Цэвдэг

Среди ночи в квартире трещоткой зазвонил домашний телефон. Продрав сонные глаза, невыспавшийся Ренат — верно, если бы сейчас его кто-то видел, помимо кота, зрелище это казалось бы поистине ужасающим случайному зрителю, — ломанулся напролом к телефону, желая послать звонящего в глубины нижнего мира. Он был зол, зол дьявольски; ему едва удалось заснуть после пережитого кошмара, и прежде, чем он смог хотя бы прикоснуться к иллюзорному миру сновидений, его вновь вырвали в грязную реальность. — Алло, — прохрипел он, в одних трусах стоя над полкой, специально отведённой для телефона, — Что произошло? — Здравствуйте, вас из больницы беспокоят. Мы не смогли дозвониться вам на мобильный, поэтому решили звонить на домашний, — нежно пролепетал чей-то полупьяный тенорок, вселяя в грудь смутное ощущение тревоги, — Вы же Ренат Мягмаров? — Я, — взволнованно отозвался Ренат, нервно отстукивая пальцами по деревянной поверхности и невольно отмечая, что та за последнее время покрылась пылью, — Что-то с матерью?.. — К сожалению, сегодня около 2:55 Оюна Дамировна Мягмарова скончалась, — столь же нежно и безразлично прощебетал обладатель тенора, словно ему совершенно не было дела до случившегося, — Есть подозрение на самоубийство. Просим явиться вас завтра в морг к двенадцати дня. Всего доброго. В груди Рената что-то разорвалось, наполнило грудь и растеклось по венам едкой солëностью горя. Он выронил телефон, отчаянно пищащий, рассеяно взглянул в сторону материнской комнаты, сделал нетвëрдый шаг вперёд лишь для того, чтобы удостовериться, что там по-прежнему пусто и темно… Осознание заполнило мозг яркой вспышкой боли. Дыхание остановилось вместе с временем, и Ренат замер, сгорбившись у стены, с выражением, будто бы прямо сейчас весь мир рухнул и остался лишь он, неприкаянный и совершенно никому не нужный… Осознание ударило прямиком в солнечное сплетение, окрасив стены алым. «Её больше нет.» К горлу подкатился липкий ком тошноты. Ренат понял вдруг, что остался в этом мире в совершенном, абсолютном одиночестве, граничащим с той чертой, на которой люди обыкновенно сходят с ума. Мать была единственным человеком, связующим его со светом. Никто другой не стал бы выслушивать его жалобы, терпеть его истерики и лечить его от незначительных, но неприятных болезней, которые он ввиду плохого иммунитета бесконечно подхватывал… Он вдруг отчётливо, до малейшей морщинки вспомнил её тёплые, шершавые от постоянного взаимодействия с антисептиком руки, мягкий шёпот и крепкие объятия в мягком свете ночника. Слëзы защипали ноздри и он тихо, почти что беззвучно заплакал, прислонившись спиной к стене. Её больше не было. Ренат на негнущихся ногах вошёл в комнату, включил свет, обдавший его трупным сиянием оранжевого абажура лампы и сел на кровать. Следовало бы, верно, вспомнить, что обыкновенно делают в таких ситуациях, собраться с духом и лечь спать, но зашедшийся в истерическом припадке разум совершенно не желал подчиняться рассудку. Ренату хотелось разорвать грудь надвое, выдрать себе сердце и навсегда погрузиться в забытье, чтобы не чувствовать боли — но он зачем-то всё ещё продолжал жить рудиментом чужого удушенного счастья, и оттого вся душа его болела, сгорая, опадая в небытие… Эту боль нельзя было унять тренировкой или иным средством отвлечения внимания. Эта боль могла лишь утихнуть спустя время, изредка напоминая о себе приступами и окончательно пропала бы лишь тогда, когда на крышку гроба Рената осыпались бы последние комья земли, а душа бы его вернулась к исходному небытию. Пустота комет отразилась в его взгляде. Он поднялся с дивана, взглянул в небо, чëрное и мутное за грязным оконным стеклом. Бог видел его. Он создал этот мир в насмешку и теперь глядел сквозь слои мрака на одно из миллиардов своих несчастных, искалеченных творений, рождающихся в проклятии и умирающих в благословении. Глядел он без интереса. Ему плевать было, что творится на голубой планетке под его ладонью. Он заглядывал на неё лишь изредка, пребывая в состоянии праздного безделья — и, быстро пресытившись скучным зрелищем, уходил прочь. Бог не был милостив, но не был и жесток: ему попросту не было никакого дела. И Ренат не мог простить ему равнодушия. В моменты душевных терзаний порой кажется, что весь мир должен страдать с тобою, и всякий раз, когда полный слëз взгляд касается картины чужого счастья (надуманного или истинного), сознание полнится злобой. Зависть есть слабость, но есть ли что-то дурное в слабости? Разве должен человек, в самом деле, стойко терпеть удары судьбы, если жизнь его кончена и вставать с колен, когда уже нет сил и желания? Всякий волен решать свою судьбу сам, и если кого-то необъяснимо манит слабость, астения и смерть, значит, он так и сгорит в отчаянной погоне за изяществом полуживого, таящегося у границ сознания и здравого смысла, и не будет в этом ни итога, ни умысла… Бог не дал конечной цели существованию человека. Все культуры рано или поздно погрузятся во тьму, все вопросы, решённые и нерешённые, перестанут быть существенными, континенты преобразуются в новую Пангею и ни один камень не вспомнит о своенравных приматах, живших когда-то на этой планете. Идентичность каждого человека — набор генов и обстоятельств, сложившихся тем или иным образом. Эго не имеет смысла. Проще дать пожрать себя тьме, чем стремиться к свету. Похороны прошли сумбурно и тягостно. В опустевшей квартире приехавшая по первому зову Куаныш, ещё более сутулая и седая, чем обычно, твёрдым голосом отдавала приказы по телефону, но вид её был столь жалок, что она, казалось, сама уйдёт вслед за дочерью… В чёрных глазах старухи таилось глухое отчаяние. Повесив трубку — кажется, она договаривалась о ритуалах, — Куаныш приковыляла к застывшему у окна Ренату, обняла его сухими ручонками и замерла. — Теперь ты совсем один, — прохрипела она, словно вторя мыслям внука, — Бедный парень… — Да что я… — в отчаянии проговорил Ренат, потупив взгляд, — Мама умерла… По официальному заключению, покончила с собой… Всё я виноват, всё я… Если бы только меня не было… — Врут, — неожиданно спокойно и холодно произнесла Куаныш, отстраняясь от Рената, — Она бы тебя никогда вот так не бросила. — Да разве же ты знаешь… — простонал Ренат и в бессилии опустился на табурет, закрыв голову руками, — Если бы я не родился, у неё всё было бы хорошо… Если бы только меня не было, бабушка, она сейчас была бы жива… — Не была бы, — Куаныш вдруг взглянула Ренату в глаза и измученно усмехнулась, скрестив на груди руки, — Ренат, я твою мать, извини уж, родила. Я знаю её лучше, чем все вы вместе взятые. И я знаю, что она не стала бы убивать себя. Она страшно тебя любила. Так может любить только мать. Ты думаешь, я ей нужна была была? Или, может, тётка твоя с её выводком? Не-е-ет, Ренат, — она тоскливо вздохнула, взглянув на фотографию совсем ещё юной круглолицой Оюны, только поступившей в красноярский университет и сверкающей от переполняющих её надежд, — Только ты был ей нужен. Корень её бед не в тебе, а в Балчыре. Если бы он вас не бросил, как собак паршивых, вы сейчас в Москве были бы, сечёшь? — А традиции?.. — Да хрен с ними, с традициями, — Куаныш скривила губы и отвела взгляд, словно разочарованная в Ренате, — Отпусти ты уже это всё. Бывают