этого уже бог весть по какому поводу, — Ренат их совершенно не запоминал, поскольку старый алкоголик ежедневно впадал в кратковременные припадки ярости, — как больная обезьяна в вольере, Баттал при этом звуке съёжился и поспешил укрыться в своей квартире. Хлопнув себя по животу, Ренат ухмыльнулся. «Буду знать в следующий раз, как его пугать». Тогда он ещё был рядом с двоюродным братом, и ему казалось, что сейчас весь перелёт непременно сорвётся, и он, Ренат, что-нибудь непременно придумает, чтобы и он, и Санжар смогли уехать из Каа-Хема, не принося никаких жертв… Их последняя ночь прошла на лавке у дома за бутылкой дешёвого вина и сигаретами из ларька. Санжар плакал, уткнувшись в окрепшее плечо Рената, плакал некрасиво и тихо, как старик на похоронах любимой жены, а Ренат курил одну за одной, давясь горьким дымом, и думал. Думал о том, что не смог помочь брату, думал, что никогда его теперь не увидит и думал, что звëзды гаснут в полной тишине и темноте равнодушного ко всему отрешëнного космоса, как жизни людей, не нашедших иного выхода… Проститутки и содержанцы рисовались ему теперь несчастными жертвами обстоятельств. Ах, пусть бы он никогда не узнал о жизни с такой стороны, пусть бы и дальше считал всех людей такого рода занятий мерзавцами и моральными уродами, пусть был бы дураком и быдлом, но брат зато никогда не стал бы заложником богатого ублюдка и они вместе уехали бы, найдя иной, более гуманный способ!.. Санжар тогда утëр слезы, шмыгнул покрасневшим носом, вылил в два кухонных стакана остатки вина, протянул один Ренату: — За мою пропащую жизнь!.. И они выпили, не чокаясь. Летнее небо посветлело, окропившись первой кровью заката. Панельные облезлые дома засияли розовым светом подступающего утра. Санжар сказал, глядя в окна теперь уже неродной квартиры: — И всё-таки это мой дом… Жаль только, что такой поганый. Ведь не самая же мы плохая республика России, ну? — он встал, чуть покачиваясь, пошёл к клумбе и встал напротив Рената в позе оратора: — И люди у нас хорошие, и природа красивая, а живём, как в заднице… Ай, блять! — тряхнув чёрными волосами в воздухе, он упал, запнувшись о воздух, как это часто бывает с пьяными людьми, — Фу, совсем, как батя стал… Гадость… Не надо, не надо! — он замахал руками на Рената, готового сорваться с места и помочь, — Сам встану… Тьфу, — отряхнув штаны, он снова рухнул на скамейку, — Ну вот скажи, Ренат… Разве плохой я? — Хороший, — подтвердил Ренат, садясь рядом, — Умный чел, в моде шаришь. Чего ж плохой? — И я о том же, — Санжар с напором ударил себя по колену, — Какого хера я, молодой красивый парень, могу выбраться из этой дыры, только подложив себя под старого пробздатого китайца?! Это невыносимо! Чем я это заслужил?! — Тем же, чем и я заслужил побои от одноклассников и лютый гастрит… Ничем, Санжар, — Ренат выдохнул облако дыма и сощурился, глядя на расцветающее утренней синевой небо, — Просто мы другие, вот и всё. Не хотим быть, как это быдло, вот они и скалят зубы… Мы одни в этом мире. Как звëзды в небе. Мы приходим сюда одни и уходим одни. — И то правда… Но до этого хоть мы были друг у друга, а теперь… Но я буду тебе непременно писать и звонить, — Санжар вздохнул, потупив взгляд, — Я тебя никогда не забуду. — И я тебя. А тем днём было яркое солнце и, как Ренат помнил и сейчас, лёгкие перистые облака плыли по синему небу, чуть касаясь крыш высоких домов. Провожал Санжара он и вправду один: Ескаир уехал в Красноярск по делам, Баттал и Айна не захотели его провожать из принципа, Цогтгэрэл опять оказался в больнице, а Сулушаш уехала к бабушке, чтобы хоть две недели не видеть пьяных рож родителей и не нюхать вонь мочи и перегара. День был тёплым и солнечным. Санжар стоял у трапа неестественно красивый, с зализанным наверх хвостом, одетый в дорогой бежевый костюм, давя счастливую улыбку на замазанном тонной косметике лице. От одного его вида кишки скрутило так, будто бы весь его желудочно-кишечный тракт собирался выпасть из глотки слизким комком рвоты, крови и внутренностей. Дело было совсем не в макияже, а в том, что Санжар презирал косметику как таковую, пользуясь только подводкой и тенями в случае, когда ему хотелось добавить образу определённого подиумного шика. Ясно было, что весь этот напускной лоск — пожелание старого китайца, которому юноша пообещал продать своё тело, если тот увезёт его в Шанхай и оплатит учёбу. У Рената дрожали руки, когда он обнимал брата