Очищение

      — Тебе не стоило так с ним поступать, дагэ, — Лань Сичэнь чинно сел напротив, расчехлив гуцинь. Не Минцзюэ только отмахнулся, предпочтя проигнорировать тринадцатый за день укол со стороны названного брата. Он наелся его причитаниями.       С момента раскрытия предательского плана Цзинь Гуанъяо прошло всего ничего — два с половиной месяца. Душа, отравляемая на протяжении долгого времени запретными мелодиями, ещё не восстановилась, и теперь уж Лань Сичэнь вообще никого не допускал до медитаций старшего брата.       — Мы еле спасли дагэ, Цзэу-цзюнь, — почти никого. В медитативный зал вплыл, обмахиваясь веером, Не Хуайсан, — не Вам говорить ему, что он несправедлив. В конце концов, именно с Вашей руки Ляньфан-цзюнь получил доступ к…       — Довольно! — метнув гневный взгляд в брата, Не Минцзюэ с силой сжал кулаки. Не хватало ему потерять второго побратима, — Хуайсан, я говорил, что видеть тебя не желаю без сабли в руках.       Младший брат, мрачно хмыкнув, вынул из-за пояса пыльную, явно не заточенную саблю, помахал ей и хотел уже откинуть, но страх повторной ссоры остановил его. Он просто небрежно сжал резную рукоять и с неудовольствием зыркнул. «Ну? Эта?».       Возразить было нечего. Зачем бодаться? Именно Хуайсан выходил Не Минцзюэ, когда его чуть не скосило искажение ци, и именно он встал во главу ордена Цинхэ, когда старший брат в горячке порывался схватиться за саблю. Бася, не сумевшая поглотить душу хозяина, одиноко лежала в отдельном зале, каждый день подвергаясь очищающим и успокаивающим заклятиям и печатям. Тоже с лёгкой руки Не Хуайсана.       — Присаживайся, Хуайсан, — Лань Сичэнь виновато улыбнулся, приглашающе указав на подушку рядом с ним. Но колени преклонились рядом с Не Минцзюэ, по правую руку. В тишине растворился обречённый, усталый вздох.       — Приступай, брат.       Пальцы коснулись струн. Песнь очищения вымывала из головы ненужные мысли, лизала берега сознания, погружая в бесконечное недвижимое озеро. Складка меж бровей пропала сама собой, когда мелодия щекотными волнами прошлась от лба до подбородка, расслабляя сжатые в вечном напряжении челюсти. Вспышками ярилась неуёмная сила, будоражащая сознание, но с каждой звенящей ноткой всё тише и тише; гнев, пляшущий языками пламени и отравляющий духовное ядро, по-кошачьи сворачивался в клубок и сонливо зевал. Пока, в конце концов, вместо шипения и рычания не воцарилась тишина, прерываемая мерным посапыванием. Медитация подошла к концу.       Рядом зашуршало: Не Хуайсан неторопливо поднялся на ноги, отряхнул подол и, поклонившись, вышел. Лань Сичэнь непроизвольно черканул ногтем по гладкой поверхности гуциня.       — Он так изменился, — в голосе Цзэу-цзюня не было ни капли радости, скорее скулящее непонимание и горечь. С тех пор, как Цзинь Гуанъяо заключили в темницу Нечистой Юдоли, Не Хуайсан перестал бросаться к нему за спину и заботиться о приличиях, держа лицо и манеры только при старшем брате. И даже в медитативный зал он приходил только чтобы проследить за ним, постоянно сверялся с нотами, которые успел заучить. И поклон — большее, чего Лань Сичэнь теперь удостаивался от младшего брата Не Минцзюэ.       — Совсем не слушает, — пропыхтел Минцзюэ, насилу разлепив глаза и развалившись на полу, — И надо мной всё вьётся, неугомонный, почти все дела на себя взвалил. Списал со счетов, теперь хоть палкой во дворе орудуй дни напролёт.       Лань Сичэнь приподнял уголки губ, прикрыв веки. С одеревеневшей спиной он зачехлил гуцинь и поднялся с пола, церемонно попрощался и пообещался приехать в Нечистую Юдоль в скором времени на недельку-другую. Не Минцзюэ тут же распорядился подготовить ему покои — «в скором времени» с гусуланьского переводилось обычно как «завтра в пять утра уже буду у дверей».       Подходило время ужина. Трапезная кишела слугами и заклинателями и насквозь пропиталась запахом пряностей и жареного. По этикету стоило бы последовать к главному столу и сесть на предназначенное ему место, но Не Минцзюэ прошёл мимо, в тень, и с грохотом сел напротив младшего брата.       