те, кому хорошо на родной земле, и тогда плевать и на бедность, и на пьянство, и на грязь. Любить — принимать таким, какой есть, и не важно, о родном ли крае идёт речь или о человеке. Помни, Ренат: любят не за то, что красивый или некрасивый, богатый или бедный, любят просто потому что так судьба решила. Твоя судьба не здесь. В Тыве тебе искать тебе нечего. — Но бабушка, — Ренат, ощутив вдруг странное облегчение, поднялся с табуретки и взглянул на Куаныш нерешительно, словно дожидаясь, пока ему дадут разрешение на что-то очень важное и он наконец сможет выдохнуть, — Ескаир попросил меня заботиться о Сулушаш и Цогтгэрэле… — Цогтгэрэла после похорон Оюны заберёт его родной отец. Он приехал к нам, узнав, что Баттал пропал куда-то, — Куаныш говорила медленно и мрачно, словно каждое слово давалось ей с трудом. Взгляд её совершенно потух и выражал теперь глубокую скорбь, какая бывает лишь в пронзительном взоре покинутой старухи, — Я уж упрошу его и Сулушаш забрать… Незачем девчонке здесь прозябать с матерью-алкоголичкой. Он добрый мужчина, вряд ли откажет дряхлой шаманке. Уезжай и ты, когда возможность появится. Коль надо денег, подсоблю, хоть пенсия у меня и мизерная… — А как же ты? — вырвалось у Рената почти непроизвольно. Куаныш подняла голову и взглянула на него так, что ему немедленно захотелось провалиться сквозь пол. Она смотрела без злобы, без осуждения, обыкновенно присущего старухам, а лишь с немым вопросом — и этот взгляд пробрал Рената до костей. Ему сделалось невыразимо стыдно, и он, бегая глазами по кухне в поисках щели, в которую можно было впериться, отступил, больно ударившись затылком о кухонный шкафчик… Кровь прилила к лицу, делая щёки, и без того сожранные куперозом, ещё более алыми. — Не сошёлся же на вас свет клином, — произнесла она наконец, озвучив лихорадочное звучание мыслей Рената, — Поживу для себя в кои-то веки… Грустно оно, конечно, но мне не привыкать. Я, знаешь, вообще семью не хотела, — Куаныш опустилась на покинутую Ренатом табуретку и, вынудив из его кармана пачку дешёвых сигарет, хмыкнула, — Какую же ты мерзость куришь… Пепельница есть? — Была, но разбил ещё весной, — Ренат, не находя себе места от смущения и тревоги, выудил какую-то мелкую баночку из кухонного шкафчика и уселся на тумбу, не найдя себе иного места. Куаныш привычным жестом установила баночку рядом с собой и, закурив от спички, медленно начала говорить невероятно спокойным для её состояния тоном: — Так вот. Ты правильно стыдиться начал, потому что сказал дурость. Я как-нибудь справлюсь. Вы мне, конечно, дороги, однако скажу тебе честно, Ренат, — она выдохнула кольцо терпкого дыма и закинула ногу на ногу, сделавшись будто моложе и сильнее, — Я не хотела замуж за твоего деда. Во мне боролись две части моей души: одна просила меня остаться в степи, другая, до смерти влюблëнная в Дамира, тянула меня в осëдлость и замужество… Немалую роль в этом сыграли и мои родственники. Они торопили меня, хотели, чтобы я поскорее стала женой и матерью, не понимая, что я не хочу и не могу о ком-то заботиться. Меня пугала беременность. Я не хотела ни детей, ни мужа, но обстоятельства привели меня туда, где я сейчас. Лучше бы было, если бы я осталась в степи. Теперь я пуста изнутри. В моей жизни больше ничего не осталось и единственная, за кого я могу уверенно держаться — я сама. Так вот, Ренат, — Куаныш взглянула на него пылающими глазами, — Судьба твоя тяжёлая и страшная. Помни: у тебя нет никого, на кого ты бы мог положиться. Люди приходят и уходят, а ты остаёшься с самим собой. Перестань винить себя в смерти Оюны, перестань копаться в ошибках прошлого и тяготах настоящего. Ты не виноват в чужом стечении обстоятельств. Я положилась на Дамира, и он спился. Я положилась на Оюну, и её убили. Жизнь не состоит из вины и извинений. Живи так, как живëтся, стремись к лучшему и не рыдай по прошлому. Иди в свою жизнь без страха и сомнений. Всё будет так, как должно быть. Эхом раздалась в его голове последняя реплика Куаныш. Ренат взглянул на неё со страхом и изумлением, однако глаза её уже потухли, и вся твёрдость в её стати исчезла, вернув прежнюю опечаленную утратой старуху. Воздев глаза к потолку, он увидел вдруг мелькнувшую в вентиляцию чёрную тень. На душе сделалось невыразимо мерзко. Противно защипало ноздри, захотелось рухнуть лицом в столешницу, но Ренат лишь ударил кулаком по столу и вышел с кухни, прихватив с собой пачку сигарет. «Неужели она не рассказала бы мне это, если бы не влияние божка смерти?.. Нет, мне точно нет места в этой семье.» Церемония шумно отгремела в первых числах ноября. Родственники, невесть откуда взявшиеся, приехали с такой помпой, будто бы кто-то родился, и весь поминальный банкет трындели о своём, ничуть не чураясь мрачного взгляда Рената и печали в голосе Куаныш. Им не было никакого дела до усопшей, однако они при случае старательно изображали скорбь, чтобы другие гости не принялись их осуждать… В финале парада лицемерия у гроба матери каждый счёл за долг пожать Ренату руку, будто бы он сделал что-то большое и важное. Приземистый мужичок, троюродный брат матери, хлопнул его по спине и, обдав перегаром, отрыгнул: — Не ной, ты ж мужик… Ну это, оно бывает так… Что тут сделаешь? Жизнь — она такая… В армию пойдёшь, потом женишься… Чего плохо-то? Оно и хорошо, раньше свободным станешь… Он ушёл в какие-то измышления на тему семьи и детей, которых Ренату непременно надо было завести до двадцати пяти лет, но, казалось, даже он сам себя не слушал в содомии этого пира на чужих останках… Ренат поджал губы и отступил в сторону, пропуская мимо ушей пьяный трëп родственников. Ему дьявольски захотелось кинуться на кого-то из них и перегрызть горло, чтобы они в ужасе разбежались в разные стороны и наконец прекратили перемывать чужие кости своими грязными языками, однако он не мог вот так подвести и без того морально уничтоженную Куаныш, а оттого оставалось лишь сжимать кулаки и терпеть эпопею маразма. Когда последние комья земли упали на крышку гроба матери, Ренат взглянул в затянутое тучами ноябрьское небо и понял вдруг: с этого дня он один. Подобно выброшенной из материнской системы планете он будет скитаться по галактике, пока наконец время не возьмёт своего и он не уйдёт в небытие. Свинец небес отразился в его глазах. Перед ним лежало мëрзлое кладбище, вдалеке желтели раздетые степи, выставившие обугленные мощи скудных земель навстречу бичу тувинской зимы, а над ним было небо, гигантское, необъятное и равнодушное. Небесами представлялась ему его жизнь, а он сам виделся себе чёрной грозовой тучей, единственная цель существования которой — разразиться ливнем и умереть во гневу, не видя просвета, вспыхивающего за спиной… Опустив венок на могилу матери, Ренат крепко зажмурил глаза, опустился на одно колено и тихо сказал, обращаясь в своём воображении скорее к небесной синеве за горизонтом, чем к самой матери: — Прости меня… Надеюсь, тебе хорошо там, куда ты ушла, мама. Лёгкое дуновение ветра коснулось его щеки. Последняя слеза медленно стекла по щеке и упала на свежевзрытую землю. Ренат с болью взглянул на памятник, где было запечатлено доброе наивное лицо матери в её молодые годы. На памятнике значилось:

«Мягмарова Оюна Дамировна.

31.07.1973 — 31.10.2019.