в последний раз. Казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Хотелось крикнуть «нет», как в дёшевых фильмах, хотелось схватить брата за руку и убежать с ним далеко, в родные травяные степи, но самолёт уже ждал пассажиров, и пожилой мужчина рядом нетерпеливо отметил на ломанном русском: — Пора бы уже, Санжар. — Простите меня, — выдохнул Санжар, отпуская брата, — Это мой двоюродный брат, мы всегда были очень близки… — Красивый юноша. Сойдёт, — произнёс мужчина, беря Санжара под руку и глядя на Рената чуть высокомерно, будто само его обращение к нему было великой честью для грязного тувинского мальчишки, — Вы понравились бы моему другу. Вам оставить его визитку? Воцарилась полная, глухая тишина — такая, какая наступает лишь при контузии. Облака застыли на небе, словно впаянные в прозрачную эпоксидную смолу. Ветер смолк. Ренат смотрел, не моргая, на пожилого китайца, а тот взирал на него с выражением полного превосходства. В уголке морщинистого рта скользнула грязная ухмылка. Ренат с хрустом сжал кулаки. На кистях вздулись вены. Жвалы на его скуластом лице опасно дëрнулись, словно он был готов прямо сейчас впечатать господина Фэнга лицом в асфальт. Живот скрутило в предвкушении драки. — Он… Не понимает по-русски, — спохватился Санжар, — Он говорит только на тувинском, простите его… «Вертел я тебя и твою визитку». Ренат, конечно же, ничего не сказал. Он ещё раз смерил китайца ненавидящим взглядом, положил ладонь Санжару на плечо и произнёс на тувинском*, чтобы китаец не раскрыл лжи: — Удачи тебе там, братан. Летишь с двумя пересадками… Держись. Пиши, если чего. До свидания. — До свидания… — эхом повторил Санжар и покорно, как овца на привязи, пошёл со своим новым господином по трапу вверх, вскоре скрывшись в самолёте. Ренат не стал дожидаться взлёта. Он ушёл сразу же, не оборачиваясь, чтобы вдруг не защемило в груди давно забытой болью и не вылилось слезами из омутов чёрных глаз прямо здесь, на виду у любопытных горожан… Где угодно, но не на оживлённой городской улице, где всякий жаден до дешёвых драм и скандалов. Он обвёл помутневшим взглядом дома, магазины, прилавки и закоулки, словно пытаясь найти где-то среди серых стен и пёстрых безвкусных объявлений знакомый силуэт… Как и ожидалось, усилия были тщетны. Всё здесь мгновенно опостылело, стало чужим, заброшенным, будто тысячу лет здесь никто не жил… Небеса расчертила пополам белая полоса. Всё кончилось. С тех пор все вечера Рената проходили уныло и монотонно. Больше не с кем было поговорить. Интернет здесь работал плохо, собеседников в социальных сетях Ренат не искал, а друзей среди местных он так и не нажил… Осенью ушел в армию по призыву Ескаир. Ренат его, разумеется любил, как подобает любить родственников, но никогда не был с ним так близок, как близок был с Санжаром, и оттого попрощался с ним одним крепким рукопожатием. Ескаир шутливо отдал честь, хлопнул Рената по спине и спросил, лукаво глядя карими глазами из-под козырька кепки: — Ну что, сдюжишь без меня семью-то? — Попытаюсь, — Ренат попытался улыбнуться, но получилось криво и жутко, будто одну часть его лица сковало параличом, — Не вернёшься? — Буду приезжать. Сам понимаешь, пора и мне в большую жизнь, — Ескаир перекинул через плечо ремень сумки, — Ты без меня… Этих, — он покосился на родную обшарпанную дверь, — Держи в узде, а то прибьют младших… Здоровый парень ты стал, крепкий, в случае чего всю дурь выбьешь из этого старого осла… Эх, не хочу его ругать, а других слов нет. Отец всë же… — Разве это отец? Это паразит, — Ренат поджал губы, — Почему раньше отца уважали? Потому что отец был главой семьи. Всем помогал, за всех отвечал, не позволял себе бухать и ссать под себя… Отец действительно был главой рода. А дядя просто… Производитель. — Ты прав, Натка… Но всё же, мне это родная кровь, — неловко пробубнил Ескаир, явно желая побыстрее закончить разговор, — Ладно уж. Пойду я. Следи за ними и про себя не забывай. Бывай. И он ушёл, на ходу прикуривая дешёвую вонючую сигарету. Ренат проводил его взглядом, вздохнул и побрëл обратно в квартиру, на ходу запнувшись о вездесущего кота Дурака, безобразно обросшего к холодам буро-серой шерстью, клоки которой он оставлял по всей квартире с наступлением весны. Дурак возмущëнно вякнул и, выгнув спину, умчался в кухню, где уставшая от работы Оюна готовила рыбу. Ренат чертыхнулся и сел на табуретку у двери. Зажигалка на мгновение загорелась синим