Не Хуайсан играл с кисточкой веера, задумчиво наблюдая за покачивающимися бусинами, и, судя по всему, даже если ел, то лишь пару кусочков. Из мыслей он вернулся, когда в руку ткнулись палочки, испуганно заозирался и выдохнул лишь после того, как взгляд удалось сфокусировать на брате.       — Ешь.       — Дагэ, — ему натянуто улыбнулись, — испугал.       — Что произошло между тобой и Лань Сичэнем? — Не Минцзюэ никогда не просил, всегда требовал. Но сейчас в голосе невольно прозвучали любопытные, непонимающие нотки, придав тону меньше грубости и резкости. И даже несмотря на это Не Хуайсан ощерился, недовольно поджал губы и постучал сложенным веером по столу. Хотел встать и уйти — глава ордена этот трюк знал, потому предупреждающе выставил ногу: «дёрнешься — я встану и догоню».       Не Хуайсан не двигался, но и не говорил. Его лицо меняло выражение от праведного гнева до сквозящего равнодушия, а руки, тонкие и изящные, сжимали веер так, будто готовы были им на манер сабли рассечь голову. И всё-таки голос он подал.       — Ты.       — Что — я?       — Был прав, — младший брат рубил фразы, они звенели и переполнялись смешанными чувствами, — а Цзэу-цзюнь — нет. Его доверие почти стоило тебе жизни. А ему — нет. Ты метался в лихорадочном бреду добрые полгода, а он — нет! — под конец голос взвился, растревоженной змеёй шипел яростно и недовольно.       — Я видел другого Мэн Яо, а он — нет, — глухо закончил Не Минцзюэ, опрокидывая в себя пиалу с чаем, — Теперь он помогает мне восстановиться.       — Я мог бы тоже, — обиженно и высокомерно подняв подбородок, Хуайсан вцепился в стол и подался телом вперёд. Его брови заломились в болезненном отчаянии, и губы побледнели, сравнявшись тоном с лицом. Но он продолжал выталкивать из себя фразы, шипя и переругиваясь, уверял, что мог бы лучше, как угодно, он всё равно выучил уже песнь очищения и даже напрактиковался с адептами; успел погрязнуть в его делах настолько, что теперь уже неважно, возьмёт он на себя ещё обязанности или нет.       — Мог бы, — легко согласился Не Минцзюэ и посмотрел долго, нечитаемо и немного жутко, — Но дай брату загладить свою вину. Для него предательство стало потрясением.       — Его доверчивость граничит с глупостью. Но почему он тогда ему поверил, а тебе — нет? Разве не справедливо, что я обижен за тебя, брат? Ты предостерегал его и прямо высказывал всё, что знал. Но он всё равно предпочёл!..       — Хватит, — глаза на мгновение застило красным маревом, а спящий зверь рыкнул во сне, но не проснулся. Не Минцзюэ тяжело выдохнул и прикрыл глаза ладонью — тут же рядом с ним оказался брат, подхватил его под руку и повёл прочь из трапезной. Адепты беспокойно зашушукались, но ропот быстро улёгся, заменившись стуком палочек о тарелки.       Не Минцзюэ понимал. Он тоже был рассержен и оскорблён пренебрежением Лань Сичэня, его недоверчивостью. Но это тогда, а сейчас — Цзинь Гуанъяо в темнице и в скором времени должен предстать перед судом. Злиться как следует не получалось, тем более тогда, когда бесперебойно просили прощения и гладили по плечу, волоча за собой в покои. И всё же Лань Сичэнь не заслуживал зваться ни глупцом, ни предателем. Он хотел верить в них обоих, а Мэн Яо был слишком искусным актёром.       — Всё в прошлом, — дошедши до покоев, Не Минцзюэ доверительно похлопал брата по плечу и тяжело привалился к стене. Тлеющие угольки злости, запечатанные мелодией, кто-то снова старательно раздувал, и голову охватил жар. Зверь грозно заворочался и заворчал, — Остынь и сыграй мне. Очищение.       Вокруг будто пролилась чаша с солнечным светом. Не Хуайсан удивлённо хихикнул и заметался из стороны в сторону, соображая, где оставил гуцинь. А вспомнив, метнулся туда и обратно, готовый играть. Счастливо светившийся и, казалось, бесконечно благодарный за такую малость.       И пальцы вновь коснулись струн.