Мы никогда не забудем тебя. »

Ветер растрепал волосы Рената, взвил в воздух ленту на венке и сорвал кепку с полупьяного троюродного дяди, ранее раздававшего советы и призывающего не страдать из-за смерти матери. Тот испуганно взвопил, принялся ловить кепку, и Ренат, глядя на него, мрачно усмехнулся. Рациональной частью своего сознания он понимал, что мать здесь не при делах, однако ему хотелось думать, что это она наказала его за длинный язык и беспросветную тупость, чтобы в следующий раз он думал, о чëм говорит… Первая снежинка упала ему на бровь. Ренат взглянул на горизонт и понял: снежная буря, накрывшая степь, вскоре прибудет сюда, заметя кладбище и всех, кто осмелится ей противоречить. Плотнее укутавшись в шарф, он первым двинулся к машине, не говоря ни слова. Он знал, что если буран через несколько минут будет здесь, он через час накроет и Каа-Хем с Кызылом, однако в данный момент ему не хотелось оказаться под ледяным шквалом. Ветра немилосердно задували в спину. Северо-восточный циклон постепенно захватывал тусклый тувинский ноябрь, холодной плетью рассекая изгнившие останки осени и несясь вперёд, подобно библейской орде гогов и магогов, на Европу, благословенную и тихую в своём благополучии… Словно кто-то желал наказать мироздание за бренную слабость октября, возвращая к суровой действительности зимы. В воздухе отчётливо ощутился железный, низменный аромат крови, и всё нутро Рената скрутило от нужды немедленно впиться кому-то в глотку… На глаза, залитые жаждой, словно бы набросили кровавую пелену. В ней Ренат смог разглядеть лишь троюродную сестру и пульсацию вены на её шее. Слюна прилила ко рту. «Не время», — прошептал чужой голос, и Ренат нехотя отступил, мотнув головой, чтобы согнать наваждение, — «Скоро, но не сейчас.» Красные зрачки в один момент вспыхнули и погасли. Тьма была готова выплеснуться наружу. Время шло. Третьего ноября, к своему шестнадцатилетию, Ренат притащил домой бутылку водки и выпил её один. Некому было его остановить, некому было беспокоиться за его здоровье, а сам о себе заботиться он не хотел — и оттого, ужравшись до рвоты, Ренат рухнул на диван и заснул тяжёлым сном, видя в грёзах мёртвую мать и горы дохлой рыбы на паршивом песчаном пляже под свинцовым небом. Дни с третьего по пятое ноября обратились в затянутую неразборчивую бессмыслицу. Он вскакивал затем, чтобы проблеваться, затем шёл пить воду — и всё повторялось снова, словно бы вместе с рвотными массами и желчью из него выходил весь смысл, вложенный в него Оюной. Он не чувствовал себя живым, с трудом осознавал себя и смутно ощущал лишь зияющую дыру на месте души. Вся его жизнь была бесконечным цугцвангом. Он никогда не ощущал себя счастливым, никогда не был любим никем, кроме несчастной Оюны, у которой не было более ничего, за что она, страшащаяся смерти, могла бы уцепиться, и если бы в один момент он исчез, ничего бы не изменилось в этом мире. Раньше его держала Оюна. Ему стыдно было представлять, что будет с ней, если она, вернувшись однажды ранним утром со смены, не обнаружит сына на его родном диване, и потому он жил по инерции, чтобы не расстраивать мать — однако теперь её не стало. Ренат был волен делать с собой всё, что угодно. После двухдневного запоя он, протрезвев, бродил по кухне и время от времени прикладывал нож к горлу, но отчего-то не мог решиться наложить на себя руки и потому слонялся в мрачности, думая, как бы сорвать зло на ком-нибудь… Так прошёл весь ноябрь. С Настей он стал общаться реже, полностью посвятив себя спортивным тренировкам. Денег пока хватало, но что будет дальше, Ренат не знал, и оттого не покупал продуктов вовсе, зная, что они не насытят его голодное брюхо, жаждущее человеческой крови. Это изрядно помогало делу, но после нового года всё же необходимо было озаботиться поиском работы, иначе средства рано или поздно кончились бы, и Рената выселили бы из квартиры за злостную неоплату коммунальных услуг. Официально его опекуном была Айна, но, больная и немощная после выкидыша, она могла только униженно протягивать свою мелкую обезьянью ручонку за очередной сторублëвой купюрой, чтобы купить в магазине нечто съестное. Ренат был предоставлен самому себе, но, не умея пользоваться свободой, попросту медленно сходил с ума в пустой квартире. В одну ночь, испытав тяжелейший нервный срыв, он разбил все зеркала в доме, вырвал из розетки и разбил молотком новый радиоприёмник, а посуду расшвырял по полу и танцевал на ней, совершенно не чувствуя боли от пропоротых ног. Наутро его постигли последствия: так, ему пришлось выбросить окровавленные носки, выгнать Дурака в подъезд, чтобы он не поранил лапы и долго убираться, дабы квартира вновь приняла вид по меньшей мере обитаемый. Четырёхчасовая работа по извлечению осколков из ковра сумела предотвратить подобные разрушительные истерики, однако менее злобным от этого Ренат не сделался. Он находил иные способы выплеска гнева, и, сам не понимая, отчего, упрямо стремился к разрушениям. На тренировках он остервенело дрался с противниками, разбивая губы и ломая ушные хрящи, дома с рвением, достойным лучшего из клинеров элитных столичных компаний, убирался, уничтожая грязь и находя облегчение в виде свежевымытого кухонного пола, и стремился сбросить прежние оковы, разорвать на части пелену мироздания, не дающую встать во весь рост… За месяцы своего бытия в облике шисюня он осознал одно: мир враждебен к таким, как он. На это ему намекнул Владислав в тот самый момент, когда глаза Рената невовремя вспыхнули алыми огнями в раздевалке, и теперь, спустя время, пазл в его голове сложился воедино. Вспомнилась травля, начавшаяся в период расцвета пубертата, не имевшая под собой особой причины, но ожесточённая и больная, вспомнились безумные глаза детей, пинавших его в живот и вспомнилось, как Далхан орал, занося жирный кулак над его головой: «Он чужой! Он не наш!»… Мясо. Обезьяны, колотящие палками детёныша анаконды. Теперь было очевидно: в ублюдках проснулся инстинкт самосохранения. Они ощущали, что от Рената исходит угроза и их подсознание направляло их к устранению опасного хищника, пока это представлялось возможным, но если бы кто-то у них спросил, зачем они избивают своего одноклассника, они лишь тупо уставились бы в пустоту. Человек намного примитивнее, чем видит себя сам, и в юности этот примитивизм затмевает здравый смысл, коего в среднестатистическом людском сознании и без того мало. Думая, что постиг истину, на деле примат, некогда осмысливший своё существование и взявший в руки палку, барахтается по горло в собственном дерьме и подчиняется трём азам человечности: размножению, питанию и агрессии. То, что зовут человечностью философы и социологи, на деле относится лишь к малой доле населения. К истине этого мира готовы немногие; остальные же продадут душу выдуманному сатане, разобьют лоб об мостовую в молитве лживому божеству и подавят друг друга в суеверном ужасе, лишь бы не выходить из зоны комфорта и оставаться в своём крошечном мирке до старости. Шисюни — новая ветвь эволюции. Переходная, во многом столь же грязная, сколь и близкая к ним ветвь homo sapiens, перекрещивающаяся с людьми и вбирающая их жестокость, как губка вбирает моющее средство, но своими грубыми методами и острыми зубами прокладывающая путь к свету, к истине мироздания и лучшему порядку для всей планеты… Так думал Ренат, и ненависти в его душе с каждым днём становилось всё больше. Оюна была последней нитью, связывающей его с отвергнутой человечностью, и с тех пор, как нить эта порвалась, сочувствия к людям в сердце Рената более не осталось. Он целиком отдался той тьме, что таилась доселе на самом дне его подсознания, и наконец-то позволил себе стать тем, кем он был с самого своего рождения. Если они хотели видеть меня уродом, они меня таковым увидят. То была крайняя оконечность ноября. Чернильная тьма окутывала застывшие улицы, и снег, кружась в больном жёлтом свете одинокого фонаря белыми мухами, медленно опадал на разбитый асфальт. Шифер крыш был наполовину укрыт им, воздух полнился