пламенем, но тут же потухла. Ренат спрятал её в карман домашних штанов и закурил, удручëнно глядя в дверной проём. Зелёные стены сочились унынием. Лампочка на потолке мигала грязным жёлтым светом, грозясь скоро потухнуть. Внизу, на первом пролёте, хохотали пьяные подростки. У соседа напротив в дверях стоял, наполовину скрытый замызганной зеленовато-серой занавеской, грязный рыжий ребёнок и орал во всю мощь лёгких, видимо, таким образом пытаясь разогнать скуку просиживания дома. Вскоре вышла дородная тётка лет пятидесяти — скорее всего, бабушка орущего пацана, — цыкнула, обнажив золотые зубы, и, вынув изо рта сигарету, подхватила ребёнка одной рукой: — Пошли домой, Виталик, нечего тут людей пугать. Виталик заорал так, словно ему делали клизму со скипидаром и ткнул пальцем в сторону Рената, скандируя, как на митинге: — Ш-и-сь-я-н-г, ш-и-сь-я-н-г! — Господи помилуй, ну где ж ты такое слово выучил?! — запричитала тëтка, убрав свободной рукой седеющие медные кудри с мокрого лба, — Никакой не шисьянг, сосед это наш, Ренатка Мягмаров! Хороший мальчик, мама у него добрая! Нельзя его обижать, Виталя! — Инат людей кушает, — серьёзно заметил Виталик, — И нас с тобой скушает. — Чего ж ты городишь-то?! — охнула женщина, чуть не сев на порог, и, наконец заметив Рената, поспешно затараторила, — Ренатик, ты уж прости его, олуха царя небесного, ему два с половиной всего, вот и несёт глупости!.. — Да я не обижался, — произнёс Ренат растерянно, — Он всего лишь ребёнок. — Ох, добрый ты парень, — тëтка поспешно улыбнулась, и, схватив неугомонного внука крепче, чтобы тот не сбежал, затушила сигарету об косяк, — Пойдём мыться, горе луковое. Поспешно закрыв дверь, чтобы Виталик не сморозил ещё чего-нибудь, соседка исчезла в недрах квартиры. Ренат растерянно уставился в стену, раз за разом проигрывая в сознании последние слова ребёнка. «И нас с тобой скушает», — звучало в голове на разные лады, перекликалось с картинами его кровавого пира в овраге, мельтешило заголовками несуществующих статей в газетёнках жёлтой прессы… «Шисьянг сожрал старую женщину с внуком! Вырвал сердце, выпустил кишки и откусил ребёнку голову! Кошмар, сенсация года! В Каа-Хеме завёлся маньяк-людоед, и он не человек! Посмотрите ему в глаза! Это же…» — задорным и совершенно неподходящим к ситуации голосом зачастил в голове телевизонный диктор. «Мягмаров, Мягмаров! Урод узкоглазый!» — донеслось вдруг обрывками речи из того душного мая, и полетели слово за словом оскорбления, мат и смех, вскоре переродившиеся в сплошной гул и отчаянный писк отключенного эфира на телеканале после закрытия прорезал уши невыносимым монотонным высокочастотным пингом… Ренат зажмурился, всхлипнул, помотал головой, пытаясь согнать впившееся в мозг наваждение и сполз со стула, зажимая уши руками. — Хватит, пожалуйста, — он захныкал, как маленький мальчик, обращаясь невесть к кому, — Я не урод… Я не буду никого есть, оставьте же наконец меня в покое… Тишина пришла скоро, и лишь треск в ушах ещё какое-то время звучал, вынуждая Рената жмурится и сжимать зубы в попытках остановить шум в ушах. Впрочем, он тоже быстро стих. Наступило помутнение, а вслед за ним утешение. Ренат с трудом заполз на стул обратно, подобрал колени и последний раз глухо всхлипнул, успокаивая взболтавшиеся нервы. «Чёртов морок». К Ренату приземистым силуэтом вышла мать. — Хорошо хоть дверь не закрыл, раз уж куришь, — Оюна обтëрла руки об халат, — Чего грустный такой? Опять в школе обидели? — Каир ушёл… — задумчиво произнёс Ренат, глядя в дверной проëм. Лампочка трепыхнулась, затрещала и лопнула. На лестничной площадке стало темно. Мать улыбнулась, отчего морщин у её глаз стало ещё больше: — Ну так и ты уйдёшь. Если не в армию, то в другую школу. Я сейчас ещё поднажму на работе и в Красноярск уедем на следующее лето. Ты только потерпи. — А я достоин этого, даже если я не такой, как остальные? — Ренат поднял на мать глаза, — Обо мне… Даже дети говорят… — Пусть говорят, — Оюна наклонилась над Ренатом, — А для меня ты самый лучший. Всегда. — И ты самая лучшая, мам, — Ренат обнял мать за шею и с удивлением вдруг понял, что та за прошедшее стала намного тоньше и слабее его, словно бы он возмужал, а она постарела, — Прости за то, что иногда ссоримся и я веду себя, как дурак. Я люблю тебя. — Ты совсем, как твой отец, — Оюна прижалась к сыну, словно женщина на плакатах времён великой отечественной, ищущая защиты от