Самый сильный яд

Её шёлковые светлые пряди всегда спокойно обрамляли фарфоровое лицо с чётко очерченными, выверенными чертами. Её пухлые малиновые губы, сколько он себя помнил, всегда были сложены в доброжелательную улыбку, когда она смотрела на своих девочек. От неё веяло теплом, солнцем, что мягко согревает весной и способно сжечь к чертям всю планету летом. И он не помнит, как её лучи начали методично и со вкусом выжигать всё внутри него. Её глаза были цвета каштана, горького, если неправильно приготовить. Днём они отсвечивали медью, а в темноте Хоторна напоминали шоколад. Такой же горький, как каштан. Но стоило ей расслабиться, увидев Куинни и Мэдисон, шоколад становился сладким, приторным, противным. Её изгибы были точно выведены мастерской рукой лучшего скульптура — природы. Он не мог видеть рёбра, наверняка слегка выпирающие, беззащитные, покрытые лишь замшевой персиковой кожей, но имел возможность проскользить цепким взором от грудной клетки вниз. Пронаблюдать, как плавная линия тонкой талии игриво перетекает в широкие, он был уверен, сочные, чувствительные бёдра. Её стройные длинные ноги вышагивали ровно, стремительно, но отнюдь не суетливо. Будто их обладательница прокладывала один и тот же маршрут тысячи раз. Её хрупкая спинка натянута струной, что готова вот вот лопнуть, в точности как его нервы, потому что изнеженные маленькие плечики не могут удержать груз ответственности, так внезапно свалившейся на неё, только-только научившуюся жить спокойно. Чуть острый подбородок приподнят, но лишь до тех пор, пока расстояние между ними не сокращается до метра. Он позволяет себе, наконец, рассмотреть её полностью, но не делает этого слишком очевидно, чувствует, что её нужно уважать, даже не ища этому объяснения. Объяснения не нужны, когда голова идёт кругом от одного лишь её пристального взгляда. Ей совершенно не к лицу такая прочная ткань, думает он. Она изящная и лёгкая, её поступь не ощущается тяжёлой дробью, как у остальных. Это чёрное платье скрывает, ожесточает все прелести манящей фигуры. И мужчина уверен, она делает это специально, как будто не веря в себя, не замечая, насколько сексуально выглядит. В женских глазах, больших, как у потерявшегося оленёнка он не видит стали от слова совсем. Видит искренность, беспокойство, лёгкое волнение, такое непривычное ей самой, и глубоко запрятанную фоновую грусть. Она не такая, как все здесь. Она живая, слишком живая, она горит изнутри и рискует задеть остальных. «Ты пройдёшь испытание семи чудес», — сдаваясь, молвит она медовым голоском, а очи так и кричат: «Помоги мне». Он бы с радостью, да только смотрит с такой же просьбой в ответ, сам не зная этого. Майкл уверен в своём превосходстве на сто процентов, он не видит в ней врага, сильного и беспощадного. Он легко уберёт её, когда придёт время. И только сердце, полностью чёрное, пропитанное чужой кровью и детскими обидами, сердце, что почуяло скрытую заботу от кого-то, чертовски на него похожего, делает кульбит и вопит истошно под железными рёбрами, шепчет: «забирай и убегайте отсюда». Она жмёт на спусковой крючок, убивая мисс Мид, попросту не зная, что ещё могла бы сделать. Он рыдает и совершенно точно ненавидит её. Хочет высказать, как растопчет её, уничтожит самым жестоким способом. Но мелодия её тембра лезет в голову, записываясь на подкорке, и мужчина забывает, что хотел сказать, особенно, когда глазища ведьминские, карие, красивые молят о прощении, пусть их хозяйка и не признаётся. У неё до одури приятный голос, с нотками тоски и осторожности. Зовёт к себе в Академию. По мужчине соскучилась, что ли. Он бы пошёл, полетел с ней на руках, да поздно. «Сначала думают, Корделия, потом делают», — думает Антихрист, мельком поглядывая на приоткрытые губы. Он бы их приласкал, не будь она такой стервой. Тянет на себя, сжимая влажную ладошку. Угрожает, клянётся уничтожить. А она видит в глазах цвета мутного неба, насколько он одинок и не понят. И позволяет угрожать ей, позволяет уйти, позволяет раз и навсегда зачерстветь. Он убегает в лес как можно дальше, всё больше загоняя себя в угол. Пусть. Пусть он сидит голодный и никому ненужный, а его золотистые патлы теряют блеск. Лишь бы сдержаться и не прибежать в Академию, к ней. Она примет, он знает, но падать к её стройным манящим ножкам не хочется. Они порознь не один год, но каждый день вспоминают друг друга. Она вновь винит себя, он тоже винит её. В первую очередь за то, что она не рядом. Он разлагается здесь, среди толпы мёртвых душ, морально сдохших, кажется, с самого рождения, тщеславных и пустых. Ему скучно, не хватает эмоций, не хватает сказанного с придыханием, тёплого «в тебе есть человечность». Он думает о ней без перерыва, пытаясь разгадать все её загадки, думает по ночам, по утрам и даже в душе, потому что мысли о ней заставили воспринимать себя как мужчину в самом низком смысле этого слова. И вот, наконец, он снова смотрит на неё. Ни капельки не изменилась, продолжая являть собой его самую любимую, самую больную фантазию. Она совершенно точно волнуется, поджимая губки, морща носик и не моргая, и ему это нравится. Нравится быть тем, кто заставил её сердце срываться с привычно ритма. Их тянет друг к другу, словно магнитом, и они вновь вступают в словесную перепалку. И весь это фарс с апокалипсисом только для неё. Чтобы привлечь её внимание и показать, кто хозяин положения. Она не ведётся, и это распаляет ещё больше. Ровно до тех пор пока голова мисс Мид, её паршивой копии, не разлетается на миллионы частичек, как и его сердце в очередной раз. Его снова обманули и предали, снова его главная зазноба, его самое большое отчаяние и самая первая влюблённость. Он позволяет ей насладиться мимолётной победой, ровно как и даёт поговорить с ним. Майкл мог убить её пару лет назад, пару минут назад, но медлил. Медлит и сейчас, наконец видя отчаяние в чайных глазах. Она вонзает нож в своё сумасшедшее сердечко, и он чувствует резь в своём. И опять она предаёт, покидает. Её солнце угасает, и он рад угаснуть вместе с ней. Если кто и разочарует его, то пусть это будет взаимно. «Спокойной ночи, Делия», — шепчет он, растягивая её мелодичное имя, перед тем, как раз и навсегда погрузиться во тьму.