морозом и застывшей гнилью. Кажется, где-то вновь зарезали собаку… Ренат быстрым шагом шёл в направлении дома, сунув руки в карманы. Обстоятельства окружения были ему до боли знакомы, и природа этого дежавю была вполне материальна во всём хтоническом великолепии посёлка — он проходил этим же маршрутом из школы в мае, когда бог смерти впервые связался с ним, — но какая-то деталь не давала ему покоя… Словно бы чего-то не хватало. Ренат встал на месте, прикусил губу, напряжённо вгляделся во тьму — и вдруг осознание пронзило его от головы до пят, заставив застыть в холодном ступоре. Мурашки промчались по спине морозным галопом. «Парк… Здесь не было никакого парка, но я же отчётливо помню, что я был в заброшенном парке и несколько раз пробегал его в истерике… Неужели я вправду сошёл с ума? Что же это, я всё ещё человек и убил нескольких других человек?..» На минуту тьма в его сознании рассеялась. Он медленно опустился на колени под фонарём, не в силах двигаться дальше. Несоответствие воспоминаний реальности располагало к мысли, что вся жизнь Рената подобным образом могла быть спутана и рассудок его уже давно дал трещину, и от этих измышлений руки затряслись поганой мелкой дрожью… — Нет! — вскрикнул он, ударив кулаком по фонарю, — Нет же, так не бывает!.. Но мысли уже въелись в сознание, и Ренат, не в силах выносить их влияние, понёсся прочь с проклятого места. Ветер хлестал по мокрым от слёз щекам, и более всего ему хотелось, чтобы весь ночной кошмар его жизни вмиг рассеялся, и он проснулся бы тем майским утром без крови у рта и ощущения переполненности в желудке, оставшись обычным человеком, но реальность мелькала на периферии зрения размытыми окнами чужих домов, бухала в груди растормошённым сердцем и лилась из глаз горячими солёными каплями. Это его воспалённое подсознание стремилось указать ему на иллюзорность мира вокруг, желая защитить испугавшийся рассудок от жестокого воздействия действительности, но та была сильнее, и осознание собственной природы прозвучало в голове приговором, отдавшись ещё более сильной болью в груди, чем в первый раз… Пути назад нет. Ты шисюнь, примешь ты это или нет. Остановился Ренат только у гаражей. От напряжения и страха из его носа потекла липкая струйка крови, и он, жалко всхлипнув, опустился на корточки у одного из автомобилей, пытаясь унять дрожь во всём теле. В голове его было пусто, как в медном тазу, и из всех прочих в нём превалировало желание уткнуться лицом во что-нибудь тёплое и забыться, ничего не ощущая… Чужой голос прорезал тишину, заставляя вскинуть голову на источник звука. — Смотри-ка, нашлась пропажа! — прохрипел запойного вида мужчина в чёрной куртке, — Иди сюда, Дирчин, вот сидят наши три тыщи евриков!.. Словно из ниоткуда появился второй силуэт. Обдав перегаром, молодой парень с бритой головой и бутылкой из-под пива в руке навис над Ренатом своей тощей постатью. От его джинс ощутимо несло травой и табаком: видно, он часто таскал пакеты со шмалью и пачки сигарет в карманах. Ренат смутно узнавал их: мужика в чёрном звали Касыгбай Мижит-Оол. Он известен был в узких кругах тем, что отсидел десять лет по двести двадцать восьмой и, выйдя, продолжил барыжить герой, а Дирчин Монгуш, пацан с вонючими джинсами, выращивал низкосортную марихуану и ею же торговал. Вместе они сплелись в своеобразный криминальный тандем, давший начало локальной сети наркоторговцев. Ренат не имел понятия, каков истинный размер паутины, в центре которой находились Касыгбай и Дирчин, но зато отчётливо понимал, что оба, скорее всего, были подосланы его отцом для того, чтобы с ним расправиться… Ненависть к Балчыру, доселе покоившаяся на границе разума с подсознанием, прилила к голове огненным потоком гнева и заставила его резко подскочить с места. Не привыкший к дракам Дирчин испуганно вскрикнул, отпрыгнул назад, но Касыгбай, видавший особей столь крупных, что Ренат едва дотянулся бы ростом им до груди, только прорычал сквозь сжатые зубы: — Захлопни ебало, дебил, щас сбегутся! Вырвав из телефона наушники, он быстрым движением накинул провод на шею Ренату, потянул на себя и заорал, видя, что Мягмаров вот-вот разорвёт удавку к чёртовой матери: — Дирчин, уебан, быстрее! Дирчин не заставил себя ждать. Разбив пивную бутылку об асфальт, он замахнулся и со всех сил ударил Рената «розочкой» в висок. Перед глазами потемнело. Ренат пошатнулся вперёд, ослабил хватку на проводе — до удара он держался за него, как за спасительную соломинку, спасающую от утопления во мраке, — и медленно опустился наземь, ощущая, как рассудок наполняет тягучая всепожирающая пустота… По лицу текла кровь. Волосы на виске тотчас вымокли, прилипли к коже, губы беспомощно разомкнулись — и сквозь угасающее сознание до Рената донёсся испуганный голос Касыгбая: — Ты его, кажись, слишком сильно ёбнул… Мы ж не довезём… Рассудок мельтешил в теле светом перегорающей лампочки. Перед глазами мелькнул свет фонаря, визгом расстроенной скрипки долетел до слуха козлиный тенор Дирчина, кто-то дёрнул его обмякшее тело на себя и в последний раз он ощутил дуновение ледяного зимнего ветра прежде, чем догорающее сияние разума наконец не взорвалось и в душе его не воцарилась кромешная тьма. Он смутно помнил, как его тело куда-то везли на заднем сидении, как к его горлу подкатывала кислыми волнами тошнота, как рвота выплёскивалась прямо в салон, как его выпихивали в снег, где его продолжало неукротимо рвать, как орала голосом Шевчука магнитола, как кто-то матерился над ним и как сознание один раз ненадолго пробудилось в нём, когда его, ничего не соображающего, выволокли с заднего сидения и под руки повели в покосившийся лесной домик. Стояла непроглядная мгла. Громадные силуэты елей чернели на фоне безлунных глухих небес. Местность вокруг была незнакомой, а оттого пугала — но Ренат всё ещё находился в полубессознательном состоянии, а оттого то ли не осознавал, то ли не хотел принимать всю тяжесть своего положения. — Касыгыч, он щас опять блеванет, — жалобно простонал Дирчин где-то под ухом, и тут же ему отозвался охрипший Касыгбай, идущий позади: — Так спихни его в подвал, пусть там блюёт. Ты, кажись, ему сотряс сделал. За подпорченный товар китайская свинья Бо Хай нам пиздюлей даст. — Да что с ним будет? Как оклемается, уже будет на китайской потогонке, а там много думать не надо, — фыркнул Дирчин, заводя тело Рената в дом, — Хрена он здоровый мудень… — Не пизди, он дрищ, только высокий и широкоплечий. Здоровей видали у волка педали, — экспертно пробасил Касыгбай, заходя следом, — Может, Бо Хай его не на потогонку, а в бордель для пидорасов отправит. Мордой этот хер выдался, можем и подороже продать. Илдир как раз хватит на лечение, да и себе новый куртец куплю… Они говорили о чём-то ещё, до смешного тривиальном во всём ужасе этой ночи, и разговоры их не утихли даже тогда, когда деревянный люк подвала над головой Рената захлопнулся. Для них похищение человека казалось привычным делом; судя по разговору наверху, кто-то из них поставил кипятиться электрический чайник, и никого из них не смущали звуки выблевывания Ренатом ошмётков желчи. Из носа и изо рта текла едкая ждкость. Пальцы мелко подрагивали. В голове всё смешалось, и Ренат отчаянно хотел о чём-то подумать, чтобы ощутить себя живым, но все мысли рождались и тотчас же умирали, оставляя в мозгу лишь пинг отключённого эфира… Сознание вновь начало покидать его тело. Находясь на периферии обморока с реальностью, Ренат ощутил, что вместе со слюной из его рта вытекают собственные зубы. — Я…Гнию, — только и смог сказать он прежде, чем из его рта вновь вырвался очередной поток желчи и перед глазами его вновь потемнело, — Гнию… Изнутри. Воцарилась абсолютная тьма и тишина. Но среди тьмы он слышал голос Его. Он звал, и зов его был столь спокоен и далëк, что напоминал отзвук пульсара в глубинах вселенной ровно в той мере, которую могло услышать людское ухо. Имя Его срывалось с уст, но грешник шёл к Нему, не решаясь произнести вслух священного созвучия букв. Даже Взора Его тленное тело смертного не