солдата, — Только… Лучше. Ты добрый у меня, отзывчивый… Если что надо, зови. Я всегда постараюсь защитить тебя. — Пришло время мне тебя защищать, — Ренат отпустил мать и решительно взглянул ей в глаза, — И я с этим справлюсь. — Мой ты защитник… — Оюна расплылась в улыбке. Её фартук был старым, её халат выцвел, но её маленькие чёрные глаза горели так ярко, что затмили бы любую из голливудских матерей нежностью и безграничной любовью во взгляде. На её лице уже были морщины, и её фигура не была идеальной, как не был идеальным и её характер, порой тяжёлый и настырный — но именно эта женщина подарила Ренату жизнь, достойный кров и непоколебимую волю к правде и справедливости. Когда она была рядом, Ренат всегда был уверен в завтрашнем дне. Только с ней он мог идти вперёд и не бояться оглянуться. Она была его опорой, внутренним стержнем, на котором держалась вся его жизнь… Рената вдруг посетило чувство сродне тому, что он испытал, когда прощался с Санжаром в аэропорту. Грудь опустела, пальцы рук затряслись… Словно бы что-то непреодолимое должно было вот-вот забрать мать из его жизни навсегда. Судорожно вздохнув, Ренат взял мать за худенькое плечо и произнёс, пытаясь подавить тревогу в голосе: — Мам… Пожалуйста, береги себя… — М? — Оюна улыбнулась растрескавшимися губами, — Да ничего со мной не будет! Ты же меня знаешь, я крепкая! С чего ты вдруг вообще так волнуешься? Всё хорошо. — И всё равно… Пожалуйста, относись к себе бережнее. Не жертвуй собой ради меня, — Ренат тяжело задышал, всем нутром предчувствуя несчастье, — Не перерабатывай. Я правда надеюсь, что у нас всё получится с переездом. — Непременно получится! — сковорода на кухне зашкварчала. Оюна, охнув, метнулась на кухню, чуть не снеся фартуком с трюмо старый флакон одеколона. «Пока она жива, всё будет хорошо. Пока она здесь, у меня есть шанс на искупление». … Из воспоминаний Рената вырвал вновь запищавший будильник. Скорчив пренедовольную мину, Ренат полез в шкаф, выудил оттуда свежие трусы и, скинув старые на пол в лучших традициях своей неряшливости, принялся переодеваться. Трусы сели туго, сильно сдавив резинками бëдра, но на новые денег пока не было, а потому приходилось терпеть эту жизненную невзгоду, сцепив зубы и ожидая материнской зарплаты. Своей он давно не имел, поскольку ушёл из ликëро-водочного со смертью хозяйки. Раису Семëновну сразил упавший с пятого этажа кирпич. Преступник остался неизвестным: эта женщина была неприятна большей части пгт, а полиция не желала браться за расследование, опасаясь нарваться на местную мафию. Раиса Семëновна Алтуфьева была женщиной в высшей степени мерзкого нрава: на рынках она безбожно ссорилась с торговцами, разорвала отношения с тремя поставщиками, собственного сына едва не довела до петли, а с жителями посёлка многократно сцеплялась в очередях или на узких проулках. К своим работникам Алтуфьева относилась, как заправский рабовладелец к темнокожим прислужникам. Рената она гоняла страшным матом, грозилась натравить на него «лютых русских парней», очевидно, подразумевая скинхедов, если тот вздумает воровать и однажды даже позволила себе замахнуться на него сумкой, чтобы тот двигался быстрее. Когда же Ренат узнал, что его хозяйка отдала концы, он до такой степени развеселился, что купил себе новые туфли на отложенные деньги и остаток дня ходил, слегка пританцовывая. Бизнес перешёл по наследству её сыну, а тот, недолго думая, продал магазинчик заезжему хакасу и был таков. Говорили, что Василий Алтуфьев уехал учиться прямиком в ГИТИС, говорили, что в Москве у него связи и богатая невеста… Ренату, впрочем, было наплевать. Он радовался избавлению от ига Раисы Семëновны, а судьба её отпрыска ему была совершенно неинтересна. Василий годился исключительно на договоры о бесплатных энергетиках за определённую мзду, в остальных аспектах являясь ходячим куском дерьма. «Что с ним, что без него. Пустой, хоть и смазливый. Как дешевенькая ваза, которую покупают от дури на курортном рынке и держат на шкафу в пыли и забвении». Носки нашлись лишь спустя три минуты интенсивного поиска. Ренат ругнулся, глядя на часы, полез в шкаф, выудил оттуда свитер со штанами и стремительно начал одеваться. Свитер облепил тело, подчеркнув широкую грудь… Широкую? Бросив на себя мимолётный взгляд в зеркало, Ренат восторженно выдохнул. Он замечал и до этого изменения в своём теле, но так как в зеркала смотреться не любил, а от фотографий бежал, как