было достойно, и когда сил в оном не осталось, грешник рухнул навзничь, из последних сил шепча: — О Великий, я не смогу дойти… И сизое небо над головой разверзлось лучом света. Он спустился к нему. Лик Его был преисполнен состраданием к заблудшему сыну тьмы и печали. Он протянул руку грешнику. — Ступай за мной, — губы Его не размыкались, однако глас Его доносился в голове грешника, — И я покажу тебе истину этого мира, смертное дитя. И он пошёл за ним, стирая в кровь ноги, но не чувствуя боли, видя лишь звёздное небо и белый лик его над своею головой. И он повиновался всякому слову Его. И был ему открыт Свет; и Свет привёл его к озарению. — Яткха. Яткха сен, оныр меткеш, — донеслось вдруг словно откуда-то из параллельного мира, и Ренат распахнул глаза, недоумённо озираясь. Здесь не было никого, кроме него, но из пролома в стене шёл свет и доносился знакомый бархатистый голос с мягким выговором, спокойно и размеренно произносящий слова неизвестного языка. Воздух вновь заполнился удушающим ароматом цветущих яблонь и вишен. — Кто здесь?.. — спросил он, совершенно не понимая, отчего его больше не тошнит и почему висок его, пробитый накануне бутылкой, совершенно не ощущается, как открытая рана… Проведя языком по тому месту, где ранее были его зубы, он вдруг понял: на смену старым человеческим пришли новые, треугольные и острые, как бритвенные лезвия. По всем законам мироздания у него не могли прорезаться новые зубы за тот короткий промежуток времени, что он провёл без сознания… Вдруг странная догадка осенила его. «Неужто я мёртв?» Пальцы вновь задрожали. К глазам подкатились слёзы. Более всего ему не хотелось для себя кончины столь бесславной, и он, стиснув зубы, прошептал с досадой: — Жил, как собака и сдох, как собака… — Ты не умер, Ренат, — властно произнёс голос уже без привычной мягкости, и из пролома в стене показался юноша. Он был бледен до синевы, худощав и невысок ростом. По видимости, он едва ли был выше ста пятидесяти пяти сантиметров, но та спокойная гордость, что читалась в его взгляде, вынуждала преклониться перед его холодным величием. Он не казался угрожающим, отнюдь: лицо его имело тонкие, нежные черты едва переступившего порог юности мальчика, и сам он был так субтилен, что страшно было вздохнуть в его сторону, но что-то запредельное было в его раскосых чёрных глазах. Необычайная, пустая чернота, словно не отражающая свет. Цвет изначальной вселенной: той, какой она была в начале и той, какой она сделается в конце, когда все звëзды погаснут, обратившись в ничто. Он нëс в себе равнодушие смерти, и в этом была суть его молчаливого превосходства. Ренат быстро скользнул взглядом по тонкой шее, оглядел босые ступни и худые руки, поднял глаза на лицо его — и осознал вдруг, что вздëрнутый нос, пухлые губы и острый подбородок этого юноши вызывают в нём неоспоримое восхищение, будто бы он смотрит на совершенное произведение искусства... А потом он обратил наконец внимание на цвет его глаз и понял, что смертное создание не может обладать такой беспросветно чёрной радужной оболочкой. Тьма, непроглядная и кромешная, была лишь слабым отблеском, ни в чём не ущемлявшим ясности его взора. И его взор был исполнен силы создания на порядок высшего, чем Ренат, чем люди, сидящие в нескольких метрах над ним и чем все, кто когда-либо был рождён на этой планете… — Кто ты? — прошептал Ренат благоговейно, и юноша ответил тотчас же, словно ждал этого вопроса с самого начала их диалога: — Я единственное живое божество этого мира. И я буду оставаться единственным богом планеты до скончания времен. Я — изложение вселенской воли, воплощённое в человеческом теле. Я повелитель тьмы и господин смерти. Члены культа и люди зовут меня Келе, но тебе я раскрою имя, которым назвали меня при рождении. Я Алэлэке, и ты имеешь право называть меня так, ибо я дозволяю тебе то, чего не дозволю никому другому. Божественный свет в тебе пульсирует каждый раз, когда ты бодрствуешь. Твоё могущество совершенно, потому что у него нет границ, кроме моей воли. Ты — моё продолжение, мой слуга, предназначенный мне судьбой. Ты помнишь, что я уже несколько раз обращался к тебе в минуты отчаяния? Невежественно с твоей стороны было полагать, что то были лишь игры твоего воспалённого разума, однако этот и другие грехи твои были мною давно прощены. Я мог бы явиться к тебе много раньше, но ты, несчастный, позволил своему неверию увильнуть от моей милости, а потому я требую, чтобы ты следовал своему предназначению. У тебя не остаётся иного выбора, кроме как служить мне. Пусть силы твои неизмеримы, ты лишь пророк, который подарит мне второе пришествие. Ведь только я смогу наставить тебя на путь, пойдя по которому, ты восстанешь над несовершенной природой шисюня и сделаешься вестником нового мира. — Алэлэ… Ке, — вырвалось из груди у Рената на выдохе. Он поднялся на локтях, неуклюже предпринял попытку встать на ноги, но лишь уселся на полу, уперев ладони в колени. Тьма перед глазами всё ещё плыла, однако взгляд чётко фокусировался на тонкой фигуре Алэлэке. Буря эмоций накрыла его, обратив разум в тысячу голосов вопящих в упругом пьянящем экстазе религиозных фанатиков. В сознании смешался запредельный страх с очарованием, восторг верующего перед иконой и сомнения смертного человека, заключенного в теле хищного порождения ночи… То была любовь, возникшая с первого взгляда и распустившаяся в сердце огненным цветком. Ни одна девушка не могла вызвать переживания столь глубокие, и, верно, до этого дня Ренат бы смутился своей привязанности к созданию своего пола, однако имело ли это значение теперь, когда перед ним стоял бог этого мира? Воздев глаза к его образу, Ренат заговорил хрипло и нервно, чуть запинаясь и глотая от волнения буквы: — Так… Так это вы приходили ко мне в те мгновения… Простите мне моё невежество. Я до недавнего времени думал, что я человек. Даже то, что я обнаружил летом мою истинную сущность, не дало мне полной уверенности в том, кто я есть. Я никогда не сталкивался до этого с шисюнями, и потому думал, что сошёл с ума, а вы… Вы лишь моя галлюцинация. Кроме того, мне страшно убивать людей. Я не хочу отнимать чьи-то жизни за просто так. — Твоя душа чиста, как горный хрусталь. Твой трепет к людям объясним и достоин похвалы, однако это пустое, Ренат, — произнёс бог смерти, скрестив руки на груди, — Люди — гниль. Гниль не виновата в том, что она гниёт, но собою она засоряет весь окружающий мир и заражает то, что ещё живо. В последнее время людской гнили сделалось непозволительно много. Ты свидетель: тебя избивали и едва не довели до самоубийства. Если бы я не вмешался, ты бы повесился. Ты можешь убивать без сожалений и не задумываться об искусственно выработанных правилах морали и нравственности: ведь если они не соблюдали их, то отчего же ты должен? Ты и не человек вовсе. — Но господин, — Ренат нерешительно закусил губу, — Не все люди гнилые. Моя мать, моя бабушка, моя двоюродная сестра, моя школьная подруга, мои двоюродные братья… Да и разве могу я определять, кто из них гнилой, а кто нет? — Все имеют в себе некую гнильцу. Не обделены этим и шисюни: они, в конце концов, тесно связаны с человеком и не могут существовать как без человеческих женщин, так и без людской плоти, — Алэлэке взглянул на Рената пронзительным взглядом, и Ренату захотелось от стыда закрыть лицо руками, словно бы он сказал несусветную глупость, — Ты прав, не все люди несут разрушение и гниль. Но большая их часть попросту обнаглевшие приматы, потерявшие всякую совесть и стремление к достижению интеллектуального совершенства. Взгляни: они ведут бессмысленные войны, травят дрг друга, делают подлости на каждом шагу и думают только о том, как бы набить карманы. Их вины в этом нет: в этом виновен миропорядок. При желании я могу услышать всё, что происходит прямо сейчас в мире. Я долго не верил в верность своих предположений, однако за три тысячи лет моего одиночества я услышал достаточно. Я понял, что этот мир подлежит кардинальным изменениям. — И… Что же это за изменения? — страшная