чëрт от ладана, не мог полноценно оценить себя со стороны. Мышцы крепли под тканью зелёного свитера. Он выглядел, как двадцатилетний парень в свои неполные шестнадцать, и оттого воспрял духом, ощутив себя впервые за несколько недель кем-то стоящим. Он стал красивым и накаченным. Таким, каким он всегда мечтал себя видеть. Даже купероз на щеках теперь не казался отвратительным, а прежде ненавидимый высокий рост сделался теперь весомым достоинством. Складывалось ощущение, будто бы это и не он вовсе… Ухмыльнувшись себе в зеркало, Ренат плюнул на время и, покопавшись в бесконечности полок, нашёл новый пиджак. «Заебись», — подумал он, последний раз взглянув на себя в зеркало, — «Шикарнейший. Интересно, как теперь на меня Даяна посмотрит? Наверное, будет жалеть о том, что кинула меня ради Мэргена… Приползет, будет скулить, а я ей припомню… Всё припомню». Ход мыслей несколько омрачило осознание того факта, что Даяна ещё летом уехала в родную Хакасию, но настроение ничуть не испортилось. Ренат закурил, стоя у подъезда, поправил куртку и пошёл вперёд своим обыкновенным быстрым шагом, думая о том, как бы не наткнуться на контрольную по физике. Нельзя сказать, чтобы он её совсем не понимал: нет, ему легко давались формулы и задачи, но предмет этот его никогда не интересовал, а оттого на уроках Ренат лежал подбородком на парте и считал мух, слушая преподавательницу в полуха. Куда интереснее ему было на истории и обществознании. Ренат считал, что эти науки точно пригодятся в жизни, и потому всегда внимательно слушал учителя, исправно ведя тетради с конспектами и вовремя сдавая домашние работы, что для его лени и безалаберности было крайне нехарактерно. В остальных предметах он не видел особенного смысла и выучивал их так, чтобы писать работы на стабильную четвёрку, не надеясь, впрочем, на балл выше… Дойдя до серого здания школы, Ренат тяжело вздохнул и переступил порог. Засуетилась старая, похожая на седую дворовую собаку техничка, всегда дежурившая у входа утром: — Сменка есть? Не пущу без сменки! — Есть, — холодно отозвался Ренат, желая поскорее пройти в здание без лишних нравоучений. Техничка невнятно забубнила себе под нос, но дорогу уступила. Ренат, раздвигая толпу орущих во всю мощь лёгких младшеклассников, дошёл до раздевалки своего класса, повесил верхнюю одежду на крючок и вдруг заметил, что среди однотипных курток и пары некачественных пальто висит плюшевая новомодная шубка, явно купленная в большом городе. «Новенькая? С такой дорогой шубой она собирается учиться в этой дыре? Зачем сюда ехать, если даже в Росстате говорят, что у нас самый бедный регион России? Острых ощущений захотелось?» Фыркнув, Ренат прошествовал в класс. «На свете есть много странных людей, и чтобы судить всех, не хватит никакого осуждения и здравого смысла.» В классе было шумно. Подростки, как им и подобает, смеялись, радуясь минутным удовольствиям в виде клипов из тиктока, сплетен и общества друг друга. Двое наиболее агрессивных из них обсуждали каких-то приезжих русских, которые им чем-то насолили — Ренату было всё равно. Он сел на свою заднюю парту, минуя тихую любительницу математики Долуму Агарову и её подругу Лопсан Найдынову, зло зыркнул исподлобья на Эмира и заткнул уши наушниками, не желая слушать чужие разговоры. В этом классе он был чужим и оттого вёл себя так, будто его здесь не было. Никто здесь не имел права его ни о чем просить, никто не имел права с ним даже говорить после всей грязи, которую они коллективно выливали на его голову на протяжении трёх лет, а если бы кто-то и попытался, он смерил бы холодным взглядом и отодвинулся, не желая общаться с людьми, виновными в его моральных травмах и больной психике. Сквозь наушники донеслись чьи-то переругивания. Ренат прислушался. Как и всякому существу, выросшему в человеческом обществе, ему в глубине души была интересна всякая подноготная грязь, пусть он и отрицал в себе это качество. Ругались двое. — Отцепись! — крикнула рыжеволосая девушка в больших очках, — Психованный! Чë тебе до моей национальности, урод?! — Понаехали, — гудел Долхар Ооржак, угрюмо глядя на новенькую, — Ты какого хуя тут забыла, а? Это наша земля! Если русские такие крутые, то пусть и живут в своих городах! Нахер ты тут нужна?! — Да завались ты, мудак! — завопила девушка, чуть не плача, — Папа сюда приехал с исследованием! Не я это выбирала! — Сама завались, сука подзаборная, — прорычал Долхар, явно