догадка уже проникла в мысли Рената, однако он отогнал от себя измышления и взглянул ожидающе на Алэлэке, готовый внимать всему, что он скажет, — И как вы планируете их производить, мой господин? — Господин… Мне нравится, как быстро ты подчинился моей воле, — усмехнулся Алэлэке, — Линия судьбы не зря указала мне на тебя. У меня и до того не было сомнений, но теперь я окончательно уверен в твоей верности. План же мой прост. Я желаю уничтожить существующий миропорядок и любого, кто встанет на моём пути. А для этого мне необходимо истребить как минимум 65% человечества. Оставшихся я привлеку на свою сторону и поведу к свету. Человечность со всеми её несовершенствами исчезнет, останется лишь лучшее, что есть в человеческой расе. Каждый из моих последователей обратится в высшее существо, не знающее боли и страданий. Для того, чтобы комната блистала чистотой, необходимо уничтожить всю грязь. Для того, чтобы мироздание взошло на новый уровень и воссияло, необходимо истребить большую часть порочных созданий и обратить оставшуюся часть в существ высшего порядка. Взгляни, Ренат: не будь люди порочны, не было бы и шисюней. Вы — дети первородной тьмы и хаоса, живущего в людских сердцах. Ваши силы и способности черпаются из тёмной энергии, которую, в свою очередь, производит человеческая ненависть. Сейчас тебе не постигнуть истинного миропорядка, потому знай одно: вся вселенная рукотворна, однако создана без конкретного умысла. Её создатель не испытывает человеческих эмоций, и потому ему неведомы сострадание и забота. Он отвернулся от мира, который создал, и дал ему развиваться так, как пожелает его население. Однако я принесу порядок в первородный хаос и избавлю шисюней от страданий плоти и разума. Вы будете моей личной гвардией и первыми удостоитесь чести познать истину вместе со мной. Ваши тела более не будут грязны от кровопролития. Вы возвыситесь, потеряв потребность в любой пище, кроме духовной. И ты будешь моим ближайшим соратником в борьбе за лучший мир. Как минимум 65% человечества. Женщины, дети, старики и юноши. Неужели мир без боли стоит того? — Но господин Алэлэке, — тихо произнёс Ренат, всеми силами борясь с накатывающими горячими волнами ужаса, — Неужели нет другого пути? Человечеству предстоит ещё множество свершений… Может быть, мы сможем найти общий язык и вместе пойдём к общей цели? — Ренат, ты юн и наивен. Твои слова принадлежат твоей чистой, нежной душе, не желающей верить в ужасающую истину этого мира, — Алэлэке сочувствующе взглянул на Рената и опустился перед ним на корточки, протянув ему свою бледную, маленькую ладошку с тонкими пальцами, — Если ты не желаешь верить, то позволь мне кое-что тебе показать. Возьми меня за руку и я продемонстрирую тебе, какой конец ожидает человечество, если я не вмешаюсь. Трясущейся рукой Ренат обхватил холодные пальцы Алэлэке — и мир перед его глазами померк, обращаясь во вспышку. Лазоревые утренние небеса развернулись хоругвью над разноцветными чудными куполами собора Пресвятой Богородицы, освещая вечный покой храма, пережившего четыреста пятьдесят девять* лет затишья в самом сердце русской столицы. Первые лучи солнца отразились в алой звезде-навершии шпиля башни Кремля, и белый голубь пролетел над зданием, словно символизируя собою мир и спокойствие этого утра. Щеки Рената коснулся ласковый апрельский ветерок. Алэлэке безучастно взглянул на озарëнный золотом утреннего светила горизонт и произнёс тихо, будто бы обречённо: — Сейчас начнётся. — Что начнётся?.. — прошептал Ренат с недоумением, и тут же, словно в ответ ему, заревели, надрываясь в тысячу глоток, сирены воздушной тревоги… Алэлэке вздохнул, положил руку на плечо Рената и сказал: — Молчи и внемли концу этого мира. С воплями, с визгом и проклятьями неслись люди в сторону метро, проходя сквозь Рената, спотыкаясь, падая, безнадёжно утопая под ногами толпы… Мать с рыдающим младенцем на руках рванулась вперёд и растянулась прямо в ногах у Алэлэке. Ренат в ужасе захотел поднять ребёнка, видя, как мать оказалась затоптана обезумевшей людской массой, но пальцы его прошли сквозь хрупкое тельце… — Как же это… — исступлённо проговорил Ренат, когда кровь брызнула на его щеку, — Как же так… Алэлэке с нескрываемым сожалением взглянул на Рената и горестно вздохнул, лишь крепче сжав его плечо. Где-то совсем рядом прогремел выстрел. Кудрявый юноша, выронив пистолет, покачнулся и опал на асфальт. Ренат успел разглядеть его изуродованное выстрелом лицо прежде, чем очередная волна людских тел не промчалась по нему, и для себя отметил, что самоубийца до боли был похож на Есенина. — Он стал бы поэтом, — словно отвечая на его измышления, произнёс Алэлэке, — Я видел его судьбу. Ренат молчал. Померкшим взглядом он тупо смотрел вперёд, не пытаясь более рассматривать лица бегущих и не желая более слушать мат, вопли и причитания. Человечество на его глазах пожирало само себя. Испуганная толпа страшнее армии вооружённых до зубов солдат. В минуты отчаяния стираются границы морали и нравственности. В людях, напуганных скорой смертью, не остаётся того, что философы называют человечностью. Перед лицом чудовищного конца любой готов перегрызть другому глотку, если это будет означать его собственное благополучие. Слабые мира сего неслись сквозь него в жалких попытках спасти свою жизнь; сильные мира сего же жизнь свою настолько не ценили, что готовы были разбомбить обе половины земного шара, обрекая себя на медленную праздную смерть в роскошном бункере, а свой народ на быструю и ужасающую кончину в огне ядерной войны. — Люди гниль, — донёсся до него сквозь пелену рëва сирен удручающе спокойный голос Алэлэке, — Гниль не виновата в том, что гниёт, ибо такова её природа, однако во избежание заражения гниль необходимо убрать. Первый удар разорвал слух, уничтожая изгнившие останки стремления защищать человечность. Жалобно заскрипели и рухнули стены собора Василия Блаженного, и башня Кремля обвалилась следом, сверкнув напоследок алой звездой. Затем последовала смертельная череда из ударов, и вскоре вся красная площадь, а вместе с ней и вся Москва была обращена в километры выжженной земли. Ренат почти ничего не мог разглядеть в поднявшемся облаке пыли и пепла, но знал: спереди и сзади, слева и справа лишь смерть. Больше нет ничего, стёрты все достижения человеческой истории, и вскоре вся цивилизация рухнет, будто бы её и не было. Миру пришёл конец. — Люди гниль, — эхом повторил он и замолк. Перед ним была лишь выжженная пустыня. Человечество само загнало себя в тупик. Жалкие создания, думающие, что постигли чертоги разума, на деле оказались слабосильными приматами, неспособными понять одну простую истину: только объединившись, можно достигнуть истинных идеалов гуманизма и сделаться лучшими версиями себя. Только в мире без войны можно познать истину сути жизни на Земле и устремиться к звёздам — но есть ли в этих воззваниях смысл, когда умами людей всё равно правит первобытная жажда власти? Те, кто только что обратил мироздание в пустырь, уже не услышат его изречений. Сегодня их воля оказалась последним деянием человечества, и деяние это было столь бесславно, что ввергало в бездну ужаса своим омерзительным примитивизмом и бессмысленной жестокостью… Алэлэке, некоторое время проведя в молчании, сказал наконец: — Теперь ты видишь, что станет с миром, если мы не вмешаемся? У меня попросту не осталось выбора. Люди не услышат моих призывов к справедливости и миру во всём мире, даже если я буду кричать так громко, что меня будет слышно во всём мире. Они объявят меня демоном, учинят очередную облаву на шисюней, не понимая, что если не станет их жестокости, не станет и шисюней, и в конечном итоге этот мир обратится в выжженные руины. Такого конца ты хочешь для человечества? — Нет… — прохрипел Ренат, неотрывно глядя на горизонт, — Но господин Алэлэке, неужели то, что сделаете вы, будет отлично от того, что я сейчас видел? Вы ведь тоже желаете уничтожить большую часть человечества… — Но при этом не возникнет крупномасштабных разрушений. Не будет давки и паники, не будет боли: всё произойдёт мгновенно, и человек не успеет ощутить ничего, кроме краткой вспышки страха, — Алэлэке выдохнул, невесомо, почти что нежно, коснувшись скулы Рената ледяными пальцами, — И после моего суда у человечества останется шанс. Если же я останусь безучастен, то тебе предстоит своими глазами увидеть умерщвление этого мира и полную, безвозвратную утерю достижений цивилизации. Мой суд знаменует новое начало, суд людей над собой — безвозвратный уход в небытие. Выбор всё ещё за тобой, однако помни: есть всего два варианта. Не существует промежуточного пути, в котором человечество будет счастливо жить и в итоге подымется к звёздам. Не думай, что я тебя пытаюсь обмануть: моя природа такова, что я не умею создавать лживые измерения. То, что ты сейчас увидел — моё воспоминание о будущем. — Воспоминание… О будущем? — Ренат недоумённо вскинул брови, и Алэлэке разом помрачнел, отведя взгляд. Что-то будто надломилось в нём; он явственно не желал рассказывать о самых тёмных глубинах своей души, но и смолчать он тоже не мог, и оттого непривычно тихо отозвался, сцепив пальцы на плече Рената до ломоты в костях: — Я могу читать линии судьбы. Это невесомые нити, существующие на границе материального мироздания. Тебе трудно будет понять, каким образом они устроены, потому скажу так: это нечто вроде паутины, которую я распутываю и привожу в порядок. По ним я могу отследить то, что произойдёт в будущем, происходит в настоящем и произойдёт в прошлом. Это один из сценариев, который наиболее вероятен для мира, если я не вмешаюсь, а ты не станешь моей крепкой опорой. Я слышу мир, слышу каждое слово, которое произносят люди и знаю, что произойдёт или могло произойти в тот или иной момент. Доверься мне, Ренат. Теперь ты видишь, каким будет мир через несколько месяцев? Того ли ты хотел? Тем ли жил, в то ли верил? Мусорный ветер простонал вдали. На горизонте показались медленно бредущие серые обожжённые фигуры. Они бездумно плелись вперёд, хромая, и в считанные минуты постепенно опали на асфальт грудой оплавленной плоти. Такова была судьба немногих уцелевших. Таков был удел человечества. Треск костей разорвал удручающую тишину. Тяжёлым гвардейским шагом кто-то гигантский шёл вперёд, чётко отбивая ритм марша по разбитому асфальту. Горизонт заслонила собой громадная — не менее восьмидесяти пяти метров ввысь, — фигура идеально сложенного атлетичного мужчины с копьём. Лик его был прекрасен, но прекрасен превратной красотой, какой был бы красив злой доппельгангер Аполлона. Глаза пылали двумя голубыми звёздами. Голова сияла золотом длинных волос. Ангел? Громадным копьём он пробил землю, взревел нечто на древнем языке, воздев голову к небесам, затянутым пепельными облаками, и тьма, первородная и вечная, окутала мираж, оставляя его с Алэлэке в небытие… — Это Избраиэль, — привычное равнодушие вернулось в глас божества. Он говорил спокойно, будто ему не было никакого дела до происходящего, однако в интонации его дребезжали нотки злобы, — Страж небес, слуга изначального Творца. Он должен призвать Творца к моменту, когда этот мир выработает преступное количество тёмной энергии, чтобы Творец пожрал этот мир, как он пожирал миллиарды миров до него и пожрёт миллиарды после… Дух войны и ненависти. Люди полагают, будто обуздали его мощь, однако он лишь ждёт момента, чтобы призвать своего отца, хозяина вселенной, в этот мир. Однако это пустое; я одолею его, как только возымею достаточно сил. На том нить этих воспоминаний обрывается. Окружение вновь сменилось, вернув их в прежние декорации. Ренат долго молчал, тупо глядя на земляной пол и деревянные стены, покрытые пятнами и трещинами. Создание из иного мира, сотканное из чужеродной материи, стояло перед ним. Так нелепо и серо решалась судьба мироздания, думалось ему, так нелепо и серо происходит всё самое важное… Бредит ли? Нет, тело материально, и холод, исходящий от бога смерти, весьма ощутимо сковывает кости — но неужели всё в мире действительно обстоит так? Что ж, иного выбора у него нет. Сердце больше не колотится, как ослепленный страхом маленький зверёк в капкане, не пытается пробить рёбра - оно бьётся равномерно и чётко. Ледяные ветра Чукотки задули пожар в его душе. Он спокоен и сух. Взгляд касается тонких синих вен на руках Алэлэке. — Я согласен, — произнëс он наконец, — Я буду тебе опорой и защитой. Однако что мне требуется для тебя сделать? Алэлэке легко приподнял уголки губ и протянул Ренату ладонь: — Ты даже не требуешь ничего взамен… Однако сделка наша будет нечестной, если ты ничего не получишь за верную службу. Я подарю тебе всё, о чём ты мечтал. Ты будешь тем, кем всегда мечтал стать. Ты уедешь отсюда в столицу, и я подарю тебе шанс на хорошее образование, однако помни: все мирские блага пропадут, когда мой суд свершится над человечеством. Высочайшей моей похвалой тебе станет истинное знание этого мира. В новом мироздании ты станешь моей правой рукой, глашатаем, громогласно возвещающим подданных о моей воле. Тебе же требуется исполнять все мои приказания и верно, не ропща, служить мне, полностью подчиняясь моей воле. В данный момент цель наша проста. Моё тело, которое ты сейчас имеешь честь созерцать, слишком слабое. Для того, чтобы внушать тебе мои измышления, мне нет необходимости в физической оболочке, однако для свершения суда над миром мне нужно сильное тело. То, что станет не просто сосудом, а дополнением к моей душе и моему разуму и объединит в себе мои и его черты для рождения нового сильного божества и явления моего облика. Я укажу тебе на него, когда ты с ним встретишься, и тебе будет необходимо постепенно уговорить его пойти навстречу моей воле. Он не обыкновенный смертный, ибо с рождения он был поцелован божественным лучом света, и потому я не имею влияния на его разум. Тебе же дарована невероятная сила убеждения. Ты должен будешь помочь мне возродиться. Когда мы сможем это осуществить, ты услышишь дальнейшие мои приказания, однако сейчас помимо мною оговоренного тебе необходимо лишь помогать в делах жрецов Анку-Келе — ты единственный, кто напрямую связан со мной и достоин слышать мой глас, — и слушаться моей воли. Сожми мою руку в своей. Покажи, что ты верен мне. Покажи, что достоин быть избранным мною. Ренат молчаливо повиновался, стиснув руку божества в рукопожатии. Не было более другого пути у него, и сам он не желал искать выход. Если уж судьба его предопределена, то пускай будет так; всяко лучше, чем издохнуть на земляном полу в собственной рвоте… Так думал он, стоя на коленях перед своим богом и сжимая его ледяную тонкую ладонь в своей. Мир сжался до пределов этого подвала и их двоих, молчаливой скульптурой застывших в соитии повиновения. Глаза Алэлэке разверзлись бездной звёзд; казалось, мириады сияющих в непреодолимой дали светил мерцают в этой бескрайней черноте, и только ему одному подвластна судьба этого мира, ибо лишь он один знаком с истиной вселенной, сокрытой от взора смертных. По руке Рената вверх поползла жгучая боль. Миновав плечо, она вцепилась в грудь, сделала виток и вспышкой сверхновой разорвалась у самой его сонной артерии, заставив тело дëрнуться, а разум очнуться от благоговейного созерцания глаз Алэлэке. — Теперь ты помечен. Если вдруг однажды ты пойдёшь против моей воли, если вдруг пожелаешь перечить мне, ради твоего же блага мне придётся тебя убить. Наказанием за непослушание послужит боль. Я не желаю причинять тебе лишних страданий, Ренат, однако ты подвержен влиянию людей, и оттого кто-то всё же имеет мелкую вероятность обратить тебя против меня. Впрочем, если ты будешь честно и покорно исполнять свои обязанности, тебе не будет больно. Я не склонен к таким мелочным проявлениям человеческой гнилостности, как садизм, — Алэлэке всё так же равнодушно взирал перед собой, однако на дне его чёрных глаз блистало нескрываемое удовольствие от заключения успешной сделки, — Что же, на том я предлагаю окончить сегодняшнюю нашу аудиенцию. Ступай наверх, метку рассмотришь потом. Сейчас тебе нужно вырваться отсюда и отправиться