вскипев до предела. Кулаки его крепко сжались, вспучив багрово-синие вены. Между чёрных кустистых бровей залегла плотная складка. Напряжение в воздухе с каждой секундой нарастало. Девушка вжалась в парту спиной. Её огромные глаза источали первобытный страх жертвы, загнанной в угол крупным хищником. Казалось, что сейчас Долхар сорвётся с места и перегрызет ей глотку, а она бессильно будет биться на полу в луже собственной крови, пока не умрëт в конвульсиях… Наконец Долхар не выдержал. Он резко развернулся к Ренату и рявкнул, ищя в нём поддержки: — А вот что ты скажешь, Мягмаров?! — У меня есть имя, — ледяным тоном, не терпящим возражений, ответил Ренат, — Честно говоря, мне похуй. Приехала и приехала. Это её дело и её проблемы. А тебе я посоветую читать поменьше нацистской хуйни. — Да они же разрушают нашу землю!.. — взвился Долхар, — Ещё и живут у себя там в шоколаде, а мы здесь выживаем, как ты не понимаешь?! — Кто? — Ренат флегматично посмотрел на Долхара, представляя, как его голова лопается от приступа бешенства, — Ты хочешь сказать, что нашу землю разрушает пятнадцатилетняя девка, а не дерьмовая экология и тупость региональной администрации? Идиот, — он усмехнулся и откинулся на стуле, — Да и знаешь ли, очень много русских живут, как мы. Или того хуже. К тому же, она говорит, что здесь лишь потому, что её отец приехал с исследованием. Она и сама не рада учиться с нами. Так что завали и не цепляйся. Иначе дело будешь иметь уже со мной. — Чë, влюбился? — насмешливо оскалился Ооржак, — С первого взгляда, ёптыть? — Не-а, — Ренат равнодушно уставился в пустоту, словно бы само существование Долхара было незначительной мелочью, чепухой, на которую стоило обращать внимания чуть меньше, чем на комара, зажатого между двумя оконными рамами, — Мне похуй и на тебя, и на неё. Но если ты будешь пиздеть на весь класс о том, какие русские хуевые, ты будешь мне мешать. А если мне помешать, когда я занят делом, я въебу. Услышал? — Услышал, — нехотя отступил Долхар, отлично понимая, что на стороне Рената физическое превосходство, — Отвали. — Я к тебе и не подваливал, чмырь обоссаный, — Ренат закинул ногу на ногу и, дождавшись, когда Долхар отойдёт на достаточное расстояние, уткнулся в телефон, не обращая внимания на окружение. Ему здесь оставалось учиться меньше года. Люди, которые его окружают, разъедутся, пойдут учиться, работать, и он тоже уедет далеко, в большой город, где его никто не найдёт и не будет больше отвратительных рож выросших детей, сделавших его нервным и полусумасшедшим… Рядом кто-то засопел. Ренат оторвался от телефона, недовольно воздел глаза к потолку, готовясь снова ругаться: — Что ещё? — Я…Хотела сесть с тобой, — виновато произнесла новенькая, переминаясь с ноги на ногу, — Наверное, ты не хочешь, но всё занято… Мне просто негде… — Садись, — равнодушно отозвался Ренат, отодвигаясь на дальнее сидение, — Мне похрен как-то. Только не толкайся и не бухти под ухом. — Спасибо, — подавленная столкновением с Долхаром девочка пристыженно уселась рядом и повесила яркий канкеновский рюкзак на крючок для сумок, — Меня Настя зовут… Настя Шульгина. — Ренат, — он протянул большую ладонь в перевитии синих вен, — Фамилию ты слышала. Ты откуда здесь? — Из Красноярска… Папа хочет здесь провести этнографическое исследование. Я здесь ненадолго, — Настя, будто бы оправдываясь, неловко улыбнулась, ковырнула ручкой парту и съежилась, — Не злись на меня, если что, ладно? — Я ни на кого здесь не злюсь, — Ренат положил голову на руки, — Мне на всех плевать, по большому счёту. Ты выглядишь немного приятнее большей части этого класса, потому и решил заговорить. — Ясно… А ты любишь аниме? — невпопад спросила Настя, и, тут же смутившись своего вопроса, затароторила, — Ничего не подумай, я не… — Да хватит оправдываться, — Ренат лениво вздохнул и уставился в чёрный экран мобильного, — Не люблю, но смотрел пару штук. Наруто, Блич, ДжоДжо… Самые заезженные тайтлы. — Да? А я много смотрела, — чуть расслабившись, Настя подняла рюкзак на парту и указала на значок с изображением Итачи Учихи, — Вот… Это первый персонаж из Наруто, который мне понравился. — О, этот… Забыл, как его, — Ренат задумался и нерешительно изрёк: — Итачи, кажется? Мне в детстве казался невероятно крутым. — А сейчас кто кажется? — Настя восторженно посмотрела на Рената своими огромными карими глазами в обрамлении пушистых рыжих ресниц, — Расскажи! — Да никто, — Ренат, у