на поиски сосуда. Я ощущаю, что он совсем рядом. Ступай же. Отныне ты мой верный раб и соратник во всех начинаниях. Твоё тело, твоё имя и твоя душа в моей власти. Начни свой путь к звёздам, и однажды ты испытаешь воздаяние за деяния твои. Фигура божества начала исчезать, увядая клочьями ледяного утреннего тумана. Сомнения рассеялись вместе с последними клубами белëсой мглы. Ренат поднялся на ноги, отряхнув одежду, отвернул рукав и обнаружил на запястье — там, где ещё в школе, рядом с разбитым цветочным горшком, он поначалу заметил нечто, напоминающее комариный укус, — полностью чëрный полумесяц. Верно, из него формировалась струя живого огня, призванная обжигать Рената всякий раз, когда он посмеет проявить неповиновение… Сжав кулаки, он мрачно уставился в стену. Нельзя было допустить, чтобы видение, показанное ему Алэлэке, сделалось былью. Бог смерти прав, мир изгнил, и если гниль можно удалить лишь огнём и мечом, то это надлежит сделать, отбросив выдуманные человеком мораль и нравственность. Таков смысл жизни того, кто однажды ступит на путь шисюня. Такова его судьба. Стиснув зубы, Ренат поднялся на носки и изо всех сил надавил на деревянную крышку подвала. С тяжёлым, вынужденным хрустом та поддалась. Свет резанул по глазам, однако он, глухо зарычав, только вцепился в пол верхнего этажа и перебросил своё тело наверх, грузно опустившись на пол. Люди наверху вздрогнули, увидев его силуэт в полумраке. — Шисюнь, — только и смог произнести Касыгбай, оробев вдруг, как мальчишка. Голос его задрожал, и лицо сделалось таким жалким, таким испуганным, что Ренату показалось, будто все его годы улетучились и перед ним предстал мальчишка лет десяти, случайно разбивший любимую отцовскую кружку… Выхватив финку, он пробормотал, сам не веря в силу своих слов: — Не… Не подходи… Ярость, скопившаяся в сердце к Балчыру, выплеснулась ударом в челюсть. Касыгбай рухнул на пол, а Ренат, придавив его ногой к полу и выхватив у него финку, рубанул по горлу ринувшегося на помощь Дирчина. Хрипло вскричал тот, вскинув руки, и струя тёмной крови брызнула к потолку. С глухим ударом его тело повалилось на пол. Касыгбай отчаянно застонал нечто нечленораздельное, пытаясь дотянуться до ножа в руках Рената, и новая волна ярости прилила к голове. — Да когда ж ты сдохнешь, сукин сын?! — заорал Ренат, обрушив тяжёлый ботинок на голову Касыгбая, — Сраный мудак, как же я тебя ненавижу! Как же я ненавижу урода, который тебя послал! Да будь проклят ты и весь твой род!.. — Нет, — просипел Касыгбай, приподнявшись на локтях, — Меня проклинай, а семью… Не трожь… Жена болеет, дочери на обучение надо… Куда ж они без меня? Занесённая рука с финкой дрогнула. Вспомнилось больное, неживое лицо матери в их последнюю встречу в больнице, и отчего-то сделалось терпко на губах. Резануло тупой болью по сердцу. Ренат закусил губу в тяжёлом раздумьи. «Действуй», — холодно произнёс голос божества, незримо присутствующего везде и нигде в одночасье. На голову будто кто-то набросил алую пелену ярости. Ренат взревел, и, представляя себе вместо Касыгбая своего отца, нанёс смертельный удар в шею… Под его ботинком оборвалась ещё одна линия жизни. Касыгбай вскрикнул раненной чайкой, выгнулся и обмяк, уронив голову. Кровь медленно стекала из пробитого горла на дощатый пол. Протëртая чëрная куртка висела на крючке у двери. Покосившись на неё, Ренат вновь ощутил укол совести. Этот жалкий мужчина, слишком рано постаревший, всю жизнь зарабатывал на достойное существование продажей наркотиков и торговлей людьми, но даже столь больших сумм выручки не хватало для того, чтобы обеспечить себе проживание в более благополучном регионе. Он никогда не видел огней большого города, никогда не стремился к чему-то великому: вся его жизнь была здесь, среди серых обветшалых домов и помятых рож потребителей его товара. Отсидев на зоне, он только и смог, что жениться и завести ребёнка, принеся тем самым ещё одну несчастную жизнь в этот мир и лишив свою супругу здоровья. Он был ничтожен, но даже столь уродливая, столь низменная жизнь была высшим даром небес… «Пустое», — оборвал Ренат свои благостные размышления, мрачно глядя в стену, — «Всё равно бы где-то грохнули. Он мудак. Туда ему и дорога. » За окном буйствовала пурга. В медленно тающей чернильной тьме вихрем плясали белые снеговые бестии. Ветер, злобно воя, сотрясал крышу и взвивал вверх обледенелые горсти снежинок. Холод пробирался сквозь дерево, ледяными ладонями сжимая запястья Рената, одетого только в водолазку, плотные брюки, тонкие носки и дешёвые шнурованные ботинки. Он не знал, куда наркоторговцы дели его куртку, но догадывался, что она находится в машине. «Машина… » Возникла спонтанная мысль о том, чтобы вернуться домой на их автомобиле, однако Ренат быстро её отбросил. Водить он не умел. К тому же, нельзя было, чтобы кто-то увидел их автомобиль на шоссе. Он не знал точно, на кого из них были оформлены документы, но понимал одно: правосудие республики не будет к нему милосердно, если кто-то из дорожных служб увидит одинокого подростка, ведущего чужую машину без прав и документов. Может начаться расследование, и тогда же раскроются предыдущие исчезновения людей в районе. Если он попадёт в тюрьму, действовать по плану Алэлэке будет значительно труднее, если не станет невозможным вовсе: порядки в колониях для несовершеннолетних суровы, и даже тёмное происхождение не сможет уберечь от заточки в животе или ножа в горле. Ренат не знал, позволит ли Келе этому произойти, но решил не испытывать судьбу и оттого мрачно уставился в окно, пытаясь понять, что же ему делать дальше. В чëрной тьме снаружи всё так же разъярëнно танцевала пляской смерти метель. Осязаемой казалась безысходность, воцарившаяся в этом месте. Казалось, что весь мир снаружи сгинул, и остался лишь лесной домик где-то в изножье Саян, два свежих трупа да один ничтожный шисюнь, не знающий, как ему жить и что делать. Одиночество сочилось из дощатого пола, тянуло из подвала гнильëм, проникало руками под одежду, сжимало горло, въедалось в стенки желудка голодной болью… Когда Ренат был маленьким и, будучи дома один, начинал страдать от одиночества, он добирался до декоративной супницы, в которой мать никогда не подавала блюд, но зачем-то хранила дешёвые шоколадные конфеты, которые выдавала сыну за хорошее поведение, брал горсть шуршащих комочков и ел, пытаясь заполнить пустоту внутри. Тогда это помогало. Сладкое давало короткий прилив счастья и он отправлялся спать, чувствуя, что он не один и мама непременно вернётся, погладит его по волосам и подарит новую книжку… Возвращаться к нему теперь было некому. Он остался один в этом мире, и только холодный взор бога смерти созерцал его терзания. Желудок болезненно стянуло под рëбрами. Оглянувшись, Ренат нигде не обнаружил даже намёка на сладости, однако взгляд его вцепился в свежее, не успевшее остыть даже тело Касыгбая под ногами… Рот наполнила слюна. Человеческая мораль неприменима к тем, кто отринул в себе саму концепцию человечности. Утерев окровавленные губы, Ренат брезгливо метнул на себя взгляд в зеркало. Он не восхищался более своим красивым, жестоким лицом с острыми скулами, не любовался сильным стройным телом; он был себе противен, однако знал теперь, что эта его совершенно чудовищная, граничащая с ужасом мерзостность является необходимой ступенью в изменении себя и мира к лучшему. Тела, растерзанные и мало уже напоминающие нечто, что было когда-то живым, были свалены в подвал и завалены досками, которые Ренат оторвал от стены специально для того, чтобы хоть чем-то прикрыть обглоданные куски мяса… Ему всё ещё было совестно в глубине души, но совесть свою он загнал в самый тёмный угол сознания — и оттого пока что он не страдал, ограничиваясь лишь презрительными плевками в собственную сторону. «Скотина», — беззлобно подумал он, положив руку себе на живот, — «Сволочь и мерзавец.» Однако больших угрызений совести он пока что не испытывал, и потому ринулся к двери, не желая более пребывать в этом месте. Мир снаружи ждал его.