которого от неудобной позы затекла спина, распрямился, — Не смотрю больше. — А чем занимаешься? — казалось, новенькой было интересно всё. Она ёрзала на стуле, бесконечно поправляла рыжее каре, вертелась во все стороны, желая изучить лица новых одноклассников как можно детальнее… Ренат вздохнул и взглянул на Настю с искоркой интереса в глазах. Это непоседливое любопытное создание вызвало столь редкие в душе Мягмарова положительные эмоции. Радость от нового знакомства, смешанная с симпатией. Редкость. «Неужели я могу вызывать у кого-то интерес?» — Боксом занимаюсь, — вслух ответил он, небрежно закинув ногу на ногу, — Недавно стал тягать железо. Хочу иметь красивое тело. Дома читаю, курю и страдаю хернёй. Ты? — Я смотрю аниме, рисую и раньше на вокал ходила, — Настя улыбнулась и показала Ренату большой блокнот, — Вот тут мои рисунки. И группа в ВК есть. Кстати, ты есть в ВК? — Есть, но редко захожу. Тут связь говняная, — Ренат разблокировал телефон и продемонстрировал свою страницу с жутковатым тёмным фото в зеркале, — Вот. Можешь добавиться, если хочешь. Страница Насти пестрила репостами из тематических японских пабликов, красивыми картинками и электронной музыкой. Листая её стену, Ренат ощутил на себе дыхание большого города. Будто бы все оковы оказались сорваны и он уже стоял на мокром от дождя асфальте, жадно вдыхая запах озона… Настя сама была воплощением всего хорошего, что есть в большом городе. Свобода мышления, широкий кругозор и искренне, детское любопытство ко всему новому — качества, не слишком распространённые в посёлках, будь они хоть трижды городского типа. Конечно, здесь были похожие на неё, были даже такие, как она, но их нещадно душило тупое и необразованное большинство, способное только нажираться до посинения и орать песни под окнами — так, по крайней мере, казалось Ренату, и оттого Настя ему виделась кем-то совершенно особенным. Может, если бы он видел чуть больше людей, чуть чаще бывал в пресловутых больших городах и адекватнее видел реальность, он бы и не удивлялся ей, но как загнанная в угол избитая собака радуется даже обыкновенной улыбке, так и он, морально изнасилованный одноклассниками и самим собой, считал вежливость и доброту чем-то экстраординарным… Люди спустя столько времени бытия шисюнем окончательно перестали для него быть людьми в привычном понимании и стали безликой массой, лишь изредка мерцающей звездой чьего-то чистого разума. Впрочем, были ли они когда-то для него чем-то иным? Ренат вспомнил, как его в один из дней били лицом об раковину в школьном туалете. Тогда он, кажется, оскорбил Даяну, и её дружки, восприняв это, как повод развлечься, с удовольствием долбили его башкой об сталь, выкрикивая какие-то оскорбления. Неожиданно один из них — кажется, Далхан, — отпустил его, и Ренат завалился на бок, рассадив губу о грязный кафельный пол. Окровавленный, мокрый, он лежал тогда, подтянув колени к животу и думал, глядя на удаляющиеся силуэты юных ублюдков: «Мясо…» Уже тогда, имея совсем ещё другие моральные принципы, Ренат чётко определился со своей позицией в отношении общества. Он не считал себя мизантропом, но именно таковым являлся, и оттого люди для него смешивались в однообразную кашу лиц, эмоций и чувств, пригодную лишь для… Еды? «Хватит», — прорычал внутренний голос, прерывая поток отвратительных мыслей. Ренат шумно вздохнул, положил голову на парту и остаток дня провёл, общаясь с соседкой по парте и узнавая о ней всё более и более яркие подробности её жизни. Настя, казалось, тоже не имела слишком много друзей, и оттого стремилась рассказать о себе огромное количество информации. Ренат её слушал, лишь изредка добавляя какие-то комментарии, а о себе говорить не торопился. В его биографии не было ничего примечательного, помимо, пожалуй, родственной связи с содержанцем и принадлежности к непонятному хищному виду — но разве это могло послужить хорошей темой для разговора с едва знакомой человеческой девушкой? Бесспорно, забитая и голодная до общения часть его личности орала, колотясь об стенки разума импульсивными порывами, чтобы Ренат тут же всё выложил в подростковом порыве честности, но ещё не забыты были насмешки и тычки, и оттого он держал рот на замке. Ему слишком хорошо были известны последствия излишней откровенности. После третьего урока желудок начало противно саднить. Ощущение это приходило к Ренату уже вторую неделю, но он его упорно игнорировал, считая, что время ещё не пришло… Перебивать голодные боли водой и человеческой едой становилось всё труднее. Рот полнился слюной даже при мимолётном запахе крови. Чужой учащённый пульс порой воспринимался животным подсознанием, как приглашение к трапезе, и тогда скрыть приступ голода делалось совершенно невозможным… Привычная тупая боль заколола под левым подреберьем, перекинулась на центр живота, спустилась вниз и разлилась по всему телу жгучим пятном. Ренат зашипел, сполз на стуле и, прикусив губу, стал дожидаться, пока спазм отпустит его. Пальцы подрагивали от напряжения. — Всё хорошо? Встревоженный голос Насти вырвал его из всепоглощающего всплеска боли. Ренат разжал челюсти и, чувствуя, как внутренности рвутся на части от спазмов, процедил, с трудом выговаривая слова: — Печень… Заболела… — У меня таблетки есть, — Настя взяла Рената за руку и взглянула на него с неподдельным сочувствием во взгляде, — Я понимаю, что мы едва знакомы, но если хочешь, я буду держать тебя за руку, пока тебя не отпустит. — Спа… Сибо, — едва вырвалось из сжатой приступом глотки Рената. Он втянул в себя воздух, судорожно пытаясь сделать вдох, скорчился, когда воздух обжёг лёгкие и обмяк на столешнице с таким видом, будто ему было совершенно всё равно, держат ли его руку или нет. На деле, конечно же, всё было не так. Одно простое прикосновение в попытке утихомирить боль полузнакомого тувинца показалось Ренату, не видевшему хорошего отношения в стенах школы с третьего класса, жестом едва ли не божественным. Накатил вдруг горячей волной стыд. Его живот болел не потому, что печень отказывалась работать, а потому что то тёмное и паршивое, засевшее в желудке кислотным комом, почувствовало запах живой человеческой плоти. Ренату было легче воспринимать свою сущность хищника, как нечто отдельное от себя. Мускулистый шисьянг-монстр, который на время завладевает его телом, но никак не он сам, куперозный подросток с гастритом, сожрал Далхана, откусив ему голову и обгрыз неизвестного алкоголика в Бурен-Бай-Хааке. Ренат, конечно же, такого бы никогда не сделал. Его бы долго потом трясло. Мучили бы невыносимые боли в животе, как с ним всегда бывало в стрессе, он бы блеванул на пол, забился бы в угол и скулил, как жалкий больной детёныш шакала. Но, кроме этого короткого, несчастного приступа, ничего такого не произошло бы и он бы забыл всё, свалив преступления на таинственного красивого шисьянга, который ходит на бокс, похотливо облизывает губы при взгляде на синие вены у чьей-то шеи, кушает людей и непременно скушает маленького Виталика с его бабушкой… «Тьфу, что за хрень…» Мысли в голове будто бы кто-то подменил на чужие злые слова. Ренат сморщился от накатившей тошнотной волны, подумав, что ещё немного, и все эти картины памяти с разодранными телами всплывут в сознании, как труп из полыньи по весне, или, того хуже, вернутся проклятые шепчущие тени… «Может, я маньяк и у меня просто шизофрения? Надо сдаться полиции…» И тут же, словно дав ему пощёчину, подсознание сказало: «не надо». На минуту Ренат решил, что имеет дело с совестью, которая настаивает на скорейшем аресте и доставляет неудобства в виде неразрешимого внутреннего противоречия, но потом просто отогнал все мысли и уткнулся лицом в парту. Это спасло его от забытья, но ненадолго, потому что через некоторое время в голову полезли сами собой все те же вопросы, только сопровождались они не тлетворной паникой, а равнодушием, какое бывает, когда ты уже засыпаешь, а в соседней квартире слышатся крики дерущейся родни. Тебе, вроде бы, и хочется как-то повлиять на ситуацию, разогнав дерущихся, но в конечном итоге крики начинают вызывать раздражение и единственное, чего желает отключающийся перед сном разум — убить их всех до единого, чтобы не мешали спать… Мысли складывались в мерзкий сумбур и возвращались в осознанный круг лишь для того, чтобы вспыхнуть и погаснуть, оставив после себя вакуум. Ренат неотрывно смотрел на доску в полной тишине. Слышно было только, как урчит под рёбрами пустой желудок, что-то бухтит учитель, да ходит по полу ерзающая от удовольствия своего нехитрого бытия мокрица. Кто-то загудел дурным голосом в коридоре, но гул этот быстро оборвался. «Словно бы этого орущего дебила проглотили залпом», — вяло подумал Ренат и вдруг ощутил, что рот у него полон кислой слюны. Вновь сделалось противно. Он вздохнул, выпрямился и выскользнул в туалет по узкому проходу между партами.